И затем отец и дочь сели рядом и завели длинную беседу, и Лу с любовью смотрела на своего плутоватого отца, которому она подчинялась и которым восхищалась долгие годы. Они сидели и свободно и легко объяснялись друг с другом, не скрывая ничего, что вряд ли было возможно, если бы на Войси-стрит отнеслись к истории Луизы с обычной предвзятостью.

Глава 34

Томным августом, когда кажется, что тепло и свежесть лета находятся в своем зените, миссис Олливент и ее невестка оказались в Килларни, величавые горные массивы окружали их, закрывая собой весь остальной мир, тихие озера тянулись здесь бесконечными цепочками, мягко отражая своей поверхностью солнечные лучи, приветливые голоса природы кричали сердцу о мире и покое, но их-то и не было в сердце Флоры.

Доктор Олливент, который незаметно и ненавязчиво руководил всеми приготовлениями к путешествию, запротестовал по поводу поселения его жены в отеле. Несмотря на то, что мистер Чалфонт уверял его в том, что отели в Килларни прекрасны и что путешественники получают в них полный сервис, а также находят прекрасное общество, доктор Олливент стоял на своем:

— Моя жена не поедет туда, где существует так называемое приятное общество, — сказал он угрюмо, — я не хочу, чтобы она раньше времени отправилась в могилу.

Мистер Чалфонт вздохнул и попытался напомнить доктору о том, что в отелях была прекрасная кухня, которую вряд ли могли гарантировать в частных домиках.

— Да, те обеды в Килларни трудно перехвалить, — настойчиво говорил семейный врач.

— Какими бы отличными они ни были, моя жена не будет есть в общественных местах, — отвечал категорично доктор Олливент. — Мы должны снять коттедж где-нибудь вблизи озер.

— Я не думаю, что это будет просто, — сказал мистер Чалфонт.

Да, это было не просто, но после длительной переписки посредством телеграфа доктор Олливент наконец нашел место, которое показалось ему вполне подходящим. Там, вблизи Макроуз, находился коттедж, с окнами, выходящими на озеро, рядом был сад, где росло большое количество разнообразных по красоте растений, благо почва здесь была хорошей. Колючие стебли шиповника покрывали серые каменные стены, громадные ветви рябин раскидывались на много метров, цветущие ярким цветом гвоздики и резеда росли по краю сада, блестящие листья земляничных деревьев, казалось, укутывают маленький домик от холодных ветров. Нельзя было найти более красивого жилища в Ирландии, находящегося в окружении столь же чудесного ландшафта.

Флора была очарована Килларни настолько, насколько вообще человек в ее состоянии может быть очарован чем-либо. Но сквозь пелену печали все вещи приобретали один и тот же серый оттенок, яркая красота могла причинить даже боль неспокойной душе. Флора чувствовала себя здесь так же, как в Брэнскомбе после исчезновения Уолтера. Было так трудно оставаться в таком настроении среди подобной роскоши природы. Тщетно пыталась миссис Олливент с путеводителем в руках расширить познания молодой женщины об Ирландии, тщетно пыталась она разбудить в ней чувство восхищения природой, ведь все это всегда представляло интерес для туристов. Но Флора могла перевести свои усталые глаза от Торка к Мэнгертону, не задумываясь, даже, что есть что.

— Моя любовь, — сказала однажды серьезно ее свекровь, — ведь совсем не имело смысла приезжать сюда, если ты даже не пытаешься проявить ни малейшего интереса к этому месту, ты даже не хочешь узнать, что тебя окружает. Ведь ты же помнишь, что когда была в Риме, ходила там в Колизей.

— Да, мама, но тогда я была счастлива, — ответила Флора. — Гуттберт читал мне стихи, когда мы сидели там среди руин, в то время как весь остальной город спал. Мы часто говорили о Виргилии, Горации и о Риме, который они знали. Иногда он доставал из кармана томик Шекспира и читал что-нибудь из него. Да, я была счастлива тогда, — заключила она со вздохом.

— И ты будешь счастлива снова, — сказала миссис Олливент, — ведь невозможно, чтобы два человека, любящие друг друга, находились в таком отчуждении.

— Да, я действительно любила его, мама. Мне всегда было хорошо с ним, пока…

«Пока я не открыла, что он не достоин моей любви», — хотелось сказать ей, но она оставила предложение неоконченным и лишь вздохнула. Она не могла говорить матери что-либо плохое о сыне, не могла она сказать все это и женщине, которая так сильно любила ее.

