— Вот и правильно, моя дорогая. Доктор принес их из деревни специально для тебя, Корзинка выглядела восхитительно.

— Спасибо вам, доктор Олливент. Так мило с вашей стороны, — сказала она, бросая на него застенчивый взгляд. Ей было так трудно разговаривать с ним обычным, спокойным тоном после вчерашних событий.

— Ты уверена, что тебе стало лучше? — спросил Марк встревоженно, все еще сжимая руку дочери.

— Да, немножко, почти совсем голова прошла. Я думаю, что чересчур много пробыла вчера на воздухе и на солнце.

— Выйди из дома и посиди в саду, малышка, на восточной стороне дома довольно прохладно. Думаю, что Лейбэн почитает для тебя, — предположил мистер Чемни, улыбаясь собственной мысли. Какая мать могла лучше провести такой тонкий маневр?

— С удовольствием, — сказал Уолтер, бросая недокуренную сигару. — Что это будет: Шилли, Браунинг или Уолт Витмэн?

— Во времена моей молодости люди обычно читали Байрона, — заметил Марк.

— Да, — проговорил задумчиво Уолтер, — есть еще люди, находящие очарование в Байроне.

Он вспомнил первое чтение стихов этого поэта на Войси-стрит и внезапные рыдания Лу. Те сильные строфы, полные отвлеченного смысла и сложного сплетения слов, произвели потрясающий эффект на невинные души.

— О, Шилли, если можно, — сказала Флора. Она была в том возрасте, которому Шилли был наиболее близок и понятен. Сидеть в саду, возвышающемся над морем, и мысленно следовать за течением мелодичных строф, было сущим наслаждением. А когда, эти музыкальные строки читаются низким баритоном самого дорогого на земле собеседника, то Шилли становится просто Шилли в квадрате.

Она снова поцеловала, отца, посмотрела на него с трогательной заботой и оживилась, увидев на его лице веселье.

— Ты прекрасно выглядишь сегодня, папа, — воскликнула она, — гораздо лучше, чем вчера. Не правда ли, доктор Олливент?

— Мне действительно лучше, дорогая, — ответил Марк, не дожидаясь мнения доктора, — мне никогда не было лучше или спокойнее за всю мою жизнь. Благослови тебя, Господи! Иди и будь счастлива с Шилли.

Она сделала доктору маленький реверанс и исчезла в открытом окне, унося с собой солнечный свет, по крайней мере, так показалось двум оставшимся в комнате людям.

— Ну, Олливент, я думаю, ты собираешься кое-что сказать мне, — сказал Марк, готовясь к защите, как только он и доктор остались наедине.

— Я не собираюсь делать ничего в этом роде. Ты, сделал все, что считал необходимым для счастья своей дочери. Могу ли я сожалеть о чем-либо, когда она счастлива?

Глава 17

Как можно было предположить, чтение Шилли вскоре прекратилось из-за того, что молодого человека переполняло знание известных обстоятельств. Еще перед тем, как отправиться в таинственные лабиринты «Эпипсайкидиона»[3], Уолтер отложил в сторону книгу, взял в свои руки руку девушки и попросил ее стать его женой. Это было сделано самым спокойным и обыкновенным образом. Молодой человек не говорил много, куда более красноречивым он был той лунной ночью на кингстонской дороге, где странный свет и причудливые нашептывания качающихся на ветру елей навевали волшебное поэтическое настроение. Флоре же он сказал в самых простых выражениях, что она была самая милая девушка, которую он только знал, и что у него есть отцовское разрешение на сватовство.

— Это более, чем разрешение, дорогая, — сказал он, — ваш отец желает нашей свадьбы всем своим сердцем.

— А вы уверены, что вы этого желаете, Уолтер? — спросила Флора серьезно. — Ведь папа считает, что вы и я должны пожениться в силу того, что вы являетесь племянником мистера Фергусона. Не позволяйте папе руководить собой. Подождите, что вам скажет сердце, и если оно будет хранить молчание, то пусть лучше мы останемся братом и сестрой на всю оставшуюся жизнь.

— Мое сердце говорит очень давно, оно никогда не молчало, — ответил Уолтер горячо. Он действительно сейчас считал, что был неравнодушен только к Флоре, что его мимолетное увлечение кем-либо еще было не более, чем почитание художником яркого образа. — Флора, вы ведь не собираетесь сказать нет, когда все в вас кричит да, я ведь вам не совсем безразличен, правда? — проговорил влюбленный.

Глаза девушки были спрятаны в этот момент под полями ее маленькой шляпки, но в ответ на прозвучавший вопрос она подняла голову и взглянула на Уолтера немного испуганно, но в ее чистых, открытых глазах застыла невысказанная любовь.

— Да, я знал, что вы любите меня! — сказал Уолтер, обнимая ее и целуя в нежные губы. Это был спокойный, обдуманный поцелуй, совсем не похожий на тот, ночью, на дороге, рядом с Темз-Диттоном.

