«Я слишком сузил свой жизненный круг, — думал он, — я очень во многом отказывал себе — во всем том, что другие мужчины считают необходимым украшением существования, и теперь я плачу цену за такое самоограничение. В тридцать семь лет я стал рабом девочки, мне хорошо только в ее компании, но с ней я не спокоен. Жалкий конец высоким надеждам, печальная награда за тяжелый труд и терпение в молодости».

Ему казалась странной мысль о том, что он, который так мало просил у судьбы, который долго трудился для того, чтобы получить дары фортуны, должен был, теперь отрицать все это. Доктор лишь тосковал по милой девушке, не то, чтобы красавице, не то, чтобы талантливой в чем-либо, но для него самой любимой и милой.

Но судьба отказывала ему и его безграничной любви в ответных чувствах девушки, отдавала их человеку, чьи отношения с ней, даже если она и была небезразлична ему, являлись в лучшем случае эфемерной фантазией, способной исчезнуть при первом дуновении ветерка. Доктор наблюдал за Уолтером Лейбэном и, не обладая богатыми знаниями о жизни мужчин, но отталкиваясь от своего стереотипа, был уверен, что художник не влюблен в Флору.

«Но, к несчастью, она влюблена в него, — отмечал про себя доктор Олливент, — я знал, что так оно и будет, когда первый раз увидел их вместе».

Он медленно отправился домой. Доктор совсем мало обращал внимания на время в Брэнскомбе. У него был том современной медицины в кармане — последние идеи немецких медиков, но он не испытывал никакого желания читать сегодня. Хоть раз в жизни он мог позволить себе делать то, что хотел, и вкушать все удовольствия праздности.

Лондонская почта уходила из Брэнскомба не раньше шести часов вечера, так что у доктора было достаточно времени, чтобы написать свои письма без излишней спешки. Было что-то около двух или трех часов, когда он открыл ворота и прошел по траве к открытому окну своего кабинета, удивляясь тому, что Флора все еще не появилась, ведь он и так уже лишился возможности любоваться ею за ленчем.

Он застыл у большого окна, через которое имел обыкновение входить и выходить, остановленный звуком голоса Марка Чемни. Дверь между двумя комнатами была открыта, а Марк говорил так громко, что было слышно каждое его слово.

— Если бы я не считал, что вы любите мою девочку, я бы никогда не стал обсуждать этот вопрос, — сказал он.

— Если бы кто-либо мог удержаться от того, чтобы не полюбить ее, — ответил мистер Лейбэн, все еще чувствуя сильное смущение в своих чувствах. — Невозможно жить рядом с ней, видеть ее милую внешность и не восхищаться, и не любить ее как…

Он уже собрался сказать «как сестру», но торопливый отец перебил его.

— Как вы! — воскликнул он, — Я был уверен в этом. Неужели я не видел тысячу знаков и доказательств этому? Не говорил ли Флоре, что так оно и есть?

— Вы говорили ей? — спросил Уолтер. — И она…

— Она была счастлива. Мой дорогой друг, она обожает вас. Вы можете не переживать по этому поводу. Я думаю, что она влюбилась еще до того, как я привел вас в свой дом. Я помню, какой она была радостной и счастливой, когда я рассказал ей о нашей встрече у Маравилла, как она встала на цыпочки, чтобы поцеловать меня, так, как будто я сделал что-то удивительно умное, как она настаивала на том, чтобы немедленно отправиться в Кавентский сад, чтобы купить фруктов и цветов для украшения стола. Вы счастливый человек, Уолтер. Не каждый мужчина из сотни может получить такую жену, как Флора, ведь у нее юная свежая душа, чистая, как у ребенка, непринужденная, бескорыстная, доверчивая. Возможно, я не должен так уж сильно хвалить ее, она ведь моя дочь, но вы правы, Уолтер, кто может жить рядом с ней, видеть ее изо дня в день и не восхищаться ею? Ну вот, я не буду говорить больше о Флоре. Она такая, какой ее сделали небеса, и совсем не испорченная миром. Я благодарен Богу за то, что он позволил нам встретиться. Не существует никого, кого бы я хотел видеть своим зятем, кому бы я осттавил свою дочку, кроме племянника Джека Фергусона.

— Мой дорогой мистер Чемни, — пробормотал художник, — я и не знаю, как и благодарить вас за вашу искренность и доверие.

