Тадеуш Доленга-Мостович

Профессор Вильчур

Глава 1

Профессор Ежи Добранецкий медленно положил телефонную трубку и, не глядя на жену, внешне безразличным тоном сказал:

– В субботу у нас общее собрание Совета докторов.

Пани Нина, не отводя от него пристального взгляда, спросила:

– И что еще нужно было Бернацкому? Это же он звонил?

– А… мелочь. Некоторые организационные вопросы, – отмахнулся Добранецкий.

– Она слишком хорошо знала мужа, чтобы под маской безразличия не разглядеть тревогу, чувствовала, что на него снова свалилась какая-то неприятность, что он снова потерпел поражение, мучительное поражение, что ему опять не повезло и что все это он хочет скрыть от нее. Ах, этот слабый человек, не умеющий бороться! Позицию за позицией он сдает другим, и его все больше отталкивают в тень, в ряды серых, второразрядных докторов. В эту минуту она почти ненавидела его.

– Что нужно было Бернацкому? – спросила она подчеркнуто холодно.

Он встал и, шагая по комнате, снисходительно заговорил:

– Разумеется, они правы… Вильчур заслужил… А мне на отдых. Столько лет был председателем Совета… Но мы же не можем забыть, что Вильчуру причитается какая-то моральная компенсация за все его несчастья…

Пани Нина рассмеялась. В ее больших зеленых глазах сверкнула ирония. В искривленной линии губ, этих прекрасных губ, которые манили его даже на работе, выразилось почти отвращение.

– Компенсация?.. Но он уже давно получил ее с избытком! Ты, наверное, ослеп! Отнимает у тебя одну должность за другой. Лишил тебя руководства клиникой, студентов, пациентов, доходов… Компенсация!

Добранецкий нахмурил брови и тоном, не терпящим возражения, произнес:

– Все это он заслужил. Вильчур – известный ученый, гениальный хирург.

– А кто же ты? Шесть лет назад, когда я выходила за тебя замуж, мне казалось, что ты сам считаешь себя лучшим хирургом и славой в науке.

Добранецкий сменил тон. Опершись о край стола, он наклонился над женой и ласково заговорил:

– Дорогая Нина, ты должна все-таки понять, что существуют определенные градации, определенная иерархия, разные способности и значимость людей… Как же ты можешь упрекать меня в том, что я достаточно самокритичен, что бы признать, что уступаю Вильчуру по многим позициям?.. Хотя…

– Хотя, – поймала она его на слове, – не о чем говорить. Ты хорошо знаешь мое мнение по этому вопросу. Если у тебя не хватает достоинства и воли для победы, то у меня этого достаточно. Меня не устраивает роль жены какого-то нуля. И предупреждаю тебя, если дойдет до того, что, в конце концов, ты будешь вынужден переехать в какое-нибудь Пикутково, я с тобой не поеду.

– Нина, не преувеличивай.

– О, именно этим все и кончится. Ты думаешь, я не знаю. Уже сейчас Вильчур покровительствует доценту Бернацкому. Они столкнут тебя! Мне не за что выкупить шубу у скорняка! Тебя, конечно, это не волнует, но я этого не потерплю! Я создана не для того, чтобы быть женой какого-то нищего. И предупреждаю тебя…

Она не закончила, но в ее голосе отчетливо прозвучала угроза.

Профессор Добранецкий тихо сказал:

– Не любишь ты меня, Нина, и никогда не любила…

Она покачала головой.

– Ошибаешься. Но любить я могу только настоящего мужчину. Настоящего, это значит такого, который умеет бороться и побеждать, который готов пожертвовать всем для своей любимой женщины.

– Нина, – произнес он с укором в голосе. – Разве я не делаю все, что только в моих возможностях?

– Ты ничего не делаешь. Мы становимся все беднее, с нами все меньше считаются, нас отодвигают в тень. А я не создана жить в тени, и помни, что я тебя об этом предупреждала!

Она встала и направилась к двери. Он окликнул ее:

– Нина!

Она повернулась. В ее глазах, еще минуту назад полыхавших гневом, он увидел ужасающий холод.

– Что еще ты хочешь мне сказать? – спросила она.

– Чего ты хочешь от меня?.. Как я должен поступить?..