— Теперь, дорогая, ничто не может помешать нам жениться и поэтому сделаем это так быстро, как только ваш отец пожелает. Мы могли бы провести наш медовый месяц на берегу Средиземного моря или среди островов Ионического, взяв, разумеется, с собой и мистера Чемни. Такое легкое путешествие вряд ли может повредить ему, и к тому же он смог бы отдохнуть от туманов и холодных восточных ветров английской осени.

Так двое этих детей начали обсуждать свое будущее, сидя рядом на травянистом берегу, где там и тут росли лавры и одинокие ели, а перед ними во всю свою ширь раскинулось голубое море.

Доктор Олливент перенес свое поражение с внешним спокойствием, которого можно было ожидать от его сильной натуры. Он видел Флору и ее возлюбленного вместе и знал, что они всегда будут рядом, но не подавал при этом никаких признаков своего расстройства. Доктор был более терпим к Уолтеру, чем когда-либо, как будто стараясь понравиться ему. По отношению к Флоре он был мягок, вежлив и по-отцовски Добр. Глядя на него сейчас, девушка едва могла поверить, что это был тот же самый человек, который говорил ей о своей любви с необычайной страстью на церковном дворике, в Тэдморе. Флора была благодарна за его доброту и выражала ему много раз знаки своего почтения, но она никогда не решалась остаться с ним наедине, даже на несколько минут, чтобы лишний раз не волновать его сердце. Он не был более той прочной скалой, за которой она могла укрыться, как за самым мощным бастионом. Сейчас доктор походил на готовый взорваться Везувий.

Будучи по натуре стойким, доктор не собирался все же более продолжать свои мучения, и поэтому собирался вскоре, как только позволят обстоятельства, покинуть Брэнскомб. Он чувствовал, что с большей охотой занимался бы своими делами на Вимпоул-стрит, запершись среди книг и погрузившись с головой в изучение науки, обедал бы в мрачноватой столовой, жил бы среди всех тех вещей, которые были доставлены из Лонг-Саттона и напоминали ему его безрадостное детство, а об этом ему говорило все, начиная с портрета отца, сидящего за столом со стетоскопом и кейсом, с хирургическими инструментами, и кончая латунным ящичком, в котором его бережливая мать держала графины.

Он заявил о своем отъезде на второй день после объявления о помолвке, чем вызвал большое огорчение Марка.

— Ну, что ты за перелетная птица, Гуттберт! — воскликнул он. — Я думал, что ты собирался задержаться на гораздо больший срок.

— Мой дорогой Чемни, ты забываешь о терпении моих пациентов. Я бы попал в число непопулярных врачей, если бы оставил свою приемную на долгое время. Что касается остального, — добавил он нарочито веселым тоном, — то я готов принять на себя обязанности, о которых ты просил меня, связанные с мисс Чемни.

— Мисс Чемни!

— Флора, если желаешь, — сказал доктор, едва решаясь произнести это имя, чтобы не раскрыться случайно перед Марком. Он не мог произносить ее имя без нежных ноток в голосе. — И когда бы ни был назначен день свадьбы, ты можешь рассчитывать на мои услуги.

— Спасибо, дорогой друг! Но все-таки мне очень жаль, что ты уезжаешь. Я думаю, что моя маленькая девочка будет венчаться в Лондоне, возможно в Санкт-Панкрассе, большом, чопорном храме, хорошо подходящем для небольших свадеб. Я думаю, она захочет купить себе платья и всякие украшения. Странно, что женщина, собирающаяся выходить замуж, полагает, что необходимо обеспечить себя грудой одежды, такой же большой, как стог сена, полагая, наверное, что ее муж никогда не сможет приобрести для нее другого добра.

— Вполне своевременны обычаи, особенно когда приходят оценщики на первом году совместной жизни, — сказал доктор спокойно, — ведь такая запасливость позволяет сохранить хоть что-то и вполне на законном основании оспаривать при этом права на собственность мужа.

Следующий день был последним днем пребывания доктора Олливента в Брэнскомбе и обещал быть довольно скучным. В это время мистер Чемни был прикован к постели, что довольно часто случалось с ним в последнее время, и Флора провела утро, сидя рядом, читая и наблюдая за ним в короткие интервалы между его сном.

Оба гостя таким образом были предоставлены самим себе. Погода была прекрасной — настоящий летний день с высоким безоблачным небом, тихим западным ветром, который ласково играл с морской рябью. Доктор и мистер Лейбэн отправились каждый в своем направлении, молчаливо сойдясь во мнении избегать друг друга.

Художник спустился к побережью для того, чтобы, закончить небольшую картину, которую он рисовал для мистера Чемни. Доктор прошел через деревушку, проделал большой путь вокруг нее и вновь вернулся к берегу моря по узким полевым тропинкам, заведшим его в ту уединенную местность, которая так понравилась ему, когда он был здесь первый раз двумя днями раньше.

