Алина Знаменская - Прогулка под луной

Она закрыла глаза. А когда он легко поднял ее и понес на кровать — обхватила руками его шею. Махровый халат распахнулся, и она почувствовала всем телом присутствие властной мужской силы, гипнотическое воздействие сдерживаемого страстного дыхания, выдающего чужое волнение.

И эта сила подчинялась ей, была нежной и ласковой, и она знала, что может остановить ее малейшим жестом. Но она не хотела останавливать. Нервная чувственность Зверева вызывала в ней ответные импульсы, и она сама обнимала и целовала в ответ с жадной безоглядностью, будто ночь грозила обернуться концом света и это были последние в жизни объятия.

Под утро, вконец опустошенные, они уснули. Маша спала без сновидений — глубоко и спокойно. Волосы на лбу шевелились от ровного дыхания Дениса.

Они не проснулись ни тогда, когда в курятнике проорал петух, ни тогда, когда с протяжным мычанием пошла со двора Марта, ни тогда, когда первый, робко просочившийся сквозь хвою луч превратился в сноп янтарного света.

Их разбудили детские шаги на лестнице.

Маша проснулась и толкнула Зверева. Поздно. Одеться или хотя бы разбежаться по разным кроватям — не успеть. Они сели, натянув до подбородков одеяло, уставились на дверь.

На пороге появилась старшая дочь Зотовых, Танюшка.

Она вытаращила на них свои карие, как у матери, глазищи и молчала.

— Ты что-то хотела, Тань?

— Тетя Маша, вас мама зовет. Там тетя Катя пришла. Она вашу Альку в городе видела.

Девочка помялась и, то и дело оглядываясь, побрела к выходу.

Только хлопнула дверь в бане — Денис и Маша вскочили и стали одеваться, как в соревнованиях на скорость. Одновременно кинулись к двери и столкнулись на лестнице. Денис остановил девушку, взял в ладони ее лицо и несколько раз поцеловал.

Маша провела пальцами по его жестким волосам.

Они влетели в дом, когда Инна поила соседку чаем. На столе стояла банка с кремовой густой сметаной и тарелка с рыхлым белоснежным творогом. Инна улыбалась. «Хороший знак», — отметила Маша.

Катя скользнула ленивым взглядом по Маше и откровенно плотоядно оглядела Зверева: его голые загорелые плечи, грудь. Затем бедра, туго обтянутые джинсами. Маша покраснела — Зверев успел натянуть только джинсы.

— Ну что же вы молчите, Катя? — наконец не выдержала Маша. — Мы тут два дня с ума сходим…

— Глядя на вас, этого не скажешь, — заметила Катя, не отрывая глаз от Зверева. — Выглядите вы прекрасно…

— Где она? — Зверев ухватился рукой за спинку Катиного стула так, что тряхнул его.

— Я сегодня поехала молоко продавать, — невозмутимо прихлебывая чай, начала Катя, — быстро продала и пошла сепаратор купить. У белорусов. У них дешевле.

Зверев сверлил ее взглядом, и это Катю вдохновило. Она расправила грудь, погладила себя по животу и продолжала:

— А к стоянке идти — смотрю: народ. Там народу быть не должно — базар кончается. Там цыгане своих детей рассаживают с разными табличками. И мужик хромой на балалайке играет. Но чтобы толпа собиралась — этого нет. Я подошла посмотреть. С сепаратором я близко-то не смогла пролезть, но разглядела: ваша девчонка там стоит и поет. Я ее по собаке узнала. У нас тут таких псин не держат: голая она, зимой замерзнет, на цепь не посадишь. Так, баловство одно.

— Что же вы не привезли ее? — не выдержала Маша. — Взяли бы за руку и…

— Какая ты шустрая! — огрызнулась соседка. — Возьми ее за руку. А собака? Она близко не подпускает. Народ стоит, песенки слушает, но на расстоянии. А деньги в шляпу кидают.

Зверев схватил Машу за руку и выволок на улицу.

— Может, поехать с вами, показать? — подпрыгнула Катя.

Инна удержала соседку за руку: «Сиди. Найдут».

В райцентр домчались за двадцать минут. Миновали барахолку и прямиком направились к автостоянке. Альку увидели издалека — она стояла на асфальтовой площадке, предназначенной для торговли поношенным товаром и железками и теперь свободной.

Вокруг нее стояло человек двадцать зрителей. Поодаль, шагах в десяти друг от друга, расположились конкуренты: цыганка с младенцем, пацан из электрички, пенсионер с балалайкой и две нищие бабульки. Конкуренты страдали черной завистью и бросали недовольные взгляды в сторону Алькиной толпы: выручка неумолимо утекала к новенькой. У Алькиных ног, упираясь носом в край соломенной шляпы, лежала Шейла, сомлевшая от жары.

