— Благослови Господь! — сказала, всхлипывая, миссис Гарнер. — Вы совсем как ваша мать. Я не буду притворяться и говорить, что пятифунтовая банкнота для меня ничего не значит, даже если в будущем дела у Джарреда пойдут хорошо, мне будет доставлять удовольствие сознание того, что я обладаю парой фунтов. И если бы вы позволили мне приходить к вам хотя бы один раз в шесть недель, чтобы посидеть и поговорить о вашей бедной маме, то тогда я была бы совсем счастлива.

— Приходите, когда захотите, — сказала Флора, — если мой муж выздоровеет. Но боюсь, он умирает.

— Моя дорогая, пока есть жизнь — есть надежда.

— То же самое говорит мне доктор, но я не вижу признаков выздоровления, и надежда кажется такой слабой.

Глава 40

В то время как Флора в беспокойстве проводила время у кровати мужа, жизнь его держалась на волоске, жизнь боролась со смертью, Постепенно побеждающей, доктора же находились в сомнении и лишь неопределенно высказывались о шансах больного, нянечки склонны были признать, что они вряд ли видели больного в таком тяжелом состоянии. Пока Флора проводила свои дни и ночи в молитвах и рыданиях, пребывая в полном отчаянии, другая молодая жена — Луиза Гарнер — знала только радость жизни, путешествуя из одной страны в другую, от озер к горам, от пустынного морского побережья к зеленым долинам, она была счастлива со своим спутником, являющимся для нее воплощением всего самого искреннего и благородного, что заключено в человечестве. Возможно, не существовало условий, при которых человек мог бы быть более счастлив, чем при подобном сочетании, когда жизнью мужчины или женщины управляет лишь страсть, когда все мысли и желания концентрируются лишь на одном объекте, когда все стремления направлены лишь к одной путеводной звезде. Жизнь ради этой цели была подобна той бессонной ночи в святилище, когда введенная в заблуждение индийская девушка считает, что она входит в контакт со своим Богом. Лу была не менее слепа в своей преданности, не менее экзальтированна в своем самоотречении, что граничило с фанатизмом. После трех лет семейной жизни Луизе ни разу не пришло в голову, что этот гений, сделавший ее своей женой, такой же, как и все: что он имеет, свои недостатки, что он может заблуждаться. Для нее он был совершенен. Предположить, что Рафаэль был более талантливым художником или что Рубенс был более великолепен в светском обществе, чем Уолтер Лейбэн, значило бы в глазах этой женщины заниматься богохульством. Мир мог думать как угодно, конечно, но для нее, которая знала его, возвысить над ним кого-либо из гениев человечества было невозможно.

— Я знаю, что ты можешь добиться всего, Уолтер, если решишь работать хорошо, — могла она сказать ему иногда с убеждением, — и я с нетерпением жду того дня, когда ты начнешь свою настоящую карьеру.

— Моя любовь, давай лучше проведем как можно лучше наш медовый месяц, — отвечал весело молодой муж.

Этот медовый месяц длился добрых три года, три года беззаботной жизни двух влюбленных, и вот Луиза решила, что наступило время ее мужу приниматься за работу. В течение этого периода он не всегда предавался безделью в чудесных странах, он много рисовал, выставлял свои картины: в Брюсселе, где сам Надо сделал комплимент англичанину, в Милане и Париже критики также благосклонно отнеслись к еще неизвестному художнику. Композиция картин была проста, но чувствовалась сила художника: Лу, читающая письмо в саду, Лу, играющая с ребенком у камина, Лу, в задумчивости смотрящая на лунную дорожку на море — она была его терпеливой и преданной моделью.

В течение всех трех лет их семейной жизни царило спокойствие. И порой бывает удивительно, как идеализация человека может в конце концов просто наскучить и надоесть. Уолтер принимал обожание своей жены с чарующим хладнокровием, он купался в улыбках ее восхищения, чувствуя, что, должно быть, действительно обладает неким величием, иначе столь чувствительная женщина не стала бы так думать о нем. Ни разу, даже на мгновение он не пожалел о своем неравном браке. Лу идеально подходила ему, она любовалась им, интересовалась его проблемами, удивляясь его безграничным познаниям. Он чувствовал себя как Пигмалион, когда вдруг обнаружил прекрасную женщину вместо статуи. Он мог наблюдать и восхищаться умом Лу и с гордостью говорить: «Это моя работа. Если бы она не полюбила меня, то по-прежнему бегала бы за пивом и мыла полы на Войси-стрит». Он вовсе нё стыдился воспоминаний о том, что раньше ей приходилось выполнять тяжелую работу. Он был горд ее равенством с ним и был рад тому, что сумел увидеть этот бриллиант среди грязи и нищеты.

