— Я тоже так думал, — ответил гость, отчасти недружелюбно, отчасти извиняющимся тоном, — но мир был слишком жесток по отношению ко мне и я решил навестить вас еще раз.

— Проходите, сэр, — сказал доктор холодно, открывая дверь в гостиную, — и давайте положим конец нашему делу.

— Прошу прощения, доктор, но я не понимаю, как вы можете сделать это, не очистив свою совесть перед мисс Чемни. А я думаю, вы и не собирались делать этого.

Настал день свадьбы. Это был тихий день в конце октября, в такой же день два года назад случилась смерть Марка Чемни.

Свадьба оказалась весьма скромной, совсем не похожей на другие свадьбы, происходящие на Вимпоул-стрит. Врач с Кэвендиш-сквер, старый друг Гуттберта, был посаженным, отцом, его дочь — симпатичная девушка семнадцати лет — была единственной подругой невесты. Таким образом из гостей были только эти двое, доктор имел свое особое представление о церемонии бракосочетания и считал, что столь торжественное событие не может проходить в окружении улыбающейся, равнодушной толпы.

— Если бы у меня было больше друзей, настоящих друзей, я бы пригласил их сегодня, Флора, — сказал он утром свадебного дня, — но я был слишком занят, чтобы заводить друзей и совсем не собирался сделать день нашей свадьбы праздником для своих знакомых.

После венчания и весьма милого банкета за круглым столом, украшенным белыми экзотическими цветами, доктор и его невеста отправились на железнодорожную станцию, чтобы уехать в Дувр, а миссис Олливент вздыхала, думая о том, каким скучным может стать дом за месяц их отсутствия.

Однако в церкви был один неприглашенный гость — мистер Гарнер, обычно не склонный посещать такого рода церемонии, одного раза в жизни, по его мнению, было достаточно, чтобы прочувствовать событие подобного рода. Но за этой свадьбой он наблюдал из своего укрытия за колонной с большим удовлетворением.

«Я думаю, что сильно поднадоел ему, — говорил он себе. — Если я раньше отравлял ему жизнь, то в будущем я буду вдвойне ядовитее. И хотя он уже раскошелился, я заставлю его раскошелиться и в дальнейшем».

Глава 28

Доктор Олливент вернулся со своей молодой женой в начале декабря; Флора была настолько довольна и счастлива, насколько это было возможно. Дом на Вимпоул-стрит был убран и украшен в честь девушки, любящая мать была горда произведенными ею приготовлениями в доме сына. Здесь едва ли остались в комнатах следы чопорности лонг-саттоновской обстановки, хотя некоторые элементы все же были на своих старых местах. Миссис Олливент было очень трудно расстаться со всеми атрибутами ее мирной замужней жизни: со столами и шифоньерками, которые ее трудолюбивые руки полировали и чистили в давно прошедшие дни. Зайдя в дом после путешествия, Флора обнаружила во всех комнатах цветы, несмотря на то, что на улице была зима. Новый ковер, более деликатных оттенков и расцветки, заменил старый, привезенный из Лонг-Саттона, новые занавески украшали окна — занавески из французского кретона с изображением лаванды и роз, рисунок обоев был скопирован с узоров, покрывающих стены будуара Марии-Антуанетты.

— О, у меня такое ощущение, как будто я попала в новый дом! — воскликнула Флора, с восхищением оглядываясь кругом и целуя маму, радуясь своему возвращению.

— Но я здесь для того, чтобы напоминать вам, что он все тот же, — сказала миссис Олливент, — до тех пор, пока вы не устанете от меня.

— Устать от вас, мама! Что бы я стала делать без вас? Не стоило бы даже приезжать домой, если бы вас не было здесь. Мы могли бы тогда отправиться в отель, не правда ли, Гуттберт?

— Да, дорогая, — ответил доктор, глядя нежно на ее прекрасное, молодое личико в капоре. Флора настаивала на ношении капора с тех пор, как они женились, для того, чтобы иметь возможность выглядеть замужней женщиной.

— Как вам понравился Рим? — спросила миссис Олливент так, как будто спрашивала о Рэмсгэйте.

— О, мама! — воскликнула Флора и начала с восторгом описывать великий город до тех пор, пока миссис Олливент не решила позаботиться об обеде.

— Поднимитесь наверх и переоденьтесь, моя дорогая, — сказала она, прервал Флору на середине повествования о Колизее, залитом лунным светом. Миссис Олливент сказала, что слышала об этом раньше, сейчас же она с нетерпением ждала проявления восторгов по поводу нового убранства комнат наверху, которые были подготовлены для молодой леди.