– Как?.. – она сделала три шага ему навстречу и отчетливо произнесла: – Уничтожь его! Убери с дороги! Стань таким же беспощадным, как он, и тогда сможешь сохранить свое положение!

Она задержалась на минуту и добавила:

– И меня… Если для тебя это имеет какое-нибудь значение.

Оставшись один в комнате, он тяжело опустился в кресло и задумался. Нина никогда не бросала слов на ветер. А он понимал, что любит ее, что без нее жизнь утратила бы всю прелесть и потеряла бы всякий смысл для него. Когда шесть лет назад он просил ее руки, то имел основания считать, что не просит одолжения. Правда, он был значительно старше ее, но вполне преуспевающим, популярным, да и слава не обходила его. Здоровье его тоже не подводило.

Последние три года оказались для него роковыми. Служебные и материальные неудачи подорвали нервную систему. Он, действительно, скрывал от Нины повторяющиеся приступы желудочной боли, но не в состоянии был скрыть их результаты. Он все больше полнел, плохо спал, на отекшем лице появились зеленые мешки под глазами.

Нина даже не догадывалась, как тяжело он переживает свое поражение. Упрекала его в отсутствии самолюбия, его, кто всю жизнь только и руководствовался амбицией, кого амбиция вынесла наверх!!

Падение началось в один из дней, когда нашли, когда он сам нашел пропавшего профессора Рафала Вильчура. Как хорошо он помнил этот день! Темный зал суда и на скамье подсудимых бородатый мужик в потрепанной сермяге, знахарь, сельский знахарь с приграничных районов, осужденный за врачебную практику, за операции, проведенные с помощью примитивных, заржавевших слесарных инструментов, за операции, которые спасли жизнь многим беднякам из забытой людьми деревни…

Знахарь…

Профессор Ежи Добранецкий единственный узнал в нем своего давнего шефа и учителя, профессора Рафала Вильчура, с исчезновением которого на протяжении нескольких лет постепенно, но уверенно добивался его положения в науке, в практике и в жизни.

Имел ли он тогда право утаить свое открытие? Имел ли право тем самым обречь Вильчура на жалкое существование в нищете, в неведении, кто он, каковы его фамилия, титулы, происхождение?.. Сейчас профессор Добранецкий не хотел задумываться над этим. Он знал одно: тот памятный день три года назад стал проклятием в его жизни.

Рафал Вильчур легко справился с многолетней амнезией. Память вернулась к нему так же быстро, как когда-то была утрачена, а вместе с памятью все, что было его жизнью до случившейся трагедии. Он вернулся на свою кафедру, а Добранецкий взамен получил второстепенную. Вильчур принял руководство клиникой и хирургической клиникой университета. Более того, его возвращение получило огромный резонанс, который принес ему еще большую славу, авторитет и деньги.

Вот и сегодня снова настаивали, чтобы Добранецкий добровольно отказался от места председателя Совета докторов и предложил кандидатуру Вильчура, который может рассчитывать на единогласное избрание. Да, они все считают это само собой разумеющимся. Они – это коллеги, это пациенты, это слушатели медицинского отделения. Для них всех очевидно, что первенство принадлежит Вильчуру. Хотя и он сам, Ежи Добранецкий, минуту назад сказал жене, что тоже согласен с таким мнением, но это было неправдой.

Все в нем протестовало против действительности, против необходимости постоянного отказа от занятых позиций. Чем сильнее сгибали его неудачи, тем сильнее рос его гнев, отчаяние, ненависть. Он боялся говорить с Ниной об этом.

Боялся, чтобы ее пылкая и необузданная натура не зажгла в нем искру, от которой могут взорваться собравшиеся в нем пласты бунта.

А собиралось их все больше и больше. Сегодня Нина в первый раз открыто и безжалостно сказала, что ей не за что выкупить шубу. Правда, у нее их было много и без новой она с успехом могла бы обойтись, и все же ее слова он воспринял как пощечину. Он гордился тем, что никогда и ни в чем не отказывал ей, что засыпал ее дорогими подарками, что для нее купил этот особняк на Фраскатти, для нее содержал многочисленных слуг, шикарные автомобили, устраивал шумные приемы. Может быть, не только для нее, возможно, и для себя, но вершину блаженства он чувствовал тогда, когда видел в ее глазах такой знакомый горделивый блеск, чувство гордости от осознания первенства, которое обеспечивало ей в обществе положение и слава мужа.