Зверев наблюдал за дочерью, ничего не предпринимая. Маша хотела было выйти из машины, но он остановил ее. Опустил стекло и подъехал ближе. Теперь хорошо было слышно звонкое детское сопрано, выводившее что-то призывно-жалостливое.

Маша опустила стекло со своей стороны.

Ангел мой! Не улетай на небеса,

Будь со мной и научи меня молиться…

выводила певица, глядя поверх голов своих зрителей, в бледное линялое небо с застиранными облаками.

Узнаю твои шаги, а голос снится…

Лица зрителей были сосредоточенны, многие — полны сострадания. В детской соломенной шляпе меж медяков торчали бумажные купюры, одиноко, но гордо зеленел доллар. Кто-то положил недалеко от шляпы пирожок. Шейла неторопливо поднялась, оглянулась на свою маленькую повелительницу. Та кивнула, не прерывая пения. Собака аккуратно подхватила подачку, принесла к шляпе и, зажав в лапах, принялась есть. Зверев опустил голову к рулю, по плечам его пробежала судорога. В таких случаях непонятно — плачет человек или смеется. Маша сидела не шевелясь. В голове было пусто как в барабане. Ну и что делать? Отругать? Расплакаться? Кинуться обнимать: нашлась, живая… Маша начинала злиться. Ребенок убегает из дома, добиваясь того, что близкие ему люди, вчера еще враги, бросаются друг другу в объятия. Что это — хитрость? Мудрость? Случай? Интуиция? Так или иначе, эта бестия добилась своего.

Маша слегка злилась, но на бурные эмоции не было сил: сказались две бессонные ночи. Маша покосилась на Зверева. Он давно уложил голову на руки и задумчиво глядел на Машу, слушая жалостливую песенку дочери.

— Как поет, поросенок! — улыбнулся он, не решаясь прервать концерт. Первая их заметила Шейла. Совершенно неожиданно для зрителей собака бросила свой пост и помчалась к машине.

Она принялась скулить и повизгивать, узнав хозяйку, подпрыгивать, норовя лизнуть в лицо. Маша открыла заднюю дверь, и псина нырнула внутрь салона.

Алька обернулась и мгновенно покраснела как редиска. Подняла шляпу с деньгами, раскланялась и, секунду помявшись, поплелась к машине.

Зрители с интересом наблюдали за происходящим.

— Вот оно что! — раздалось из толпы. — Вон как теперь деньги-то зарабатывают! Научились!

— Ребенка на жару попрошайничать выставили, а сами в машине отсиживаются!

— Морды бесстыжие, ребенка бы пожалели!

Очень быстро отдельные выкрики переросли в митинг — масса негодовала.

Конкуренты побросали свои рабочие места и подтянулись к толпе.

Маша поспешно подняла стекло. Оставаться здесь дольше было опасно. Зверев повел машину мимо разбушевавшейся публики. Кто-то попал в заднее стекло огурцом. Алька сидела рядом с Шейлой, не поднимая глаз. Все молчали. Наконец виновница суматохи не выдержала:

— Ну, ругайте уж.

Денис взглянул на дочь в зеркальце и промолчал.

— И не сомневайся, — отозвалась Маша, — ты свое получишь.

Денис покосился на Машу, пряча улыбку.

— Как вы думаете, Машенька, какое наказание заслуживает этот ребенок?

— Домашний арест! — не раздумывая выпалила Маша.

— Я бы добавил трудовую повинность — клубнику полоть.

— А чё ее полоть, — незамедлительно встряла Алька, — она уже кончилась.

— Вот и хорошо, что кончилась. Полоть ее в самый раз таким беглецам, как ты. Кстати, где ты ночевала, хотели бы мы знать?

— У бабушки одной. Она семечками у перехода торгует.

— Ясно.

Алька уже отлепила глаза от пола и, для приличия сдерживая рвущуюся наружу улыбку, посматривала на Машу и Дениса. Она догадалась, что гроза миновала, и теперь не знала, как совладать с возбуждением.

— Маш… а ты когда приехала? — Алька решила, что очень хитро поставила вопрос.

Маша развернулась и посмотрела на девочку в упор.

— Сегодня, — ответила в тон ей. — Я, видишь ли, шляпу свою, соломенную на подоконнике оставила.

— А-а… — И Алькин рот разъехался до ушей. Маша показала ей язык и отвернулась. Шейла, не зная, как поудобнее расположиться в машине, просунула свою голову между Машей и Денисом и, вывалив язык, стала смотреть на дорогу. С языка собаки капало Звереву на рукав.

— Красавица… — изрек Денис, покосившись на сосредоточенную сморщенную морду.