— Будьте верны моей дочери, когда мои глаза не смогут более смотреть на ваше счастье, — ответил Марк после паузы, в течение которой мужчины крепко, по-дружески пожали друг другу руки, — будьте добры и честны с ней, когда я уйду. Только Бог знает, как скоро этот день может прийти. Я имею уже достаточное количество предупреждений, напоминающих мне, что конец недалек, иначе бы я вряд ли говорил на такую тему сегодня. Я надеюсь, вы не думаете, что я навязываю свою дочку, говоря столь откровенно. Если бы я не был уверен в ваших чувствах, то попридержал бы свой язык. Но я хочу знать, что будущее моей дорогой девочки будет спокойным и счастливым, до того, как уйду на вечный покой. Я могу доверять вам, Уолтер, не так ли? Если я допустил ошибку, если есть тень сомнения или колебания у вас в уме, скажите. Я могу перенести такое разочарование, и моя девочка тоже сделана из крепкого материала, и сердце ее не разобьется из-за того, что ее первая любовь окажется не более, чем фантазией.

— У меня нет сомнений и колебаний. Если я когда-либо колебался, то колебался недолго, — воскликнул Уолтер страстно, что показалось искренним даже тому бледному и затаившему дыхание слушателю, который стоял около полуоткрытой двери.

— Я всем сердцем благодарю вас за оказанное мне доверие, — продолжал молодой человек, — будет очень нехорошо, если я в полной мере не оправдаю ваших ожиданий… Бог свидетель, вы можете долго жить и видеть, что не сделали ошибки, выбрав меня в качестве спутника вашей дорогой дочери.

Вопрос был улажен. Доктор Олливент издал долгий вздох прощания с надеждой, толкнул дверь и вошел в столовую комнату, где мистер Чемни и мистер Лейбэн сидели друг напротив друга за ленчем.

— Я боюсь, что котлеты остыли, Олливент, — сказал Марк весело, — но мы вскоре восполним тебе этот недостаток. Позвоните в колокольчик, Уолтер. А ты тем временем можешь поздравить меня, мой дорогой доктор, с решением вопроса, который сильно тревожил мое сердце, и не раз обсуждался с тобой.

— Ты можешь не объяснять, — ответил доктор. — Я вошел в окно кабинета несколько минут назад и слышал некоторую часть вашего разговора, вполне достаточную для того, чтобы понять положение дел.

Этим признанием доктор Олливент защитил себя в какой-то мере от унизительного положения подслушивающего человека.

— Что! Ты подслушивал нас? — воскликнул Марк удивленно.

— Да, я не хотел прерывать блестящей речи мистера Лейбэна и потому стоял с другой стороны двери до тех пор, пока он не окончил. Я поздравляю вас, молодой джентльмен, и я думаю, вы сможете сдержать те обещания, которые столь смело дали.

— Я не сомневаюсь в себе, — ответил Уолтер гордо, — какое бы мнение обо мне вы ни имели. И я не думаю, что выбор мистера Чемни моей персоны в качестве зятя может вас касаться, если, конечно, — со смешком в голосе продолжал Уолтер, — у вас не было идеи воспользоваться ситуацией в свою пользу.

— Эта гипотеза невозможна, — ответил доктор холодно. — Я имею более серьезную почву для моего беспокойства о мисс Чемни, ведь до сегодняшнего дня я считал себя ее будущим опекуном.

— А таким ты и являешься, — воскликнул Марк живо. — Не думай, что замужество Флоры внесет какие-нибудь изменения в мои планы по этому поводу. Я не собираюсь полностью доверять этой неопытной молодой паре. Деньги Флоры будут вложены настолько надежно, насколько это может сделать профессиональный юрист, так что если Уолтеру нравится тратить сбережения Джона Фергусона, то я должен буду обеспечить ему и его жене хороший доход, способный покрыть их издержки. Ты, Олливент, будешь помогать молодым решать семейные вопросы. У тебя нет возражений, Уолтер, к доктору по поводу такой его роли?

— Ни малейших. Хотя я должен сожалеть, что не был столь удачлив, чтобы заслужить лучшего мнения доктора о себе.

— Мое мнение всегда лабильно и может изменяться со временем, — сказал доктор Олливент холодно.

Он сидел за столом, пил красное вино и вежливо слушал, пока мистер Чемни повествовал о своих планах на будущее. Уолтер сидел снаружи на веранде, курил и изредка вставлял в речь Марка одно-два слова.

Ни один школьник не радовался так первым своим часам, первому ружью, пони, как Марк, наконец-то уверенный в счастливом будущем своего ребенка. Он не имел и тени сомнения в правильности своих планов. Все ему казалось вполне ясным. Было бы трудно расстаться с Флорой, но знание того, что она в надежных руках, должно было вынуть из него занозу сомнения.