Нина… Потерять ее… Сама мысль об этом была для Добранецкого невозможной. Но он знал, что, если не произойдет какое-нибудь чудо, катастрофа будет неизбежной. Вот уже три года его доходы тают непрерывно, а он не может решиться на сокращение расходов по дому. Если отсутствие денег вынуждало его ограничиваться, он ограничивал собственные расходы, стараясь скрыть это от жены. Работал все больше, делал все больше операций, не гнушаясь даже мелкими гонорарами, поступавшими от бедных пациентов. И все же долги росли. Для сохранения особняка пришлось взять приличную ссуду, а проценты выплачивать было нечем.

– Но это неважно, – грустно подумал он, – с этим я бы справился, мог бы даже перебраться в какое-нибудь более скромное жилище, если бы только Нина воспринимала ситуацию не столь драматично.

Сам Добранецкий мучительно переживал потерю своего высокого положения в обществе, которое, как ему казалось, он получил навсегда после исчезновения Вильчура.

Не далее чем вчера он пережил новое унижение: ни один студент не пришел на его лекцию. Он сбежал из актового зала, точно гнали его насмешливые взгляды пустых стен. Родилась мысль о самоубийстве. Все закончилось болезненным приступом боли в желудке, а потом целый день шум в ушах от чрезмерного количества принятой белладонны. К счастью, в тот день у него было несколько простых операций, которые не требовали особого напряжения, внимания и прошли нормально.

– Уничтожь его…

Так сказала Нина. Он грустно усмехнулся. Как же он мог уничтожить Вильчура!.. Разве хватать в университетских коридорах студентов и затаскивать их на свои лекции, или отыгрываться на тех молодых врачах, которые предпочитают ассистировать на операциях в клинике Вильчура, или забирать у него богатых пациентов… Он знал, что не выдержит конкуренции, хотя значительно дешевле берет за операции и – какой стыд – позволяет себе торговаться.

Он посмотрел на часы. Время приближалось к пяти. Сегодня Нина принимала гостей. Скоро они начнут собираться. Их приходило все меньше, потому что салон становился менее привлекательным для знакомых. Больше бывало лишь тогда, когда предварительно разносилась весть о том, что придет профессор Вильчур.

– Уничтожь его, – сказала Нина.

Уничтожить Вильчура – это значило уничтожить его известность, уничтожить веру пациентов в безошибочность его диагнозов, в уверенность и точность его руки.

Он встал и начал ходить по комнате. Были и другие способы – способы муравьиной, скорее кротовой, подрывной работы, кропотливого подкапывания с помощью использования тех слабых сторон, которые остались у Вильчура после перенесенной амнезии. Но Добранецкий брезговал такими средствами борьбы. Он знал, что Вильчур сохранил из своей практики знахаря приверженность к различным травам и мазям сомнительного происхождения. Знал он, однако, и то, что эти примитивные средства не могут принести вреда больным, и не оправдывал поведения Нины, которая не упускала ни одного случая, чтобы посмеяться над знахарством; она использовала свою привлекательность, чтобы заразить собственной иронией молодых врачей, бывающих в их доме.

Однако проводимая таким образом агитация против Вильчура приносила ничтожные результаты. По госпиталям и клиникам начали ходить анекдоты, в которых, когда они до него доходили, Добранецкий узнавал злое остроумие своей жены. Молодые врачи со свойственным их возрасту отрицанием всего, что не отвечает моде, охотно подхватывали эти иронические ноты, чтобы, снижая авторитет известного специалиста, повысить собственный. Иногда даже они категорически не советовали своим пациентам обращаться за консультацией к Вильчуру, но это были редкие случаи.

Две недели назад в нескольких варшавских газетах появились статьи и фельетоны, в которых были использованы те же анекдоты. Там, правда, не называлась фамилия Вильчура, но читатели легко могли догадаться, о ком идет речь. Автором этих публикаций Добранецкий не без основания считал Нину. В последнее время он часто встречал в доме журналистов, которые раньше никогда у них не бывали. Неожиданный интерес Нины к представителям прессы не мог ускользнуть от внимания Добранецкого.

Эта акция Нины оставляла не только неприятный осадок в душе. Была еще и грустная уверенность в бесполезности этих усилий.