Кира Шарм - Проданная

А я себе сама — твою собачку на поводке! Только этого я ему не скажу, конечно.

— Если я решу, ты и в ошейнике пойдешь, София. — И поводок к нему приделаю. Меряй остальное. Выбирай. Когда закончишь, постучишь в окно витрины.

Выходит, одернув занавеску примерочной полностью.

Задергиваю обратно, но вдруг замечаю, что в магазине странно тихо.

Выглядываю наружу. Совершенно пусто. Никого! Сквозь окна вижу, как топчутся на улице все. включая и саму Веру Петровну. А табличка с надписью «открыто» перевернута вовнутрь.

Неужели он подумал об этом с самого начала? Озаботился тем, чтобы никто не увидел, чем мы здесь занимаемся? Не хотел меня позорить при других?

Хотя… Это же Санников. Ему просто нравится ощущать над людьми свою власть! Просто взять и выгнать всех из магазина, потому что ему так захотелось! Я совершенно напрасно думаю о нем слишком хорошо!

Стас

Закурил, чуть громче, чем следовало бы, захлопнув за собой дверь.

Рвано выдохнул ядовитый дым, обжигая легкие слишком глубокой затяжкой.

Блядь, когда утром она отшатнулась от меня, меня будто под дых ударили. Горло сжало спазмом — неужели я ей настолько противен? Так отвратителен?

А я сам после прошедшей ночи весь перевернут на хрен изнутри. В фарш какой-то, в винегрет ненормальный.

Как в грязи изгвоздался с теми девками. И ничего вроде бы необычного, а перед глазами — ее медовые глаза, от которых лучи во все стороны расходятся.

Разные лучи. Иногда такие, блядь, что будто жалом в тебя впиваются.

А иногда — тепло становится, так ласково, что улыбнуться хочется. Будто все прошлое, всю на хрен боль, от которой до сих пор под ребрами разворочено, они рассеивают. И она утихает. Отступает. Заставляет забыть о себе…

Или искрами полыхают. Сумасшедшими, безумными искрами, — как вот в ту ночь нашу давнюю, которая, блядь, так в голове и засела.

Как заноза, черт бы ее подрал!

Сколько у меня таких ночей было?

Да даже не таких!

Настоящих, горячих, страстных, в которых я вертел женщин во всех позах, вгоняя по самые яйца снова и снова, с рычанием извергаясь в них и опять разворачивая, чтобы взять с другой стороны, по-разному!

Сколько их, — молодых и опытных, стонало подо мной, прося добавки, нового захода? Облизывали член, заглатывали его, трахали горлом, сжимая, щекоча языком? Сколько их потом падало, обессиленно?

Я не считал. Да, блядь, — не считал!

Но ни одной из них почти не помню!

Имена, лица, губы, их тела, фигуры, — все сливается в какой-то сплошной поток, в какой-то марево, что расплывается перед глазами.

Так какого же хера я до сих пор помню, какими пьяными и пьянящими самого меня были именно ее глаза? Каждый, блядь, оттенок этих глаз помню!

И хочу ее. До одури. До звона в яйцах.

Прямо сейчас членом хоть гвозди забивай.

Хочу, блядь, разную.

Что в шортиках тех, что в полотенце — заспанную, с опухшими веками и без макияжа.

До сжатых до по беления кулаков хочу.

Зубы сводит, как нужно мне снова эту страсть в ее глазах увидеть.

Мне принадлежит, взять в любой момент могу.

Как захочу и где захочу.

Хоть, блядь, в кабинке этой примерочной, хоть выволочь за волосы и прямо здесь, при всех, на улице.

Пикнуть попробует, — мне есть ей, чем рот заткнуть.

За жизнь сестры хоть при посетителях в магазине ноги передо мной раздвинет, если прикажу.

Я знаю. Она из тех, кто на все пойдет ради тех, кого любит, кто дорог. Иначе и не пошла бы со мной с самого начала. Хоть на самом деле выбор не предполагался, — все равно забрал бы ее, пусть бы отбивалась. Перекинул через плечо — и унес. Не было у нее изначально никакого выбора. Только девчонке об этом знать необязательно.

Так какого хрена меня это все волнует?

Наоборот, я, блядь, радоваться должен, что шарахается.

По-хорошему свой шанс она уже упустила.

Я ведь дважды предлагал, а дважды никогда не предлагаю.

Пусть шарахается, так даже лучше. Пусть делает то, что самой ненавистно, ломаясь изнутри день ото дня, раз за разом.