И тут Машу прорвало. Она не знала, что было смешного в замечании Дениса, но вдруг расхохоталась в голос, а взглянув на Шейлу, зашлась безудержным смехом до слез, до икоты.

Алька с готовностью поддержала этот смех и принялась хохотать заливистым колокольчиком. Денис сначала смеялся короткими очередями, поглядывая на женщин, а потом сам зашелся этим болезненным смехом, который трудно остановить, а потом еще труднее вспомнить, с чего он начался.

Машина была остановлена возле леса. Шейла с недоумением глазела на смеющихся людей, по очереди кидаясь облизывать то одного, то другого.

Выкатились на траву и хохотали в изнеможении, ожидая, когда же наконец кончится этот массовый приступ. Смех постепенно начал редеть и вскоре иссяк. Растаял под жарким летним солнцем. Алька вскочила и принялась носиться, дразня собаку.

Зверев протянул руку и нашел в траве Машину ладонь. Ее пальцы слегка вздрогнули, но не уползли, потрогали теплую жесткую поверхность и расположились там, внутри неплотно сжатого кулака, чувствуя, как кровь пульсирует на чужом запястье.

Пальцы Дениса распрямились и стали осторожно поглаживать мягкую кожу Машиной ладони.

Девушка лежала, спрятав лицо в траве, чувствуя, что все нервы ее, все ощущения сосредоточены сейчас в ладони правой руки и что эта невинная ласка откровеннее и острее ночных объятий.

Это длилось несколько мгновений, Шейла примчалась и бесцеремонно облизала сначала Машу, потом не долго думая Зверева. Они сели в траве и обнаружили, что вокруг целая плантация земляники, которая — протяни ладонь, и упадет с кустика, обнажив беззащитно-белую изнанку. Не сговариваясь, Маша и Денис бросились собирать ягоды.

Алькина макушка выглядывала из травы — девочка давно обнаружила такое богатство и не теряла времени даром.

Через несколько минут ладони были полны, и Маша, не найдя куда высыпать, отправила свою добычу в рот. Зажмурилась от удовольствия, а когда открыла глаза, увидела стоявшего перед ней на коленях Зверева с полной пригоршней земляники. Маша молча сделала ладошки лодочкой, и он осторожно пересыпал в них ягоды. Шейла наблюдала за ними, склонив голову набок. Два взрослых человека стояли друг перед другом на коленях и что-то там пересыпали. Маша зачерпнула ртом ягоды, но пригоршня от этого не убавилась. Она протянула ее Денису. Он, окатив Машу дымным взглядом, взял ее ладоши в свои и склонил к ним голову.

Он ел землянику по ягодке, медленно, обжигая ее ладони прикосновениями губ, изредка поднимая глаза на ее лицо и останавливая взгляд на испачканных ягодами губах. Маша чувствовала себя раскаленной от этой сладкой пытки и боялась пошевелиться, спугнуть удивительное мгновение. Ей хотелось, чтобы оно длилось вечно. Когда Зверев съел последнюю ягоду, он не убрал руки, а только распрямил Машины пальцы и стал их тихонько целовать, каждый из них, начиная с мизинца. Каждый поцелуй растекался по ее телу горячим тягучим нектаром. Маше казалось, что даже захоти она сейчас подняться с земли — у нее ничего не получится. Она накрепко прилипла к этой траве, к земле, а руки просто срослись с большими ладонями Дениса. Собака утомилась от созерцания однообразной композиции и улеглась на траву, положив морду на лапы. Краем глаза Маша заметила, что из травы высунулась белокурая Алькина голова. Маша успела выхватить из общей картины Алькин изумленный взгляд. Интересно, как давно она за ними наблюдает?

— Нам пора домой… — прошептала Маша в макушку Звереву.

Тот глубоко вздохнул, потряс головой, стряхивая оцепенение.

Они поднялись и пошли к машине. Тут же, как по команде, из травы вынырнули две мордахи: лукавая девочкина и любопытная собачья.

Дома, еще за обедом, Маша стала клевать носом. Усталость навалилась как-то сразу, оттеснив все другие ощущения. Маша поплелась в мансарду и уснула, едва коснувшись головой подушки. Она не видела, как Зверев позвал дочь, как они вдвоем отправились к озеру, где долго сидели на берегу и мирно беседовали. Единственным свидетелем их серьезного разговора была собака, которая если и поняла что-то, то никому не могла рассказать.

Денису Звереву никогда не было легко с женщинами. И, уверяя Машу в том, что с Алькой будет оставаться его мать, он несколько кривил душой. Оставлять дочь с матерью ему не хотелось. Он и детство свое вспоминать не любил. Лет с шести он четко уяснил, что для матери он является чем-то сугубо второстепенным, не главным. Если не сказать — лишним.