После обеда все вместе поднялись в гостиную, где девушка все время разговаривала с доктором Олливентом, пока разливала чай, а мистер Чемни и художник по-домашнему яростно спорили на политические темы. Мистер Лейбэн был радикал, основывался на принципах Шелли и Ханта и был немного удивлен, когда узнал в споре, что его любимые теории ничуть не лучше, чем идеи давно разбитых парк-рейлингов и профсоюзов. Мистер Чемни был консерватор и вкладывал свои деньги в государственные бумаги.

— Ни один человек, которому не безразлична судьба страны, не имеет права быть радикалом, — говорил он. — Тот, кто хочет что-либо сохранить, обязан быть консерватором. Я был убежденным «рэдом» до того, как попал в Мельбурн, но день, когда, я стал копить деньги, стал днем моего перехода в оппозицию. Не говорите мне о революции в исламе. То, что я видел вокруг нас — это революция портных, лудильщиков и булочников, — революция, неизбежным результатом которой будет уничтожение людей состоятельных классов.

Пока они обсуждали этот тезис, доктор Олливент восстанавливал свои отношения с Флорой Чемни. Это оказалось для него очень приятным занятием — примирение было так ново для него. Сидеть за освещенным столом и наблюдать за ее прекрасными руками, двигающимися с такой грацией среди чашек, за ее по-женски озабоченным лицом, за мягким взглядом глаз, застенчиво смотрящих на него время от времени, когда его слова особенно привлекали ее внимание — было для доктора высшим наслаждением. У него появилось чувство, как будто он вдруг стал властелином мира.

— Я боюсь, что вы были очень сердиты на меня прошлым вечером? — спросил он с легкой улыбкой, давая понять Флоре, что он вспоминает вспышку ее недовольства с некоторым чувством юмора, как будто это был гнев избалованного ребенка.

— Я думала, что вы жестокий и несправедливый, — ответила она.

— И все из-за того, что я осмелился высказать сомнение по поводу вашего гения, даже не увидев его; да я помню это, но сегодня меня просто очаровали его прекрасные манеры.

— Это звучит так, как будто вы смеетесь над ним. Но теперь вы можете сами видеть его и, надеюсь, будете думать о нем чуточку лучше.

— Я считаю его очень приятным молодым человеком по сравнению со всеми другими молодыми людьми. По все-таки не могу примириться с его присутствием здесь на таком привилегированном положении, которое он занимает до тех пор, пока Ваш отец так мало знает его.

— По мы ведь знаем, что он племянник старого папиного компаньона.

— Я не могу считать это гарантией его честности и искренности. Джордж Барнвелл тоже был племянник. Однако я не скажу ничего больше, поскольку он так нравится вам.

— Он мне нравится потому, что добр ко мне, — ответила Флора, немного покраснев, но по-прежнему говоря со свойственной ей искренностью. — Он учит меня рисовать и к тому же восхитительно поет.

Она сказала бы об этом более откровенно, но сдержала себя, боясь вызвать насмешки со стороны доктора Олливента.

— Что! Он и поет? Кажется, он гениален во всем, — что было сказано с некоторым сожалением, что даже заставило Флору проникнуться жалостью к доктору.

— Но он не такой умный, как вы, — сказала девушка, пытаясь хоть как-то утешить его, — он не может дать надежды слабому или вылечить больного, не может рассказывать так, как вы. Прежде я думала, что он лучший собеседник в мире, но лишь до сегодняшнего вечера.

Доктор задумчиво улыбнулся. Было ли это возможно, чтобы его мысли и знания могли произвести впечатление даже на эту беззаботную, веселую девушку, что ома сможет открыть в нем то, чем все-таки не обладает ее новый приятель?

Более он не имел возможности быть удостоенным ее внимания так как Флору пригласили вскоре к фортепьяно.

— Дуэт, если вы желаете, мистер Лейбэн, — сказала она.

Доктор сидел и слушал два свежих молодых голоса, звучащих так гармонично. Каждый из них, казалось, питает свою силу и очарование от другого. Если бы он был молодым человеком без уже укоренившихся намерений и желаний в жизни, то мог бы даже позавидовать Уолтеру Лейбэну, его прекрасному тенору, видя то, какую сильную связь образует между двумя молодыми людьми этот голос. Но он, как человек, привыкший обходиться без маленьких удовольствий и прелестей жизни, опирающийся только на свое дело, мог только слушать и восхищаться этим дуэтом или, возможно, думать о том, что чувствует в этот момент художник.

