— Покажите мне лучше старых мастеров, мистер Лейбэн, — говорила она, — это не значит, что я плохо отношусь к вам. Я думаю, что когда вы завершите работу над Ламией, то ваша картина будет превосходной. Только, пожалуйста, не говорите мне о Милиссе и Белморе. Покажите мне настоящих старых мастеров. У них такие прекрасные и сочные краски, каждый будет покорен ими. Техника вашего Милисса груба, как гравиевая дорожка, краски у него ложатся пятнами, как будто он рисует щеткой. Дайте мне Рембрандта или Вандейка, их работы принадлежат одной прекрасной семье так же, как и скрипка Страдивари.

В ответ на такую критику картин мистер Лейбэн мог только скромно молчать.

— Конечно же, я уважаю старых мастеров, — сказал он. — Рубенс и Вандейк были гигантами. Да, миссис Гарнер, они величие люди. Даже сэр Джошуа не может сравниться с ними.

Визиты миссис Гарнер, как правило, совпадали со временем ленча, который мог оплачиваться художником. Он бегал через дорогу в рыбный магазин для того, чтобы купить добрую порцию устриц и немалое количество эдинбургского эля. И в течение нескольких минут стол Джарреда мог быть очищен от разбросанных на нем бумаг, чашек с клеем, кистей и буравчиков и начиналась цыганского рода трапеза. Лу, с ее новым стремлением к порядку, всегда держала наготове для таких случаев чистую скатерть, несмотря на то, что это стоило ей многочисленных ночных стирок.

Мистер Лейбэн получал необъяснимое удовольствие от такого рода цыганской еды. Причем, это ему нравилось гораздо больше, чем обеды на Фитсрой-сквер. В присутствии миссис Чемни он должен был быть вежлив, внимательно следить за каждым своим, шагом. Здесь же, в доме Гарнеров, он чувствовал себя намного спокойнее и смелее. Уолтер знал, что им восхищаются, что Луиза почитает его как африканские туземцы почитают своих идолов. Несколько слов, быстрые взгляды, которые имели какую-то таинственную силу и значение, оказывали на него определенное влияние, так что он очень просто чувствовал себя и ни о чем не думал. Ему еще никогда не было так свободно в своей жизни. Он, конечно, думал о своих благожелательных намерениях по поводу этой бедной девушки. Та идея о пансионе приносила ему некое успокоение. Пусть она восхищается им, если ей нравится. Это восхищение уже оказало на нее благотворное влияние, отразившееся и на ее прекрасном лице. Она была обучена в своеобразной школе, способствующей прогрессу женщины, где сентименты и симпатии заменяли рассказы учителя.

Даже присутствие миссис Гарнер в этих цыганских застольях не умаляло их очарования. Возможно, она была не Лучшим собеседником за столом, но художник находил очень интересным ее характер. Миссис Гарнер делала иногда неуместные замечания, вероятно, навеянные бутылкой эля, а также рассказывала о своей тяжелой жизненной участи. Ей нравилось философствовать, при этом ее рассуждения казались запутанными, как коридор лабиринта. Она рассказывала о своем прошлом, о своих надеждах в молодые годы, которые так и не воплотились в жизнь. Но об этом прошлом периоде она повествовала весьма неопределенно, и поэтому ее судьба и причины неприятностей, имевших место в ее молодости, остались для художника неясными. Даже когда она становилась особенно болтливой под влиянием эля и устриц, то никогда не спускалась с облаков обобщенных описаний на твердую почву конкретных подробностей.

— Жизнь — это загадка, мистер Лейбэн, — сказала она однажды, горестно вздохнув.

— Жизнь, мадам, — ответил художник, который любил некоторую церемониальность при разговоре со старой леди, — жизнь подобна капризному ребенку, которого нужно укачивать в колыбели или усыплять при помощи элексира Даффи, сравнение, конечно, странноватое, но его можно найти у трех таких разных писателей, как Вильям Темпл, Вольтер и Голдсмит.

— Ах, — промолвила миссис Гарнер. — Есть некоторые дети, которые не получают элексира Даффи. Это только прививки, корь, пудра ревеня для некоторых из нас.

— Бабушка, — воскликнула Лу, пожимая своими хрупкими плечиками, — не будь такой скучной, мистер Лейбэн приходит сюда не за этим.

— В твоем возрасте все хорошо, Луиза, — ответила миссис Гарнер с чувством собственного достоинства, — но когда ты дойдешь до моего возраста…

— До которого я никогда, надеюсь, не дойду, бабушка, если я останусь на Войси-стрит.