Здесь, в спальне и примыкающей комнате для туалета, лонг-саттоновские вещи вовсе отсутствовали. Доктор украсил комнаты на свой вкус, чтобы приятно удивить Флору после их возвращения. Комната за третьей дверью, где девушка хранила реликвии своего прошлого, оставалась нетронутой. Ни одна рука не нарушила царившего там порядка. Но эти две комнаты доктор украсил, и это напоминало свадебный подарок для невесты.

Вкус доктора Олливента тяготел к элегантности и скромной красоте. Мебель была сделана из яркого светлого дерева, драпировка была из бледно-голубого шелка, напоминающего голубизну летнего неба и цветение незабудок на лугу — это был любимый цвет Флоры. Туалетная комната также была выполнена в белых и голубых тонах и настолько все это было удивительно, что девушка даже воскликнула от восторга.

— О, мама, как много вы сделали для меня! — воскликнула она. — Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить вас за такую любовь.

— Это не моя заслуга, Флора, — ответила миссис Олливент. — Я была лишь исполнителем. Гуттберт сам все выбрал, ничто, по его мнению, не могло быть слишком хорошим для вас.

Доктор стоял на пороге, наблюдая удивление на лице своей жены. Она повернулась к нему с улыбкой и со слезами на глазах от такого проявления его чувств к ней.

— Что я могу сделать для того, чтобы доказать свою благодарность вам, Гуттберт? — спросила она.

— Будьте счастливы, моя дорогая. Это единственное, о чем я вас прошу.

— Как я могу быть другой, если вы и мама так добры ко мне?

Она поцеловала их обоих по-детски, подобно ребенку, целующему того, кто принес ему новую игрушку, а затем начала изучать их дары подробно. Здесь был туалетный столик с многочисленными ящичками и различными механическими приспособлениями, находящиеся на нем туалетные принадлежности по количеству можно было сравнить с военным арсеналом. Рядом стоял небольшой изящный столик с крышкой, покрытой голубой бархатной материей, и посеребренными письменными принадлежностями, мягкое кресло и джардиньера с китайскими розами и лилиями.

— Моя любовь, не стоит благодарить меня за эти пустяки, — запротестовал Гуттберт после очередного взрыва благодарности. — Разве вы забыли, что вы наследница и имеете право на удовлетворение любых капризов.

— Но как мило с вашей стороны было найти то, что мне бы хотелось иметь. Я бы никогда не смогла зайти к меблировщику, выбрать вещи и сказать: «Пришлите мне это домой». Это бы выглядело полнейшим эгоизмом. И потом вещи, которые бы я купила сама себе, никогда бы не имели для меня такой ценности, как ваши подарки. Как вы узнали, что я люблю белый и синий цвета?

— Неужели я не видел, какого цвета одежду вы носите? Было бы странно, если бы я не знал ваш любимый цвет, ведь ваши вкусы и наклонности — самый достойный предмет для моего изучения.

Так началась семейная жизнь, в своем простом счастье похожая на пасторальную поэму. С одной стороны, глубокая сильная любовь, на которую было способно сердце мужчины, с другой стороны, мягкая привязанность, становившаяся со временем все более сильной. Если бы человек мог закрыть дверь в свое прошлое и сказать себе: «Я больше никогда не открою ее снова», то Гуттберт Олливент мог бы быть в высшей степени счастлив, но даже обладая сильной волей, доктор не мог забыть одну сцену в своей жизни, и мысль о том летнем дне на утесе вблизи Брэнскомба вставала перед ним как призрак даже в самые счастливые часы.

Но даже это горькое воспоминание не могло разрушить его счастья, оно лишь придавало некоторый печальный оттенок его радости и было весьма мимолетным явлением. Однако доктор задавал себе один и тот же вопрос: «Что было бы, если бы она узнала правду?». Что, если в один роковой час версия Джарреда предстала бы перед ней? Могла ли она узнать от этого человека правду и поверила ли, если бы услышала все от него? Простила бы она его, если бы узнала, что он обманывал ее, зная историю смерти возлюбленного, и скрывал это, был виновником той смерти и улыбался ей, и утешал ее?

«Есть вещи, которые женщины не могут простить, — думал доктор Олливент, — и мой поступок относится к ним».