Пусть уже поймет, что она больше не заносчивая принцесса со всемогущим папочкой за спиной.

Она теперь никто. Грязь под ногами. Песчинка.

С которой я буду делать все, что захочу. Унижать и ноги вытирать. Пусть ее отец там в гробу переворачивается.

Так какого хрена меня заклинило на этих, блядь, глазах?

Каждый раз крышу от нее срывает.

И там, в примерочной — кажется, совсем рвануло. Взял бы ее там, сам поражаюсь, как остановился.

* * *

Сжимаю и разжимаю кулак, жадно затягиваясь сигаретой.

И почему губы сами по себе расплываются в улыбку от того, что понимаю, — не от меня она шарахалась. Я, оказывается, вопреки всему, ей не противен. Ревнует золотая принцесса. До ненависти прямо ревнует. Настолько, что даже решилась замахнуться и ударить! А ведь в ее положении должна быть тише воды, ниже травы. Да глаз на меня поднять должна бояться!

Какая же она горячая…

Потому и срывает меня так, как будто с женщиной в жизни раньше не был. Не то, что прошлой ночью, а вообще никогда!

Страсть из этой девочки так и брызжет. Во всем. Из каждой клеточки, в каждом взгляде. Разная страсть. Но даже ненавидеть — и то не многие так могут.

Видимо, потому и хочу страсть эту безумную увидеть. Хочу, чтоб так же ко мне тянулась, как и я. Чтобы до боли ей хотелось со мной быть. Чтоб ломало и выкручивало от желания.

Чтобы такое со мной почувствовала, как никогда и ни с кем. Чтобы жених ее плюгавый и кто еще там до меня был — в марево, в ничто превратилось!

Чтобы сама тянулась за каждым моим прикосновением. Каждым вздохом своим чтоб еще больше страсти моей просила.

Чтобы горела и плавилась. Одуревшая, опьяненная, все на свете под моими руками на хрен чтоб забыла. Не только всех остальных мужчин, которым, маленькая заноза, позволяла к себе прикасаться, нет!

Чтоб дух из нее вышибало! Чтобы забыла, кто она и, кто я, и ради чего она в моем доме и в моей постели. Чтобы ради того, чтоб быть со мной в ней была, а не ради сестры!

Потому что я — обо всем на свете забываю, когда она рядом. Тону, блядь, в этих ненормальных медовых глазах, как муха в меду этом вязком дурманящем увязаю. Влипаю в нее.

Пусть и она забудет. Пусть сгорит. Пусть даже это будет единый миг перед тем, как я ее сломаю. Но я, блядь, хочу этого огня. Поцелуев ее- не подневольных, не за то, что сестру спасу, а у нее выбора другого нет. Нет, я хочу, чтобы по-настоящему, меня губы эти ласкали! Чтоб звали и имя мое чтобы выкрикивала в оргазме, забыв свое собственное!

Прям до ломоты в костях, до скрежета зубовного этого хочу.

Краем глаза замечаю, что София уже выходит из примерочной.

Несмотря ни на что. в том самом розовом перламутре, который, блядь, не скрывает ее тела, а только наоборот, его подчеркивает.

Собранная вся. Ни одной эмоции на лице. Плечи расправлены и такая уверенная походка, будто не принцесса она, а самая настоящая королева. Блядь, оторваться невозможно. Про сигарету даже забываю, что тлеет в руке, обжигая пальцы.

Да, осознание мести греет душу. Заставляет наслаждаться падением врага. И сердце так часто бьется именно от этого. Она принадлежит мне, и так было бы, даже если бы Лев сейчас был бы жив и при власти. У меня давно было множество разных вариантов, как заставить его ее отдать, засунув язык себе в задницу.

Адреналин бешено ведет по венам, когда представляю, как он смотрит на меня сейчас с того света, беспомощной ненавистью сверкая черными глазами, под взглядом которых все отступали. Как яростно и бессильно сжимаются его кулаки.

Но ты ни на каком свете не сможешь меня достать, Лев Серебряков. Где бы мы не находились, а будет, по-моему. Так, как решу я.

Скривился, когда ко мне с заискивающей улыбкой и гордо выпятив слишком уж просвечивающуюся грудь, направилась директриса этого заведения. Вера, кажется. Я плохо помню имя, но точно знаю, сколько ей лет, где она живет и что она любовница Забелина, одного из бывших криминальных авторитетов.