— Тебе бы было не очень сладко в этом мире, если бы не я, Луиза. Продажа женской одежды была моей идеей. Твой отец и пальцем бы не пошевелил, если бы мы тонули в рутине свечных и хлебных лавок.

— Я бы лучше предпочла для себя свечное дело, — ответила упрямая девица. — Во всяком случае торговля была бы более бойкой. Я бы лучше продавала чай, сахар, свечи, кусочки говядины, чем тратить время на продажу старых платьев и проеденных молью мехов, которые все равно никто не захочет купить. Да, даже если бы я была полезна только маленьким детям нашего района, раскупающим сахарные леденцы.

Миссис Гарнер в негодовании потрясла головой.

— Подумать только, что такие низкие инстинкты могли быть в голове моего ребенка, — сказала она, — и это после всего того, что мне пришлось, сделать для организации нашего дела. Ведь у нас нет ни счетов, ни гирек, ничего, что могло бы унижать наши чувства.

— Нет, но от этого пока нет никакой прибыли, — ответила Лу.

Однако эти цыганские застолья, весьма интересные по своей сути, не были лучшими часами в новой жизни, Лу. Зато таковыми являлись моменты, когда она и Уолтер оставались наедине, это были для нее совершенно новые, удивительные чувства. Разговор Уолтера был не просто любезностью или повествованием банальных фактов, он хотел, чтобы Луиза чувствовала себя с ним свободно. Он общался с ней так, как будто она была равной ему, открыл ей свое сердце и разум, говорил ей о своих надеждах, мечтах и страхах, рассказывал ей истории из своей жизни, о планах на будущее. Расписывал свои странные фантазии, которые менялись как картинки в калейдоскопе и никогда не повторялись. Он мог говорить с ней так, как никогда бы не рискнул разговаривать с Флорой — свободно, без оглядки назад. И действительно, Уолтер был не слишком обеспокоен мыслью о том, какое впечатление он производит на Луизу. Он позволял ей заглянуть в самые тайные уголки своих чувств и мыслей, которые, несмотря на свою искренность, прятал от молодой леди на Фитсрой-сквер. Флора должна была стать со временем его женой, и он смотрел на это как на вполне решенный вопрос. Поэтому Уолтер относился к ней с некоторым священным трепетом. Не мог он раскрыть ей свою душу во всех ее деталях, как делал это в присутствии Луизы, которая в силу раннего знакомства с темными сторонами жизни казалась лет на десять старше, чем дочь Марка Чемни.

Когда Уолтер думал, что Луиза уставала от позирования, хотя она сама никогда не жаловалась на это, то он мог прекратить свою работу, возможно, и из-за того, что сам устал, и старался что-нибудь почитать для нее: молодой художник с чувством относился к чтению и читал стремительно и пылко. Начал он с «Ламии», чтобы Луиза могла понять, какую героиню изображает. Яркие, живые строки были непривычны ее слуху, но казались ей очаровательными. Сама она раньше читала в основном дешевые романы о бандитах, пиратах, цыганских девах. Эта первая встреча с настоящей поэзией — чувственной, прекрасной — необычайно взволновала ее. Казалось, что вся ее апатия бесследно исчезла и Уолтер Лейбэн как будто заново открыл для себя эту девушку. Она была подобна спящей красавице, разум которой был покрыт мраком. У художника была та прекрасная мысль, связанная с обучением девушки в пансионе, он хотел сделать ее образованной для ее же выгоды и для своего развлечения в то же время. Уолтер прочитал ей всего Китса и затем обнаружил, что ей этого мало, ее желание услышать еще прекрасные строки только усилилось. Тогда он открыл для нее сокровищницу Шекспира. Уолтер начал с «Ромео и Джульетты», и это произведение потрясло Луизу. «Гамлет» показался ей скучным, «Сон в летнюю ночь» также не сильно заинтересовал ее, кроме некоторых сцен. Она была потрясена «Отелло» и плакала над трагичной судьбой этого героя. Прочтение «Макбет» было как видение странного мира, в котором чувства были такими величественными, о каких, она когда-либо мечтала. Луиза следила за развитием сюжета в этой драме с исключительным волнением. Ни для одной молодой девушки, которая со школьной скамьи была знакома с Шекспиром, не могло быть такого очарования в его строках, какое было для Луизы, все в нем было ново для нее. Ей казалось, что она только сейчас начала жить, как будто выйдя из какого-то темного помещения в прекрасный светлый зал. Чем была для нее Войси-стрит? Одна улица похожа на другую, она могла жить, где угодно, только бы рядом с ней были книги и такой друг, как мистер Лейбэн, который покровительствует ей на этом, новом жизненном пути, полном света и поэзии.