Сев за фортепьяно, Флора не покидала его до тех пор, пока не поднялась и не пожелала гостям спокойной ночи. Старые музыкальные тетради доставили ей необычайное удовольствие. «Вы знаете это? А это вы пели?», — казалось, говорили они, когда переворачивали их страницы. Конечно, были попытки спеть что-то необычное, что иногда получалось, а иногда нет. Но молодые люди меньше всего думали о том, как это выглядит со стороны для доктора Олливента и хозяина дома, которые удалились в глубину гостиной и сидели там, разговаривая у камина. Доктор Олливент рассматривал большую комнату во время разговора с Марком и мог наблюдать две фигурки за фортепьяно и казалось, что все его слова всего лишь комментарии к ним.

— Хорошо, — сказал Марк Чемни, — что ты думаешь о нем?

— Что я могу думать о нем после такого короткого знакомства, кроме того, что он обладает приятной наружностью, несколько тщеславен, — ответил доктор, глядя темными глазами на сидящих за фортепьяно.

— Вот тут ты не прав. Он не тщеславен, наоборот, он сильно возражает против ведения разговоров о себе и своих стремлениях, которые, однако, весьма интересны.

— Это только прикрытие тщеславия. Человек, который с пренебрежением относится к себе, обычно честолюбив. Он так уверен в своих великолепных качествах, что вполне может претворяться таким простаком и относиться к себе с пренебрежением. Я уже встречался с такой категорией людей в своей практике. А ты еще позволяешь быть ему таким амбициозным, вот он и начинает переоценивать себя.

— Его шансы на успех были бы очень малы, если бы не вера в успех.

— Да, я полагаю он неудачливый мазилка?

— Нет, конечно. Хоть я и не претендую на звание судьи по этому вопросу — картина для меня тогда картина, когда она написана самыми разнообразными красками. А он удивил меня своими яркими и живыми цветами.

— Яркими и живыми! Да, я знаю такие картины, они могли бы служить вывеской лавки, в которой продаются масляные краски. Хотя в целом молодой человек не так уж и плох, Чемни, мне бы очень не хотелось ссориться с тобой из-за него. Только, по-моему, ему не место в этом доме.

— Как не место?

— Твоя дочь молода и прелестна, даже романтична, а он симпатичный и авантюрный тип. Ты не думал о возможности того, что они могут полюбить друг друга?

— Это как раз то, над чем я все время думаю. Я даже думаю, что это неизбежно.

— О! — уныло произнес доктор, слегка опустив нижнюю губу. — В таком случае я беру свои возражения обратно.

— Напротив, ты мне дал искренний дружеский совет.

— С обычным риском обидеть кого-либо своей правдивостью.

— Теперь послушай меня, Олливент, — сказал мистер Чемни, пододвигаясь поближе к доктору, — конечно, я знаю, что ты ужасно умный, и этот твой покровительственный тон мне вполне понятен, так же ты вел себя, когда мы были в школе. Но тогда я был глуп и любил тебя, несмотря на это. Но сейчас дело касается моей дочери, и я протестую против того, чтобы ты опять просто указывал, что мне делать. Ты должен дать мне честный совет, без всяких премудрствований, как мужчина мужчине.

— Как мужчина мужчине! — повторил доктор, глубоко вздохнув.

— Я никогда не понимал значение этой фразы, хотя, кажется, она может значить очень многое. Одним словом, Чемни, по-моему, нет смысла давать тебе совет. В своем сердце ты уже все решил, а молодая леди, — тут он показал глазами на Флору, сидящую на фортепьяно, — по-видимому, находится на самой вершине той же мысленной цепочки.

— Ты видишь какие-либо причины, по которым он не был бы хорошим мужем для нее? — спросил Чемни, уставившись взглядом в одну точку. — Он имеет шестьдесят тысяч фунтов, я мог бы отдать свою дочь и за половину этого наследства, но ведь кроме всего прочего, он неплохой молодой человек.

— Это мнение, которое ты приобрел после двух недель знакомства, — сказал доктор.

— Олливент, я сказал тебе, что хочу услышать от тебя совет, а не насмешки.

— Как пришла тебе в голову эта идея?

