— Приф-ф-ф-фет, — прошамкал я, как только перестал кривиться. Язык ощущался огромным липким инородным телом. — Попить даф-ф-фь?

— Конечно, Антош, — подскочила она и тут же пошатнулась, а мне бросилось в глаза, что она, кажется, похудела еще больше, хотя куда уже — и так мелочь в карман класть надо, чтобы ветром не унесло.

— Ты сколько тут со мной сидишь?

— Мне только три дня, как дежурить у тебя разрешили, до этого в реанимацию не пускали, — поднесла она подрагивающей рукой к моему рту бутылочку с трубочкой.

С первого же глотка я чуть не обкончался. Господи, как же человеку мало в жизни для счастья надо. Едва продрав глаза, увидеть лицо любимой женщины вместо опостылевшей рожи Гарденина и попить. Но Влада быстро отняла у меня сосуд с нектаром богов, и я глянул на нее обиженно.

— Нельзя так много сразу, Антош. — Млин, я вот как подсяду на это "Антош" и на все остальное вообще отзываться перестану.

— Как же хорошо тебя увидеть вместо этого… Леонида, — не сумел я удержать свою радость в себе, бегло осматривая собственное забинтованное и загипсованное тело на предмет выяснения полного ущерба. Похоже, обе ноги сломаны. И рука правая. И ребра. Но голова цела, и член, кажись, на месте, так что, Антоха, жить будем.

— У него инсульт, Антош. — Я вскинул голову и тут же зашипел от того, какой вспышкой отозвался затылок. — У тебя были множественные травмы, сильное кровотечение, грудная клетка смята и ребра пробили легкие. Ты трижды умирал по дороге в больницу, а он тебя возвращал и поддерживал, пока везли.

Под конец голос предал Владу, ее горло задергалось, и по лицу полились слезы. Она то и дело резко проводила рукавом белого халата по щекам, стирая упорно льющуюся влагу, не издавая ни единого звука, и при каждом этом порывистом движении от моего сердца словно отламывался кусок.

— Прости, подвел тебя, — повинился я, еще не в состоянии уложить новую информацию в раскалывающейся голове. — Обещал же, что не оставлю одну, а теперь, выходит, если бы не Гарденин… Бросишь меня за такие фокусы?

— Дура-а-а-к, — вот теперь Влада зарыдала в голос и рванулась ближе, тут же останавливаясь. — Господи, я и обнять тебя даже не могу сейчас.

— Вот такое я у тебя сокровище, — кривясь, я поднял левую руку и провел по ее мокрой щеке, впитывая потрясающее ощущение мягкости и теплоты. Лучше уж такое подтверждение, что жив, чем боль и жажда.

— Если бы ты знал, насколько бесценное, — всхлипывая, Влада прижала мою ладонь к своему лицу, лихорадочно целуя. — Абсолютно уникальное.

— Ну вот и чудно, что нас таких двое нашлось, друг другу под стать. — У самого горло перехватило, и в глаза как песка насыпали. Вот не хватало еще расклеиться.

— Кто еще пострадал? — срулил я с опасной для моего имиджа сурового мужика дорожки.

— Двое солдат получили легкие травмы, — Влада сделала паузу и отвернулась к окну. — Бергман погиб на месте. На него обрушилась основная часть металлических обломков. Там просто нечего было спасать.

— Ну, собственно… так, может, и к лучшему.

Конечно, было бы неплохо взять его живым, докопаться до всей правды, ведь наверняка есть еще жертвы в безымянных могилах, включая и мать самого Бергмана, или вовлеченные прихлебатели вроде Славского. Но наш мир стал сумасшедшим домом, где у такого идейного психа, когда он прославился бы стараниями прессы, обязательно образовались бы поклонники, подражатели, идиоты, проникшиеся его мировоззрением и желающие принять его кровавую эстафету. Так что мертвый маньяк, на мой взгляд, предпочтительнее, чем годами сидящий за решеткой, раздающий интервью и пописывающий книжки о своем великом предназначении. Его идеи — вот что могло бы стать настоящим Заражением, так что туда ему и дорога.