Это было томное и сонное существование, которое вели две леди в уединенном месте у озера. Флора была еще недостаточно сильна для длительных экскурсий, таких, например, как посещение Килларни. Поэтому она могла лишь позволить себе побродить немного вокруг озер или неспешно прокатиться в лодке, слегка покачивающейся на волнах. Она могла проводить долгие часы за чтением книг, в то время как миссис Олливент, для которой такого рода бездействие казалось просто смертельным, работала не уставая над парой тапочек из берлинской шерсти для своего сына; которые скорее служили бы некоторым украшением для неприхотливого доктора, чем предметом повседневного быта. Здесь, в этом уединенном месте, Флора могла спокойно размышлять над стихами Горация и Байрона, с грустью вспоминая того, кто привил ей любовь к этим авторам.

О ком же она могла жалеть в эти печальные часы своего траура? О первом возлюбленном, царившем в ее детских фантазиях, которого злая воля рока оторвала от нее, или о своем муже? Легко можно было ответить на этот вопрос. Чей образ преследовал ее неотступно? Чей взгляд и голос возникали в ее памяти, когда она листала знакомые страницы с цитатами ее любимых поэтов? Кто формировал ее разум и наполнил его мечтами? Она считала, что это Гуттберт, Гуттберт, о котором она так сейчас тосковала. Тот Гуттберт, которого она ненавидела теперь всем сердцем, от которого она убежала. Трудно порвать узы, которые связывали их больше года счастливой семейной жизни, узы, которые начали формироваться еще задолго до свадьбы, в те печальные дни, когда она очнулась от своих снов в незнакомом доме и когда спросила Гуттберта Олливента, что стало с ее отцом. С этого часа, да, именно с этого часа ее сиротства он стал для нее всём, его сильная любовь была тем чувством, которого требовала ее душа. Он был тем надежным дубом, на который она могла опереться и пить из него соки, что и делала в силу своего женского характера. Без него ее жизнь превратилась в руины, стала просто жалкой, бесполезной и бессмысленной, да и вообще это была уже не жизнь, а лишь существование, череда непрерывных мучений днем и ночью, в жару и в холод.

Иногда Флора могла закрыть книгу, тяжело вздохнуть, подняться с поросшего травой берега реки и отправиться туда, где ее невозмутимая свекровь работала спицами, занимаясь вязанием шерстяных тапочек, вставляя то тут, то там в свое вязание маленькие бусинки. Невестка восхищалась ее трудом и в эти мгновения была счастлива. Молодая женщина могла иногда уединиться в саду, прислониться головой к могучему стволу рябины и плакать слезами любви, жалости и сожаления из-за мужа, чью ложь она ненавидела и презирала. Горькими были эти слезы и лились они от полной безысходности.

«Если бы Бог мог позволить мне умереть!» — такой была ее единственная молитва. Но несмотря даже на слезы, на бессонные ночи, мягкий воздух Килларни оказывал свое целительное действие. Поблекший взгляд глаз становился вновь ясным, щеки покрывались нежным розовым румянцем. По мере того, как Флора становилась сильнее, леди вдвоем совершали все более длительные прогулки, взобрались на Мангертон и взглянули сверху на грандиозную панораму холмов, озер и рек, целые дни проводили на берегах рек, которые каскадами бежали вниз с Мангертона. Флора настойчиво обучала миссис Олливент ботанике. Они нередко выезжали в повозке, запряженной пони, съездили в Черную Долину и со временем Флора все чаще стала посещать это место. Постепенно миссис Олливент поняла, что, возможно, даже к лучшему были те моменты, когда Флора гуляла одна, без нее, но с провожатым, который вел ее пони и рассказывал ей всякие древние легенды и предания. Миссис Олливент, проделав все экскурсии, описанные в путеводителе, почувствовала наконец, что выполнила свой долг перед Килларни и потому предпочитала сидеть в тени рябин на лужайке, читая своего любимого Водворса или занимаясь вязанием тапок Гуттберту.