Он совершил довольно долгий путь перед тем, как дошел до того места, где темно-красные утесы высоко поднимались к небу; в это время было что-то около двух или трех часов пополудни. Доктор был очень задумчив на протяжении всего путешествия, в его душе шла борьба со своими чувствами и он ощущал, что становится победителем в этой схватке. Было легко сражаться теперь, когда все было решено, все возможности, которые существовали для доктора, исчезли навсегда. Он приучал себя к мысли, что свадьба Флоры состоится весьма скоро. В голове у него возникали картины его будущих отношений с девушкой. Он будет ей другом и советником, а также хранителем ее благосостояния и покровителем ее первенца. Доктор не мог представить себе это неизбежное будущее без боли, но говорил себе, что все это должно случиться и что он, должно быть, не мужчина, если не может посмотреть фактам прямо в лицо!

«Подумать только, что я, кто пишет о сердечных болезнях, должен страдать всем сердцем от этого недуга, называемого любовью — безнадежной любовью к девятнадцатилетней девушке».

Здесь, на вершине утеса, была изгородь, разделяющая два поля. Доктор, довольно сильно устал, пройдя семь или восемь миль пешком, и поэтому прилег отдохнуть в тени этой ограды и в скором времени погрузился в сладкий полуденный сон, убаюкиваемый жужжанием насекомых, шелестом листьев и плеском морских волн. До него Доносились гармоничные звуки мироздания, и он воображал, что лежит в лоне природы, успокаиваемый ее колыбельной песней.

Но резкий звук, более пронзительный, чем крик жаворонка в небе, вырвал доктора из сна. Затем он услышал знакомый голос, который звучал сейчас довольно гневно.

— Это ложь.

— Правда? — переспросил другой голос все еще тем же пронзительным тоном. Голос был грубым и охрипшим, сформированным, наверное, под длительным воздействием табака и выпивки. — Где же она тогда? Что вы с ней сделали? Что вы сделали с моей дочерью?

Гуттберт Олливент вскочил на ноги, бледный и взволнованный, пытаясь определить, откуда доносятся голоса. Двое мужчин шли вдоль края утеса в нескольких шагах перед ним. Они, должно быть, прошли совсем близко от него, пока он спал в тени изгороди. Один из них был Уолтер Лейбэн, другой чем-то напоминал цыгана, чем-то — моряка, был неопрятно одет и шел с довольно вальяжным видом. Это было единственное, что мог увидеть доктор Олливент со своего места.

Он проследовал за ними на расстоянии слышимости разговора. У него не было никаких сомнений в том, что сказал этот незнакомец Уолтеру Лейбэну. Он уже услышал достаточно, чтобы оправдать свое подслушивание до конца.

— У вас нет никаких поводов для волнения, — сказал Уолтер холодно, — вы не изволили побеспокоиться о дочери, для которой были самым снисходительным и преданным отцом. Она в безопасности.

— Да, я не сомневаюсь в этом, — ответил другой, хрипло смеясь, — в удивительной безопасности.

— Где бы она ни была, у меня есть все основания не отвечать на ваши вопросы о ней и ее местонахождении. Когда вы закрыли дверь дома перед ней той ночью, то поставили крест на всех своих правах по отношению, к ее любви, обязанностям, послушанию.

— Я бы никогда этого не сделал, если бы у меня не было достаточно веской причины. Вы не можете понять, что, сделав такую вещь, она не просто пошла против меня, как отца. Не было на Войси-стрит девушки лучше, чем наша Лу, пока вы не вошли в нашу жизнь. Она была прилежной, трудолюбивой, чуткой дочерью и вполне респектабельной молодой женщиной. Но с тех пор, как вы встретились на ее пути, она изменилась — все время, сидела с этими книжками на коленях каждую свободную минуту, читала всю ночь напролет, выводя из терпения старую леди чрезмерным расходом свечей. Было достаточно людей на Войси-стрит, заметивших ее перемену, и некоторые из них были добры ко мне, чтобы дать дружеский совет по этому поводу. «Неужели ты слеп, Джарред? — говорили они. — Неужели ты не видишь, что происходит?» Но даже когда они говорили мне о развитии отношений между вами и Лу, меня это не пугало. «Я знаю, что он добрый человек и к тому же джентльмен, — отвечал я, — если он уделяет нашей Лу столько внимания, то это значит, что он сделает ее своей леди. Я не опасаюсь его. Он надежен, как сталь». Вот, так я всегда говорил, мистер Лейбэн, так что не считайте меня лжецом. Я проделал путь из Лондона, чтобы задать вам главный вопрос. Вы хотите, чтобы моя дочь стала честной женщиной? Вы собираетесь жениться на ней?