Он позволил ей наслаждаться Шекспиром до тех пор, пока она не узнала все его трагедии, а затем предложил ей других по духу поэтов.

— Шекспир слишком тягостен для моего настроения этим утром, — сказал он однажды и достал из кармана маленький изящный томик стихов, открыл его в задумчивости и прошел раза два или три по комнате перед тем, как начать читать.

Он читал, иногда даже по памяти, целого «Гяура», ни разу не остановившись, чтобы прокомментировать прочитанное. Это было лучшее из того, что он знал наизусть, и Уолтер вложил все свое сердце в каждую строчку. Когда он начал читать, стоя неподвижно и смотря вниз, волнующие строчки, то восторг девушки вылился в рыдания, которые она тут же подавила и спокойно дослушала все до конца.

— Это не Шекспир, — сказала она.

— Нет.

— И не Китс.

— Нет. Я рад, что вы начинаете отличать один стиль от другого.

— Я не думаю, чтобы человек мог написать такие строки, — сказала девушка с трудом. — Где этот человек, который написал о Лейле?

— Зачем вам?

— Я хочу пойти к нему, упасть на колени перед ним и попросить у него возможности почитать его.

— Это был бы глупый поступок, если бы он мог быть осуществлен, — ответил мистер Лейбэн, — но ты можешь пойти и поклониться его могиле. Этот поэт умер.

Лу разразилась рыданиями. Нервы, ослабленные этими превосходными строками, заставили ее подумать о том, что тот, кто написал такое творение, лежит в земле.

— Я больше никогда не буду читать вам Байрона, — сказал несколько грубо мистер Уолтер.

— Что! Он написал еще что-то?

— Очень много.

— О, вы мне прочитаете остальное, не правда ли?

— Когда ваши нервы станут крепче.

На следующую их встречу Уолтер принес том Милтона, но после первых же страниц «Потерянного рая» у Луизы, по ее признанию, пропал всякий интерес к книге. Однако ей понравился «Гимн Рождеству», хотя классические имена и ввели ее в заблуждение. Ритм стиха доставил ей большое удовольствие.

Таким образом, одновременно с работой над картиной происходил прогресс Луизы в образований. Мистер Лейбэн оставлял ей свои книги для чтения на досуге, который она могла иметь только ночью. Она засиживалась за чтением до позднего времени, когда миссис Гарнер спала на своей складной кровати. Правда, Луиза получала потом от нее нагоняй за неумеренный расход свечей.

Образование такое, как это, построенное на мире поэзии, вдруг обнаружило в ней необычайный ум, обостренный недостатками и горечью жизни на Войси-стрит. Оно повлияло на быструю переделку этой пылкой, необузданной натуры. Разум девушки не был загружен всем тем, что обычно отвлекает внимание более счастливой части женского населения. Платье, удовольствие, общество — ничего не существовало для нее. Вся горечь и печаль ее прошлой жизни была связана с тем, что она не думала ни о чем, кроме забот и тревог. Ее разум был нетронутой почвой, готовой принять новые семена, которые упадут на нее, семена возвышенных мыслей и мелодий строк, полных глубокого смысла. Могли ли Шекспир и Байрон значить так же много для других молодых девушек, как они значили для Луизы. Она не знала ничего яркого, кроме этих книг. Свои знания о природе она черпала из Регентского Парка и Примроуз-хилл, но даже в этих местах ей не часто приходилось бывать.

Луиза, правда, однажды провела один день в Хэмпстедской пустоши во время школьной экскурсии, но это мгновение прошло очень давно, и теперь воспоминания о нем поблекли за пеленой годов. Но благодаря удивительной силе своего воображения, которое так хорошо описал лорд Литтон в одном из своих замечательных эссе, она видела снежные вершины гор и итальянский садик, где при свете звезд объяснялись друг другу в любви Ромео и Джульетта.

Постепенно, не отдавая себе отчета, художник все чаще стал бывать в доме на Войси-стрит. Иногда он даже и не рисовал картину; молодой человек с доходом в три тысячи фунтов в год вряд ли стал бы работать против своего желания. В такие дни он мог представить Луизу в другом образе и начинал работать над Оливией или Джульеттой, или Доротеей Сервантеса, — модель не имела ничего против, потому что была в его компании.