— Так ты оправдываешь свою холодность? — После каждой умопомрачительной ночи он просыпался с ещё большей решимостью отгородиться, обвиняя меня в том, что он чуть не открылся? — Давай я повторю всё ещё раз. Ты вёл себя, как кретин, потому что хотел меня больше прежнего?

Он не отрицал.

— Боже! И снова ты не даёшь мне шанса. Ты отталкиваешь меня тем, что не общаешься со мной. Знаешь, что? Я сдаюсь. Если тебе страшно всякий раз, когда я спрашиваю о твоём прошлом, то больше я этого делать не буду.

— Что это значит?

— Это значит, оставь свои секреты при себе, — по лицу снова заструились слёзы. — Они мне больше не нужны!

— Ты хочешь, чтобы я тебе доверился, потому что надеешься, что это меня изменит, исцелит. Но это не так!

Повышая голос с каждым словом, он сказал:

— Внутри меня всегда будет тень!

В ответ я проорала:

— Черт побери, Севастьян, я не хочу, чтобы тень исчезла — я хотела, чтобы она стала нашей тенью!

Его рот открылся, глаза были полны недоумения.

— Я хотела тебя узнать, а не изменить.

Он оправился достаточно, чтобы произнести:

— А если эта тень даст тебе понять, что ты никогда не получишь от меня того, чего хочешь? Что моё прошлое не даст мне возможности подарить тебе то будущее, которого ты заслуживаешь?

Тыльной стороной ладони я смахнула слёзы.

— Какого будущего, по-твоему, я заслуживаю?

— Жизни с хорошим человеком.

С этим я спорить не могла.

— Но человек определяется его прошлым, — сказал он. — Это означает, что я — убийца. И останусь им навсегда. Я никак не смогу изменить этого ради тебя. Как бы сильно я ни старался, чем бы я не пожертвовал, это прошлое следует за мной и будет следовать всегда. Разве я смогу не запятнать этим тебя?

— Я ведь знала, чем ты занимался. И приняла это. Я видела дважды, как ты убивал. Что же ещё?

Он вскочил на ноги, вновь принявшись расхаживать. Зачем он это рассказывает? Если бы он решил, что его откровения положат нашим отношениям конец, он бы не стал ничего рассказывать. Значит, он признал, что дальнейшее молчание равнозначно концу.

— Ты не понимаешь, о чём ты меня просишь! Пахану я этого не рассказывал, но он всё равно мне доверял. Любил меня. Почему и ты так не можешь? — Севастьян искал любые возможности для самосохранения. — Почему ты не можешь сделать вид, что моего прошлого не существует? — С горечью он тихо произнёс, — я так и делаю.

— Я не могу притворяться. Мне нужно знать.

Он запустил пальцы в волосы, дёрнув концы.

— Натали, мне нужно… мне нужно, чтобы ты ничего не знала. Но осталась всё равно.

— Я клянусь тебе, этого не будет.

Он опустил руки.

— Черт побери, ты должна!

Я покачала головой, слёзы высохли.

— Севастьян… — Он повернулся ко мне и стоял неподвижно, будто ожидая падения гильотины. — … я уже ушла, — я встала, чтобы одеться.

Он схватился за горло, будто задыхаясь.

— Не говори так! — Он рванулся вперед и схватил меня за плечи. — Посмотри на меня. Посмотри на меня!

Его глаза казались совершенно чёрными.

— Я скажу тебе, что убил много сыновей и отцов. Я начал убивать в двенадцать лет.

Я затаила дыхание.

— Первым отцом, которого я убил, был мой собственный.

Глава 44

Признание Севастьяна меня потрясло. Не только из-за его слов, но из-за стыда, исходящего от него.

Он ослабил хватку на моих плечах.

— Скажи что-нибудь, Натали. — Он ждал моего отвращения, ни секунды не сомневаясь, что так и будет.

Как бы мало я не знала Севастьяна, хотя бы в одном я была совершенно уверена — в его непоколебимой преданности тем, кого он любил. Учитывая, что когда это произошло, ему было всего двенадцать, и он случайно проговорился об отце-алкоголике, видимо, это была самозащита.

— Твой отец, должно быть, не оставил тебе выбора.

Севастьян не поверил своим ушам, очевидно пребывая в шоке от того, что я не выскочила из комнаты.

— Как ты можешь так говорить? Ты слышала, что я сказал? Я признался… в отцеубийстве.