* * *

— Гарденин, сознайся, ты вот прям сейчас это правило дурацкое выдумал, — взвился я, в очередной раз оставленный в дураках этим хитрожопым засранцем. — С какой стати этот долбаный конь может позволять себе такие выкрутасы на доске?

— Чудинов, я разве виноват, что ты до своих лет дожил, а играть в шахматы так и не научился, — самодовольно парировал этот гад.

Говорил он уже почти совершенно внятно, а проведя с ним вместе столько недель, я понимал его вообще без проблем. К моменту, когда эскулапы разрешили мне долечиваться дома, выяснилось, что у Гарденина нет никого. В смысле — ни родни, ни семьи, ни детей, ни даже близкой женщины, готовой взвалить на себя заботы по уходу за ним на время реабилитации. Не скажу, что я сильно был удивлен. С его-то чудным характером. Короче, был он совершенно одинок. Пару раз я порывался принести ему благодарность за спасение моей жизни… но все как-то слова застревали в горле, и выходило нечто скомканное и нисколько мои настоящие чувства не выражающее. Легко мне давалось говорить о своих эмоциях и переживаниях только с Владой, а еще проще было о них с ней молчать и с не проходящим изумлением видеть, что она и так все считывает с меня. Поэтому, когда она стала неловко как-то мяться и подбирать слова, я сразу понял, что тема может мне не понравиться.

— Как ты отнесешься к тому… ну, в общем, что, если Леонида мы к себе заберем? На время, пока он нуждается в уходе, — наконец выпалила она, и я, если честно, выдохнул, потому что уже напрягся в ожидании черте чего гораздо похуже. Типа, "знаешь, дорогой, я поняла тут внезапно, что ты не совсем то, что я хочу от жизни. У тебя нет амбиций и деловой хватки, а на одной любви будущее не построить". Ага, особенно если любить угораздило только одного дурака, а кое-кто великодушно позволял это делать. Тут же захотел себе гипсом по затылку треснуть. Влада — не Кристина. Влада — это… Влада.

— Загадка моя, он не щенок-потеряшка, чтобы мы его забрали в надежде подыскать владельца, — фыркнул я, глядя на ее снизу вверх из кресла на колесах, и, увидев, как она вдыхает, собираясь спорить, поторопился продолжить: — Он взрослый мужик — ему решать, захочет ли он терпеть мое общество.

— Если ты сам ему предложишь, то он не откажется. Не захочешь — я пойму.

Нет, я, конечно, не хотел. В смысле, после того, что он для меня сделал, я для себя решил, что какие уж теперь между нами счеты, но весьма сложно было представить, что мне не приспичит прибить этого языкатого засранца по какой-то абсолютно новой причине, которая непременно возникнет, если мы будем жить бок о бок. Но поначалу он вообще не говорил, а когда начал, это было так смешно и невнятно, что злиться на него, даже когда Гарденин откровенно язвил, не выходило. Смеяться над больными — грех, но у нас все не как у нормальных людей, а Леонид оказался на удивление не обидчивым и, даже едва ворочая языком, умудрялся отбривать меня, так что эта взаимная пикировка постепенно стала из раздражающего действа необходимым элементом вполне нормального общения, без которого вроде как и день не день. Влада никогда не вмешивалась и не принимала ничью сторону, предоставляя нам решать это между собой как взрослым мальчикам.

Известие о закрытии не только проекта "Ворожея", но и самого коррекционного центра, главного детища Леонида, из которого он мечтал вырастить целый новый инструмент по борьбе с особого рода преступлениями, пришло, когда и он уже почти полностью встал на ноги. И в первый момент мне казалось, что мужика опять разобьет удар. Никогда я не думал, что стану так сочувствовать ему. Не в том смысле, что я был против самого закрытия в принципе. На самом деле, тут все сложилось лучше некуда. Вмешательство прессы, от которого я никогда не видел ничего, кроме вреда, в этой ситуации сыграло благотворную роль для всех подопечных Гарденина. Огласка вынудила власти разжать загребущие ручонки и выпустить всех этих людей, в том числе и Владу, из своей хватки. Все они теперь не просто свободные и никому ничего не должны, но и достаточно известные личности, многие из которых частенько мелькают в разных шоу специфической тематики. И тут-то однозначно все со знаком плюс. Но с другой стороны, я мог понять, каково это, когда все, во что ты вкладывал столько сил и годы жизни, идет прахом.