Однажды, когда Лу нежно намекнула ему о работе и о его безразличии к славе, он обнял ее и подвел к высокому зеркалу.

— Посмотри туда, Лу, — сказал он, — это единственная картина, которой я горжусь. Как бы упорно я ни работал, мне никогда не превзойти ее.

Невозможно было быть более счастливыми, чем эти двое, они спокойно сейчас могли оглядываться на те дни, когда их будущее, сейчас такое прекрасное, казалось им сумрачным и туманным и по крайней мере один из них чувствовал себя пленником, которому удалось убежать из тюрьмы.

— Иногда мне кажется, что жизнь моя с тобой — это один бесконечный прекрасный сон, — сказала Лу мужу. — Моя жизнь достаточно прекрасна и удивительна для этого.

И теперь, объехав всю Шотландию и исследовав Ирландию от Джиант Козвэй до утесов Мохера, мистер и миссис Лейбэн вернулись в Лондон, и здесь между ними произошел серьезный разговор по поводу начала упорной трудовой жизни в одном из тех прекрасных домов в Южном Кенсингтоне, где любили поселяться художники.

Лу говорила своему мужу о том, что пришло время начинать свою карьеру. Похвала его последней картины могла разжечь желание схватиться за работу и у человека более спокойного, чем Уолтер Лейбэн. Ему просто было необходимо для начала работы, чтобы его считали гением. Его любовь к искусству не позволяла ему выпускать из рук карандаша, и он значительно поднялся в своем мастерстве за последние три года, но такие комплименты жены вдохновляли его с необычайной силой. Сейчас он стал более спокойным после той встречи с Флорой, ведь знание того, что он в долгу перед дочерью Марка Чемни приносило ему много беспокойства. Невозможность ясно мыслить прежде охраняла его от попыток объяснения с Флорой после его возвращения из страны смерти к реальной, полной обязательств жизни. Флора была замужем и счастлива, говорил он себе. Значило ли для нее что-нибудь то, жив он или мертв? Что же касается доктора Олливента, который, быть может, и имел некоторые угрызения совести по поводу той борьбы на утесе, то, возможно, ему и следовало пострадать немного за ту вспышку дурных страстей. Так и шло время, и Уолтер Лейбэн не подавал никаких знаков и лишь когда он узнал о последствиях своего поведения из разговора с Флорой, когда он увидел ее лежащей у его ног и услышал, как она страдала из-за него, только тогда он осознал всю тяжесть своего греха. Он бы многое дал, чтобы загладить свою вину, но при прощании Флора вела себя так, что у него не оставалось надежды на дружбу с ней в будущем, да и кроме того, он и доктор Олливент никогда бы не смогли поладить друг с другом, всегда между ними царили бы ревность и непонимание.

«Что разбито, не склеить!» — сказал мистер Лейбэн себе со вздохом.

Художник и его жена прибыли в Лондон спустя несколько дней после переезда Гарнеров с Войси-стрит, и пока Уолтер обедал со своими друзьями по искусству в клубе, Лу отправилась в Кэмбервелл и провела вечер с Джарредом и миссис Гарнер в их новом доме, имеющем, как и всякое жилище, в котором только что поселились, своеобразный шарм, скрывающий возможно существующие в нем небольшие дефекты. Даже Луизе понравился маленький аккуратный домик на краю канала. Это было уединенное место и здесь не было шумно, как на Войси-стрит, где летними вечерами порой казалось, что жители обитают исключительно на своих крылечках: женщины стоят группами и сплетничают с таким важным выражением на лицах, как будто от них зависит судьба нации, дети сидят на низеньких ступеньках или бегают ватагой. Этот же коттедж был уединен, окнами он выходил на небольшую лужайку.

Для Лу было очень необычно сидеть в маленькой гостиной, пить чай и чувствовать себя в центре внимания, как будто она была принцессой, а вокруг нее собрались ее подданные. Миссис Гарнер рассматривала свою внучку с восторгом, граничащим, пожалуй, с религиозным благоговением, она ощупывала платье, рассуждала о его цене, высказала свое суждение о мальтийских ленточках, которые Лу носила с поистине королевской беззаботностью.