Увядающая уже любовница, тридцати пяти лет, на которой он когда-то был повернут. Тогда и заключил ради нее контракт с модельными домами, чтобы ей эксклюзивно поставляли одежду и белье. И магазинчик этот купил.

Только в последнее время он все чаще развлекается в элитных борделях Влада Северова. С молоденькими девочками. И думает, как бы дать Верочке своей отставку.

Я знаю все. Про всех. Кто владеет информацией, тот владеет миром. Я даже знаю, что Вера не носит нижнего белья и идеально делает горловой минет. И сколько ей было лет, когда она лишилась девственности. И даже то, что она прекрасно понимает, что повернутый на ней прежде любовник охладел. И яростно ищет ему замену в дорогих закрытых клубах.

— Станислав Михайлович? Вы теперь покровитель Софи?

Выпячивает грудь еще сильнее. Так, что коричневые огромные соски почти заставляют пуговицы блузки выстрелить.

— Бедная девочка… Столько пришлось пережить…

Красноречиво облизывает пухлые губы, подходя ко мне слишком близко. И каждое слово — с придыханием.

— София закончила примерку, — равнодушно скольжу глазами по предложенным мне прелестям, переводя взгляд на витрину, через которую вижу принцессу у стойки. — Упакуйте и посчитайте все, Варя. Принесите лично нам в машину.

Дергаю дверь, с наслаждением замечая, как золотая принцесса вздрагивает от моего появления.

— Все принесут, — шепчу ей на ухо, забирая в свой плен руку, которую она не выдернет, не посмеет, тем более — при всех. — Пошли. Надеюсь, ты выбрала все, чего тебе хотелось.

И ведь даже не смотрит на меня! Кивает равнодушно, даже не глядя! Снежная, блядь. королева, вот самая настоящая! Истинная аристократка, даже в нищете и унижении ведет себя как будто весь мир у ее ног!

Но ничего. Я обрежу эти крылья. Ты будешь истекать кровью, девочка, когда они растреплются окончательно!

Корона не чувствуется тяжелой, когда она сама приплыла тебе в руки. Она давит, только если ее заработать, как твой отец… А, ты не знаешь еще. папочкина принцесса, как дорого стоит каждый грамм золота на этой короне.

— Тебе идет…

Санников уехал сразу же, как мы вернулись из магазина.

Слова не сказал, просто развернулся и ушел. Все с тем же каменным лицом, без единой эмоции.

А после курьер доставил еще кучу разных вещей. Мои любимые духи. Косметику. Гребни и заколки. Домашнюю одежду, — хотя, скорее, более подходящую для борделя. Все откровенно прозрачное. Не предполагающее никакого пространства для воображения.

Целые ворохи еще каких-то платьев. Огромные пакеты с бельем, — неизменно кружевным, откровенным, слишком сексуальным. Даже на показах я и то носила более скромное.

Он и правда относится ко мне, как к кукле. Кукле, призванной его постоянно возбуждать и утолять его голод.

Хотела бы возмутиться. Но я и так дала себе слишком много воли. Слишком проявила свой характер там, в примерочной. Если бы не договор, впилась бы в его лицо ногтями! С наслаждением бы наблюдала за тем, как по нему проступают кровавые полосы, как вся эта каменная невозмутимость сходит с его лица! Но, черт, я не должна так поступать! Даже поражаюсь, что он никак не среагировал на ту пощечину!

Но, оставшись в огромном доме одна, вдруг понимаю. Санников — не наибольшее зло, не тот, кто причиняет больше всего боли.

А вот те взгляды… Те осколки прежней жизни, которые так больно режут, кромсая меня саму на осколки… Презрение, пренебрежение в глазах тех, кто, казалось, был таким близким!

Было много ударов после смерти отца. Слишком много. Друзья, которые отвернулись. Те, кто ел с нашего стола, а после не отвечал на телефонные звонки, когда нам так безумно была нужна помощь!

Но теперь, после этого магазина, после презрения в их глазах, меня будто прорвало. Последняя капля, и, вроде бы, такая мелкая, ничего не значащая, — а выбила меня из колеи.

Санников не скрывает и никогда не скрывал своих мотивов. Он мог смотреть в глаза отцу и угрожать. А эти… Эти прикидывались друзьями. И именно они больнее всего ранят самую душу…

Заставляю себя не думать.

Бросаю взгляд на часы.

Восемь.

Приемы обычно начинаются с девяти. Значит, нужно собираться, пусть для этого и приходится себя заставить.

Решаю все же не дергать тигра за усы, — уже и так достаточно его разозлила.