— Я видела, каким ты был с Паханом. Ты был бы предан любому отцу, который был бы этого достоин.

Севастьян сел в ногах кровати, затем резко встал, но потом снова сел. Внутри этого мужчины жила боль! Какой-то механизм внутри был сломан.

— Как это случилось?

Прищурившись, он резко ответил:

— Я сделал так, чтобы отец оказался на лестничной площадке, посмотрел ему в глаза, а потом столкнул вниз, зная, что он, скорее всего, умрёт.

— Что произошло перед этим?

— Этих фактов недостаточно, чтобы я был проклят? Ещё мальчиком я принял решение убивать. И с тех пор я этим занимаюсь.

Я напирала.

— Что случилось перед тем, как умер твой отец?

Брови Севастьяна туго сошлись на переносице, словно он был поражён:

— Я… Я никогда не загадывал так далеко, когда представлял этот наш разговор. Я всегда ожидал, что ты попятишься от меня со страхом в глазах.

Вместо этого я села в кровати, привалившись к спинке.

— Расскажи мне.

Избегая на меня смотреть, он начал:

— Когда напивался, мой отец был очень жесток. Самые первые мои воспоминания — это как отражать удары. Он был крупным мужчиной, с этими кулаками… безжалостными. Как оружие.

Его самые первые воспоминания? Меня обожгла мысль о том, что Севастьяна маленьким мальчиком обижал тот, кто должен был его защищать.

Я вспомнила его слова: я был словно создан для драки, так было всегда. Пахан, увидев, как его били, был удивлён, как такой юный мальчишка был способен подниматься снова и снова. Севастьян принимал удар за ударом, потому что так привык.

О, Господи. Я пыталась сохранить ровный тон:

— Пожалуйста, продолжай.

— Он считал себя дисциплинированным человеком и хвастался, что пил только тогда, когда стемнеет. Таким образом, во время сибирских зим он никогда не трезвел. Зиму я ненавижу даже сейчас. И осень почти так же.

— Почему?

— Для меня это всегда будет напряжённым периодом — сезоном ожидания боли. С каждым днём солнце садится всё раньше и раньше. Ждать почти так же сложно, как и выносить.

Значит, это продолжалось в течение тех осенних недель, что я была с ним рядом? Я и не подозревала, с какой глубокой травмой ему приходилось бороться.

— С тобой была твоя мать?

— Какое-то время — да, но защитить нас от него она не могла. Она умерла за две зимы до него. Предположительно упала с той же лестницы. Сказали, что это был трагический несчастный случай. Но я не сомневаюсь, что это он толкнул её. Он просто оставил там её тело, пёстрое от синяков, брошенное, словно мусор. На следующее утро её нашёл Дмитрий. Он был слишком молод, чтобы вынести это зрелище, он был безутешен.

Разве с этим можно справиться в любом возрасте?

— И хотя я очень любил свою маму, я помню, что больше разозлился от того, как сильно страдал мой брат, чем от её смерти.

— Мне так жаль. — Севастьян лишился матери в десять лет. Сколько же издевательств над ней успели увидеть он и его братья? — Пожалуйста, расскажи про вечер смерти твоего отца.

Я чётко заметила момент, когда Севастьян решился нырнуть в этот омут.

— Отец знал все убежища сыновей в поместье. Как бы тихо мы себя не вели, он всегда нас находил, получая, казалось, особенное удовольствие от нашего страха. Так что, когда он напивался, мы с братьями часто прятались снаружи.

Теперь я поняла, почему Севастьян ненавидел сюрпризы. Теперь я поняла, почему он чуть не взорвался, когда Максим проговорился про тишину, которая всегда вознаграждалась.

— Последний раз, когда я видел братьев детьми, мне едва стукнуло двенадцать. Максиму было одиннадцать, Дмитрию — семь. За эти годы мы перенесли сотрясения мозга, сломанные руки, ноги и рёбра.

Как спокойно Севастьян всё это рассказывал — издевательства, угрожающие жизни и здоровью, преподносились просто как сопутствующая информация.

— Но в ту ночь отец, казалось, был злее обычного. Несмотря на глухую сибирскую зиму, нам пришлось убежать на улицу.

Взгляд Севастьяна стал отрешенным, словно он вновь переживал те события.

— Я быстро и как смог тепло закутал Дмитрия, а потом мы бросились сквозь метель к ближайшему строению — продуваемому со всех сторон сараю. Мы мёрзли там на протяжении нескольких часов, уставившись на наш дом. Усадьба светилась огнями, от тепла окна запотели изнутри. Наша семья была очень богата, но мы рисковали умереть от обморожения.