Флора пересекла озеро на маленькой лодке, которую резервировали специально для нее, и на другой стороне обнаружила своего пони и верного провожатого и поехала отсюда к Черной Долине, окруженной высокими холмами, которые даже в солнечный день имели весьма мрачный вид. Здесь она могла бродить одна столько, сколько ей вздумается, провожатый, обладая внутренним тактом, прекрасно знал, когда он не нужен и поэтому сидел на зеленом холмике, занимаясь изготовлением бумажных птиц. Несколько жителей той романтической долины были уже знакомы с прекрасной молодой английской леди. Девушки любили поговорить с ней, женщины приносили ей козьего, молока, дети собирали папоротники и дикие цветы для нее. Все собаки ласкались к ней и слушались ее голоса. Здесь она впервые почувствовала себя счастливее после того ужасного июньского вечера, когда Джарред Гарнер поведал ей о деянии ее мужа.

Здесь, на этой земле, ее душа, казалось, поднимается до небес. Те старые причитания: он видел мою печаль, он заставлял меня надеяться, он пытал меня, не говоря мне правды — все это было забыто. Теперь она думала о своем муже с некоторой грустью. Он был так далек от нее, так далек. Она переживала сейчас его поступок значительно спокойнее. Она оглядывалась на свою жизнь и как будто заново видела ее. Да, из-за нее он совершил тот грех. Но позволять себе так думать о нем — неблагодарно. Ради нее, чтобы завоевать ее любовь, он должен был, лгать. А ведь это не было свойственно ему, он не был обманщиком, из-за нее он стал таким. Она вспоминала сейчас те ужасные мгновения, которые поразили и напугали ее, а он должен был скрывать и носить свою тайну даже в самые счастливые их часы, свое уныние он объяснял профессиональными заботами о больных. Теперь Флора понимала, что он страдал из-за осознания своего поступка. На самом деле между ними не было лжи, ведь вся его душа бунтовала против случившегося.

«И все это ради меня», — говорила она себе. Многие женщины могли бы быть горды такой страстью, так же, как некогда Клеопатра гордилась, когда ее возлюбленный полководец променял свою славу на ее любовь и сказал, что все победы и поражения в мире не стоят ни одной ее слезинки. Иногда Флора думала о своем муже с тоской и безнадежной печалью, как будто он был мертв, как будто его жизнь, ошибки — в прошлом, и потому он мог оставаться лишь в воспоминаниях. Но были и другие моменты, когда в ее воображении он возникал совсем одиноким, и сердце ее сжималось при таких картинах.

«Каким странным должен быть теперь дом! — думала она, рисуя себе обстановку в комнатах на Вимпоул-стрит. Ведь на вилле в Теддингтоне есть хоть слуги, а Гуттберт вряд ли находился там сейчас. — Какой холодный и одинокий вид должен иметь тот лондонский дом, наверное, еще более холодный, нежели тогда, когда я увидела его в первый раз и все удивлялась его чопорности и как, должно быть, нехорошо Гуттберту от того, что его мать не может составить ему компании. Он, наверное, сидит в своем кабинете, читая до ночи те ужасные медицинские книги на английском, французском, немецком языках. Какие мы, должно быть, отвратительные существа, если так много врачей могут написать такое огромное количество статей о наших болезнях. Бедный Гуттберт! Его жизнь кажется такой тоскливой. Но ведь он жил так и задолго до того, как папа вернулся из Австралии».

Глава 35

Они были уже более месяца в Макроссе. Первые листья медленно опускались на землю, напоминая о приближающейся осени. Улучшающееся здоровье Флоры было основной темой писем миссис Олливент своему сыну, при этом она отчетливо представляла себе то волнение, которое возникало у него, когда он читал о румяных щеках, спокойном сне и хорошем настроении. Читая эти веселые письма, Гуттберт, находившийся в одиночестве в своем кабинете, думал о том, какой мелкой должна быть душа, если ее печали и боль могли вылечить горы и свежий воздух, какими, должно быть, слабыми были узы, связывающие его с молодой женой, если их разрыв оставил в ней так мало ран.

«Я молил Бога о ее счастье, — сказал он себе однажды, уязвленный таким поведением Флоры. — Так неужели я буду так слаб, чтобы печалиться по поводу того, что мои молитвы оказались услышанными? Я хочу думать о ней только с нежностью, так, как, может быть, вспоминает шиповник о парящей вокруг его шипов летней бабочке, которая затем улетает к цветам».

— Не будет ли лучше, мама, если мы вернемся на виллу? — спросила Флора однажды утром. — Вы, должно быть, волнуетесь о том, все ли там в порядке?

Она все еще не могла прямо говорить о муже, но она знала, что мать хочет увидеть своего сына.