— Гарденин, если я скажу, что мне жаль, ты же не поверишь? — сказал я ему в спину, застав в очередной раз задумчиво смотрящим в окно на моей кухне. Он так мог по несколько часов в день проводить.

— Но я же не выжил совсем из ума, значит, не поверю, — буркнул он. — К тому же я не сдох, а значит, ничего еще не закончено.

— Леонид, ты мне, может, за это время стал почти как друг, но имей в виду, что Владу я тебе трогать не дам, — честно предупредил я.

— Антон, ты же не хуже меня понимаешь, что ее дар не может никуда деться. Хочешь знать, во что я верю?

— Как будто я и так не знаю. Что, если дар есть, его следует использовать, иначе все будет хреновей некуда. Вот общая идея, может, и правильная, Лень, а вот подход у тебя говенный к ней был. Использовать дар должны добровольно его носители, а не умники, считающие их не более чем инструментами. Ты же сам такой же.

— Вот именно, Антон, я такой же, — развернувшись, он уперся ладонями в стол, сверля меня тяжелым взглядом. — И знаю, как таким, как я, нужен… хоть кто-то. Нельзя нам в одиночку. Можешь считать меня каким угодно засранцем, но я о своих заботился. Вот как мог и как выходило, так и заботился. Пытался из фриков и изгоев сделать не только полноценных членов общества, но и найти им родственные души. А я лучше всех знаю, с кем работал. Нельзя с ними сюсюкаться было. Нельзя.

— Ты прав, не мне судить, но перегибал ты местами. Нужно тебе что-то делать с твоим властным сволочизмом.

— Ну… — он глубоко вдохнул, отвел глаза и шумно выдохнул, — возможно, я над этим подумаю.

— Ну, возможно, тогда и мы с Владой тоже подумаем, хотим ли мы быть вовлеченными в твою новую авантюру.

* * *

— Загадка моя, ты хоть понимаешь, что посещения этого уголовника компрометируют меня как все еще действующего работника органов? — без всякого раздражения спросил я Владу, глядя прямо в нахальные зеньки Гудвина, сидящего напротив на нашей кухне в ожидании предложенного кофе.

— Но-но, попрошу, — нисколько не обиделся он. — С криминалом покончено, между прочим. Я теперь честный бизнесмен и к тому же студент. Может, я будущее светило отечественной фармацевтики.

— Ой, засветил бы я тебе, светило, — отмахнулся я. — Думаешь, я поверю, что никакие чудо-порошки или капли в свои чаи для релаксации ты не добавляешь, и запись в твою шарашкину контору за месяц вперед только потому, что массажисты хорошие работают?

В ответ Гудвин только ехидно оскалился:

— Ты лучше мне скажи, мент, когда собираешься сам стать порядочным мужиком и на сестренке жениться?

Я открыл рот послать его куда подальше, но краем глаза перехватил взгляд Влады, повернулся и завис. Почему я, собственно, сам об этом не подумал до сих пор? Влада смотрела на меня, не вопрошая, не смущаясь, не давя выражением затаенного ожидания, которое может мгновенно стать разочарованием. Она сама-то хочет за меня замуж? Ну, в смысле, для меня и так уже была моим всем по умолчанию, никакого дела до печатей и статуса в глазах окружающих мне не было. Но хотела ли она сама официально стать женой мента Антохи Чудинова? Веки Влады чуть опустились, и она едва заметно кивнула, давая ответ на не произнесенный вопрос, так, как умела только моя женщина-загадка.

— Не то чтобы тебя это вообще касалось, — повернулся я к Гудвину, — но считай, что дело сделано.