Я могла ясно представить себе эту картину: три замученных ребёнка с тоской глядели на ярко освещённую усадьбу, страшась монстра, живущего внутри.

— Когда губы Дмитрия стали синеть, я понял, что должен пойти в дом и проверить, не отрубился ли ублюдок. — Глаза Севастьяна вспыхнули. — Я не хочу всё это помнить! Никогда не хотел! Я никогда никому не рассказывал о той ночи.

— Пожалуйста, доверься мне.

Пытаясь успокоиться, он начал снова, пересиливая себя ради меня:

— Не успел я пройти мимо кухни, как он меня заметил. Я побежал, но от холода мои ноги не слушались, я словно увяз в зыбучих песках. Он поймал меня и принялся бить по лицу. Один глаз у меня заплыл, и я едва мог видеть другим.

Севастьян начал покрываться потом, от которого заблестела его грудь. Осознавал ли он, что сжимал кулаки с такой силой, что побелели костяшки? Мне хотелось до него дотронуться, как-то успокоить, но я боялась, что он замолчит.

— Он хотел знать, где скрываются братья, поклявшись, что изобьёт меня до смерти, если я ему не скажу. Как-то вырвавшись, я побежал вверх по лестнице. На верхней площадке он вновь меня поймал.

Со слезами на глазах я прошептала:

— Дальше.

— Впервые в жизни я не просто терпел побои. Я… дал сдачи. — Даже после стольких лет голос Севастьяна звучал удивлённо. — Он оторопел, но почувствовал боль. Я был достаточно крупным для своего возраста — и неожиданно мой удар оказался тяжёлым. Раньше я никого не бил — даже играя с Максимом. Когда отец оправился от шока, его взгляд сулил только смерть. Я понял, что он меня убьёт.

— Что произошло потом? — Моё сердце выпрыгивало из груди.

— Из меня вырвался годами накапливаемый гнев, и я… принялся его избивать. Снова и снова. Он отступил к началу лестницы, неуверенно там покачиваясь. Наши взгляды встретились. Никогда не забуду странное чувство в тот момент: я точно знал, что с моей матерью именно так всё и было. Он избил её так, что она скатилась с лестницы. Но что более странно, он… он заметил, что я всё понял. И он… ухмыльнувшись окровавленной ухмылкой, произнёс:

— Когда вырастешь — станешь таким же, как я. Будешь смотреть в зеркало — и видеть моё лицо.

Эта мысль была настолько кошмарна, что я занёс свой кулак, понимая, что он упадёт, и надеясь, что разобьётся насмерть. На первом этаже он об стену сломал себе шею.

Севастьян снова скользнул по мне взглядом.

— Я здесь. Что ты сделал потом?

— Я знал, что сяду в тюрьму за убийство. Так что накрыл его тело и сходил за братьями. Потом собрал все деньги, что смог найти, и убежал. Средств хватило, чтобы добраться до Санкт-Петербурга и затеряться среди других беспризорников.

— И как скоро тебя обнаружил Пахан?

— Через полтора года. Достаточно для того, чтобы принять Пахана за извращенца, когда он пригласил меня к себе. Достаточно для того, чтобы оказаться сбитым с толку, поняв, что он хороший человек.

— Как же ты выживал там?

Севастьян потер татуировку на пальце. Я вспомнила, что она означала воровство.

— Я воровал. Но со временем это становилось всё сложнее — я подрос и уже не мог с такой лёгкостью затеряться в толпе. Порой меня ловили, — его голос надломился, — если связаться не с той крышей и не суметь вырваться… то всё будет кончено.

На него нападали другие банды?

— Твой отец тебе рассказал, как впервые меня увидел. Но я никогда ему не признавался, что победа в тех поединках не всегда была на моей стороне. Если я проигрывал… — он взглянул на свои кулаки — …то проигрывал по-крупному.

О, Боже, нет-нет-нет. Я читала, как в Штатах преследовали беглецов, от этих описаний волосы дыбом вставали; что же те люди творили с Севастьяном в детстве?

Он поднял глаза.

— Ты понимаешь, что я имею в виду?

Стыд больнее…?

Но стыдиться ему нечего! Разве он этого не понимает? Может, за один вечер я и не исправлю двадцать лет его заблуждений, но, в конечном итоге, я смогу его убедить.