— Можешь ли ты это спрашивать, когда знаешь, что дни мои сочтены. Что может быть более естественным, чем мое желание увидеть дочь замужем до того, как я умру? Хотел бы я узнать, кто будет этот человек, кто будет с Флорой всю жизнь, все те долгие годы, когда, меня не будет, когда она станет взрослой, будет иметь детей, любящих и уважающих ее. Хотя, возможно, я никогда не увижу их.

— Думаешь, двухнедельного знакомства достаточно?

— Что ж, я так глуп? Нет, это только идея, которую я доверил тебе. Не собираюсь ручаться за будущее Флоры, пока не смогу узнать его достаточно хорошо. Но я думаю, что могу рассказать тебе секреты моей фантазии, познакомить тебя с этим молодым человеком, чтобы ты мог сформировать свое суждение о нем.

— Я не такой проницательный судья, который мог бы открыть те или другие стороны человека за один вечер. Думаю, что он несколько поверхностен и легкомыслен. Но для женщины это не такой уж важный вопрос, если она сама не совсем серьезна.

— Это замечание старого холостяка о женщине. Я полагаю, ты мне пока не скажешь своего мнения?

— Да, до тех пор, пока поближе не познакомлюсь с твоим гением.

Глава 6

В радиусе полумили от Фитсрой-сквер есть улицы, которые если неполностью, пользуются дурной репутацией — очень нелегко узнать, какая улица в Лондоне хорошая, а какая нет, — то, по крайней мере, являются несколько сомнительными, приводящими в уныние заблудившихся пешеходов, рискующих иногда быть раздавленными здесь кэбом. Жители этих улиц, конечно, не осознают этого — «нет места прекраснее дома», — поется в песне. Случайному прохожему это может показаться отвратительным, но для людей, живущих здесь и питающихся креветками, жерухой и горячей сдобой, эти улицы — родной дом.

Войси-стрит была как раз такой улицей — широкой, с тротуарами, оканчивающимися тупиком, сообщающаяся с остальным миром посредством узких аллей, где шумные дети бегали целый день, а пьяные мужчины и женщины орали всю ночь. На этой улице главным местом были закусочные, которые мясники снабжали лучшей свининой в Лондоне. Ребрышки от Биллета были настоящим пиршеством, этим яствам, с точки зрения обитателей Войси-стрит и Кэйв-сквер, могли бы позавидовать римские императоры.

Была на Войси-стрит местная портниха — молодая особа, которая выставляла обтрепанные картинки из журналов и одежду из ярко-розовой ткани в окне своего дома. Она делала шляпы за полкроны и платья за шестьдесят четыре пенса для мелких буржуа и могла только мечтать о том, чтобы обслуживать высший свет. На обоих концах улицы и в ее середине были свечные лавки. Могло даже показаться, что Войси-стрит целиком живет за счет этих лавок, но никак не за счет мясных. Был здесь также рыбный магазин, в котором продавали сушеную и соленую рыбу, иногда там появлялась бадья с большими устрицами, аппетитно выглядящими, куски камбалы. Существовал газетчик, который продавал и другие товары: табак, галантерею, ромовые бабы и пышки, пиротехнику для ноябрьских торжеств, трости, и приносил большое количество информации, относящейся к местным сплетням. Эти и еще один магазин женского гардероба были единственными торговыми заведениями на Войси-стрит, остальные дома были частными, причем в них жили несколько семей с огромным количеством детей. Они заселяли все этажи, и казалось, что жильцы со своей обстановкой или без нее менялись так же часто, как фазы луны. Маленькие гостиные служили иногда школьными помещениями для молодежи, где учились мальчики и девочки разных возрастов, а другие комнаты находили еще более разнообразное применение. В одном из этих запущенных домов, находящихся в таком ужасном районе, и вывешивали различные потрепанные вещи женского гардероба. Очень странно было видеть, что в этой обстановке могла еще продаваться какая-либо одежда. Но здесь были даже жакеты из котика, возможно снятые темной ночью со случайного прохожего, и неопределенного вида шляпки с гирляндами роз и загнутые спереди. Трудно было представить себе свежее и прекрасное девичество при виде этих мятых розовых платьев и поломанных вееров. А тот черный сатин, почти весь прогнивший, кто бы мог подумать, что он когда-либо мог служить одеждой экономки из приличного дома? На рубашках виднелись пятна вина, пролитого, возможно, на ночных пиршествах, слишком диких, чтобы быть веселыми. Случайный прохожий, взглянув на все это, содрогнется и поспешит удалиться. Эти безвкусные одеяния, глядящие на него из окон, могут показаться какими-то кошмарными привидениями.