— Я полагаю, твоя служанка донашивает твои платья, — отметила миссис Гарнер со вздохом, — и думает за бесценок купить твои кружева и ленточки.

— Я не настолько экстравагантна, чтобы разбрасываться настоящими кружевами, бабушка, — ответила Лу, — но моя служанка действительно донашивает некоторые из моих платьев. Видишь ли, я не хотела обидеть тебя предложением забрать мои поношенные платья, но если тебе действительно так нравятся они…

— Нравятся, Луиза! — воскликнула пожилая леди, — я никогда не видела более прекрасных платьев и когда ты поносишь их столько, сколько захочешь, то и тогда, если бы они оказались у меня, я была бы безумно счастлива.

— Тогда ты получишь их, бабушка, и я обещаю тебе не занашивать их. Но я хотела бы поносить это платье чуть дольше, поскольку оно очень нравится Уолтеру, — добавила Лу, покраснев, как будто говорила о любовнике, а не о муже.

— Ты помнишь то каштановое шелковое платье, которое он дал тебе, когда ты изображала Ламию? — спросила миссис Гарнер.

— Помню ли? Конечно да, бабушка, — ответила Лу слегка взволнованно.

Она вспомнила то воскресное утро у пансиона в Кенсингтоне, когда мисс Томпайн была просто вне себя от ее появления в ярко-красном платье и как жестоко та отчитала ее. Она вспомнила, как стояла на коленях на голом полу в гардеробе этой школы и в полном отчаянии роняла слезы на платье.

И как хорошо, что все это осталось позади.

Она принесла туго набитый кошелек в Коттедж Мальвины и сейчас, доставив удовольствие миссис Гарнер, осмотрев весь дом, начиная со спальни для слуг и кончая ванной и двориком, где Джарред намеревался разводить птицу, она предоставила бабушке приличную сумму денег на покупку новой мебели.

— И бабушка дорогая, — добавила она умоляюще, — я была бы тебе очень обязана, если бы ты не покупала бывшую в употреблении мебель. У нас было так много таких вещей на Войси-стрит, что у меня появилось к ним отвращение. Я бы хотела увидеть ту маленькую гостиную внизу, твою и папину спальни, обставленные новой мебелью, свежей и чистой, а не той, которую выбрасывают леди.

— Моя дорогая, нет ничего плохого в том, чтобы купить не совсем новую вещь, если знать, где и как это делать, — ответила миссис Гарнер нравоучительно. — Но после твоей щедрости мне было бы трудно не послушаться твоего мнения. Вещи будут новыми и красивыми.

После этого, когда звезды уже сверкали над вершинами домов Кэмбервелла, Лу и ее отец прошли одни в маленький садик и там откровенно поговорили.

Джарред рассказал своей дочери, что ради нее, такой милой и прекрасной, он намеревается приложить немало усилий, чтобы стать лучше в будущем. Она поцеловала его нежно, глубоко тронутая его словами, и сказала:

— Это хорошо, дорогой отец, это ведь успокоит твою совесть.

— Ах, моя дорогая, я умудрился так долго жить, не слыша голос совести. Если я когда-либо чувствовал себя не очень хорошо из-за того, что жизнь идет как-то не так, то все мои неприятности проходили после стаканчика джина. Но сейчас, по мере того, как я становлюсь все старше и вижу в тебе леди, вышедшую замуж за богатого человека, я начинаю чувствовать, что неплохо бы начать жить правильно, я вижу, что было очень много дурных вещей сделано на Войси-стрит, о которых даже не хочется вспоминать и которые не очень-то хорошо согласуются с моральными принципами, присущими настоящему джентльмену. И я намерен изменить все к лучшему в будущем, Лу, и жить тихонько в своем уединенном маленьком домике, реставрировать картины и скрипки и честно зарабатывать на жизнь. Конечно, ради нашей старушки, ведь моя жизнь и здоровье не очень хороши, я бы не отказался от тех трех сотен, которые твой муж так щедро обещает выплачивать вам.

— Нет, отец, — ответила Лу тепло. Излишнее великодушие мистера Гарнера взволновало ее. — Я так же буду помогать тебе своими карманными деньгами, Уолтер дает их мне гораздо больше, чем я могу потратить, на любые капризы.

Экипаж Луизы стоял у двери, и она была уже готова сказать «до свидания», когда миссис Гарнер позволила снизойти на себя приступу меланхолии, которая была ее обычным состоянием и из которого ее с трудом можно было вернуть к радостному состоянию духа.