Что бы он ни делал для нее, какие бы услуги ни окалывал, какие бы ни представлял доказательства своей безграничной любви, он помнил тот непростительный, скрываемый им поступок и думал о том, как бы она стала презирать его доброту и отказываться от его подарков, если бы знала все. И этот рок нависал над ним все время в лице Джарреда Гарнера, не такого уж простака, каким представлял его себе Гуттберт Олливент. Таким образом, в цветущем саду счастья доктора поселился черный скорпион, и когда Флора смотрела на него с особой нежностью, мысль о возможных страшных событиях возникала в его голове и жалила его счастье. Иногда, когда его одолевали подобные мысли, Флора подозревала его в каких-то секретах и однажды обвинила его в том, что он скрывает свои тревоги от нее.

— Я не хочу быть женой-тихоней, Гуттберт, — сказала она ему в один из дней, — или быть просто ребенком, хотя очень хорошо находиться под опекой вас и мамы. Иногда в вашем взгляде столько страдания, ваше лицо омрачается на мгновения какой-то мыслью. И нередко я слышала, как вы вздыхали, когда вам было радостно. Я знаю, что у вас есть тревога, которую, как вы воображаете, можно спрятать от меня. Это не очень хорошо с вашей стороны, дорогой. Я имею право разделить с вами ваши проблемы.

— Вы облегчаете их, моя дорогая. Как у всякого человека, занимающегося делом, у меня есть свои сложности. И я не должен вносить их в наш дом. Моя мама может сказать вам, что у меня самого нет проблем. Судьба была благосклонна ко мне, я зарабатываю больше денег, чем мы можем тратить. Мое имя известно и научных кругах. И у меня есть самая прекрасная жена, которую небеса когда-либо даровали простому смертному.

— Вы хотите сказать, что являетесь вполне счастливым человеком, Гуттберт? И когда я вижу беспокойный взгляд на вашем лице, то могу быть уверена, что это лишь тревога за одного из ваших пациентов?

— Думайте, что пожелаете, моя дорогая, кроме того, что я могу быть несчастным, когда вы рядом! Возможно, я могу иногда чувствовать себя подобно Поликрату, бросившему свое кольцо в море; ведь в конце концов существует такая вещь, как слишком счастливый человек.

Доктор стал более внимательно относиться к себе после этого разговора и не позволял больше ни единому облачку от спрятанной печальной страницы прошлого отразиться на своем лице.

Не было еще жены на свете, интересам которой потворствовали бы больше, чем Флоре. Ее существование казалось одним нескончаемым праздником, проводимым среди книг, цветов и музыки и окруженным безграничной любовью. Настоящих забот жизни она не знала. Миссис Олливент сама занималась домом и взяла на свои плечи все проблемы хозяйки. Флора никогда не мучилась со слугами или счетами мясника, никогда не ломала себе голову по поводу составления обедов. Если бы она жила в прекрасном дворце, где вся работа по дому выполнялась бы без нее, то она все равно не была бы более свободной от этих забот, чем в доме на Вимпоул-стрит. И в целом такого рода отношения между невесткой и свекровью складывались вполне гармонично. Миссис Олливент-старшая тем самым не была отстранена от тех дел, которыми привыкла управлять, а миссис Олливент-младшая не считала, что с ней плохо обращаются из-за того, что свекровь хранила ключи у себя и отдавала приказания слугам. А слуги не могли пожаловаться, что имеют двух хозяек; Флору считали красотой и гордостью дома. Повар мог выйти на лестницу у кухни и поинтересоваться у нее о чем-либо по поводу вечеринки, служанки были очень довольны, когда она позволяла им помочь ей расставить букеты цветов. Расстановка цветов и наблюдение за птицами, расположенными в клетке у окна в гостиной, исчерпывали основные занятия молодой миссис Олливент по дому.

В эту зиму дом на Вимпоул-стрит был веселее, чем обычно. Флора нашла необходимым устраивать вечера для своих друзей, и там всегда была хорошая музыка и приятное общество, в то время как миссис Олливент заботилась о том, чтобы чай и кофе были самого лучшего качества и чтобы в гостиной был неплохой буфет, все это помогало создавать хорошую репутацию дому доктора Олливента. Когда начался оперный сезон, доктор удивил свою жену тем, что снял ложу в Ковент-Гарден, маленькую, но уютную и неплохо убранную. Однажды он спросил ее, не хотела бы она иметь дом в деревне, и когда она улыбнулась и сказала: «Да, это было бы прелестно», он тут же оформил документы на виллу в Теддингтоне.