— Они могут начать свою жизнь в доме на Фитсрой-сквер, — сказал он, — Уолтеру нужно будет всего лишь перенести свою мастерскую из одиннадцатого в девятый дом. Я сделаю этот дом ярким и светлый для них. Ты был прав, Гуттберт, когда сказал, что наш дом — довольно мрачное жилище для такого обитателя, как Флора. Я переустрою основные комнаты: заднюю гостиную и спальню над ней я приспособлю для своих нужд. Вы ведь позволите мне занять столько места в таком большом доме, Лейбэн, не правда ли?

— Я был бы очень огорчен, если бы вы задумали жить где-либо в другом месте, — ответил Уолтер с веранды.

— Сердечно сказано. Я был бы несчастным человеком, если бы вы разлучили меня с Флорой. Но я не собираюсь быть для вас скучной нянькой. Я буду находиться в своих комнатах, а потом вы сможете взять Флору в Италию и показать ей все прелести старого мира. Я обещал ей такое путешествие однажды. Думал компенсировать ей долгие годы разлуки, мы исколесили бы всю Европу — от Неаполя до Африки. Но судьба решила иначе. Я должен довольствоваться моей софой, курить сигару и следовать в мечтах за вами.

Был некоторый пафос в его голосе, когда он говорил об отказе от радостей жизни. Оба слушателя были глубоко тронуты таким признанием.

— Мы не будем торопиться покидать вас, даже ради всех красот Рима, — сказал Уолтер.

«Мы». Как просто он произнес это местоимение. Казалось бы, как чудесно решился вопрос! Доктор, презиравший непостоянство характера этого молодого человека, удивился происшедшей на глазах в течение часа перемене. У художника изменился и тон, и манера держать себя. Сегодня Уолтер Лейбэн казался непоколебимым, как скала.

В этот момент в комнату вошла Флора, белая, как ее муслиновое платье. Ее задумчивый взгляд буквально пронзил сердце доктора. Вчерашнее его признание расшатало ее нервы и взволновало до глубины души. Она всю ночь продолжала думать о нем, удивляясь ему, преследуемая в мыслях его взглядом отчаяния, мрачной темнотой его глаз в тот момент, когда он отвернулся от нее на церковном дворике. Конечно, потом доктор был сломленным и тихим, но в течение всей длинной бессонной ночи девушка не могла представить себе его лицо без того, чтобы не увидеть на нем глаз, казалось, зафиксировавших молчаливую агонию души, не знавшую надежды.

Была ли это настоящая любовь, красивая и благородная, которая может быть предложена женщин!? Флора призналась себе со вздохом разочарования, что если так оно и есть, то она никогда не могла бы быть любима Уолтером Лейбэном. Оглядываясь назад, на прошедшие несколько месяцев, и принимая во внимание последнее откровение, она смогла увидеть, что доктор Олливент всегда любил ее больше, по крайней мере, более глубоко, чем его молодой яркий соперник. Уолтер, конечно, был достаточно добр и учтив в своих порхающих манерах, но преданность доктора не знала границ. Сколько скучных вечеров и монотонных дней провел он ради нее, не зная усталости, пока она была рядом. Каким внимательным он был к ней, терпеливым учителем и самоотверженным другом.

Она горько вздыхала, когда перечисляла про себя все его достоинства и внутренне желала, чтобы не было такого человека, как Уолтер, тогда бы она могла ответить взаимностью на такую сильную, всепоглощающую любовь доктора.

«Я бы не принимала во внимание его возраст, — думала Флора. — Я бы могла быть ему и женой, и дочерью одновременно, была бы тихой и послушной — это все, что я могла бы дать ему за его доброту ко мне и папе».

Но, к несчастью, мистер Лейбэн существовал, и его существование занимало почти всю жизнь Флоры.

Печальный взгляд девушки этим утром чрезвычайно взволновал душу Гуттберта Олливента. Он говорил ему о бессонной ночи и волнении девушки. Увы, Флора не знала, что ее судьба была решена в ее отсутствие. Очень скоро бледность девушки должна была смениться румянцем, печальные глаза — оживиться, а на лице — заиграть радостная улыбка. Очень скоро она должна была забыть жалость к своему отвергнутому любовнику.

— Хорошо, моя малышка, голова уже лучше? — спросил Марк Чемни, когда дочь поцеловала его. — Я надеюсь, что послал тебе наверх прекрасный завтрак.

— Все прекрасно, папа, еды бы хватило на двух пахарей, не говоря о слабой девушке. Но я съела все-таки несколько великолепных клубник и полностью насытилась ими.