Кровь бросилась Стефе в лицо:

— Заметил! Боже мой, что за судьба такая — вечно он на дороге!

Она нагнулась за рассыпавшимися цветами, притворяясь, будто не замечает молодого шляхтича.

Но он, подъехав ближе, обнажил голову и сказал шутливым тоном:

— Добрый день! Что вы здесь делаете так рано? Среди этих деревьев вы словно русалка…

— Встретившая лешего, — гневно, не раздумывая, ответила девушка.

Он поднял брови, злорадно усмехнулся:

— Что ж, готов стать лешим при условии, что вы будете русалкой…

Стефа покраснела и холодно поинтересовалась:

— Вы едете в Слодковцы?

— Да. И намереваюсь вас туда проводить.

— Я доберусь сама.

— Вот уж сомневаюсь! Одна вы столько цветов не унесете. Они же весят добрый пуд. Я просто обязан вам помочь.

Он спрыгнул с коня, преувеличенно галантно раскланялся и протянул руку. Поколебавшись, Стефа подала свою и тут же отдернула.

— Вы не коснулись даже моих пальцев… Ну да, я ведь зачумленный… — смешно развел он руками.

Михоровский глядел на нее, усмехаясь. Она дрожала от гнева под взглядом этих насмешливых серых глаз. Собрав цветы, она бросила через плечо:

— Прощайте!

— Гм, вы столь энергичны… Однако ж и мне нужно ехать в Слодковцы, а другой дороги туда нет…

Стефа, круто свернув в лес, указала на дорогу:

— Дорога к вашим услугам.

— А вы?

— А я пойду лесом.

— А я не могу вас бросить одну в этой чащобе. Вы так разнервничались, что наверняка заблудитесь.

И он пошел рядом с девушкой, ведя коня на поводу. Стефа сжала губы и молча зашагала вперед. А он продолжал:

— Знаете, что? Садитесь на моего коня, а я пойду рядом, словно паж. Или нет, сядем на коня оба. В самый раз для русалки и лешего.

Стефа не ответила, ускорив шаг.

— Вы от меня бежите, словно от лесного страшилища. А я ведь симпатичный хлопец, верно? Как думаете?

Никакого ответа.

— Ага! Молчание — знак согласия. И это меня ужасно радует! Вы меня, наконец, оценили, по достоинству.

Он поклонился — шутливо, преувеличенно низко.

— Вы прежде всего дурно воспитаны, — взорвалась Стефа.

— Правда? Впервые слышу! Я всегда считался джентльменом.

— Это вы-то? — рассмеялась девушка.

Гнев блеснул в его глазах. Нахмурившись, молодой шляхтич пронзил девушку взглядом. Однако с усмешкой продолжил:

— Ну то ж, в таком случае мы — два сапога пара. Вы тоже хорошим воспитанием не отягощены.

— Пан майорат, вы меня избавите наконец от вашего присутствия?

— В Слодковцах, не раньше.

— Боже, за что ты меня караешь! — прошептала девушка.

Майорат расхохотался.

— Что вас так рассмешило? Ваша неделикатность?

— О нет, пани Стефа! Просто… я впервые встречаю юную девушку, которая от меня отнюдь не в восторге. Бог свидетель, для меня это нечто новое.

— Потому что вы впервые столь невежливы с девушкой.

— Ба! Я себе позволял и больше, но ни в одной девушке не вызывал панического страха.

— Страха?! Я вас боюсь?! Чересчур много вы мните о себе! Я вас…

— Терпеть не можете, — закончил он.

— Вот именно!

— Благодарю! И совершенно искренне! И на исповеди никто никогда ничего лучшего не произносил! Кто бы мог подумать, что в столь нежном создании таится столько злости… Итак, форменный скандал. Вы меня терпеть не можете. Что поделаешь? Лучше уж я вас покину, иначе мы подеремся тут же, в лесу.

Он вскочил в седло и, приподняв шапочку, крикнул:

— Прощайте! Я исчезаю!

Он повернул коня, пришпорил его и галопом помчался прочь.

Стефа удовлетворенно вздохнула:

— Наконец-то! Уехал… омерзительный циник… А я его обидела. Что ж, к лучшему — перестанет мне докучать.

И она направилась в сторону особняка. Вальдемар несся, горяча коня и бранясь сквозь зубы:

— Ох, как мы романтичны… и встаем в позу принцессы! Ну подожди же! Всегда предпочитал дьяволиц монашкам, но терпеть не могу, когда дьяволица притворяется весталкой[4]! Ну, посмотрим!

II

В садовой беседке за столиком сидела Люция Эльзоновская со своей учительницей и увлеченно слушала лекцию по литературе. Стефа рассказывала о славнейших временах польской литературы, декламируя стихи знаменитых поэтов. Увлеченная сама, она покорила душу ученицы.

Видя живой интерес девочки, Стефа спросила:

— Люци, ты разве никогда не читала польских писателей?

— Читала, но очень мало, — призналась Люция. — Ваша предшественница, панна Клара, считала, что людям нашего круга следует знать как можно больше иностранных языков и читать иностранные романы, а польская литература не заслуживает внимания.

— Панна Клара — полька?

— Да, но она была аристократка, разделявшая наши взгляды.

— А каковы же «ваши» взгляды?

— Не знаю, смогу ли объяснить… Считается, что… Нет, не умею сказать.

— Я тебе помогу, — сказала Стефа. — Считается, что следует относиться с почтением ко всему французскому, немецкому… одним словом, иностранному, но, упаси Боже, не к польскому. Верно?

— Откуда вы все так хорошо знаете?

— Догадываюсь. Твоя мама так же считает?

— Конечно! Мама ничего не читает по-польски, со мной разговаривает исключительно по-французски и ценит только заграничное.

— А дедушка? — спросила Стефа.

— О, дедушка — наоборот! Из-за этого они с мамой вечно и ссорятся. Дедушка говорит, что стыдно забывать о своей национальности, что каждый обязан прежде всего любить и ценить дела своего народа. Но маму такие аргументы не убеждают…

— Твой дедушка — благородный человек.

— Вы его любите?

— Я его уважаю за богатый ум и образованность.

— И дедушка вас любит, я же вижу. Вот только… знаете, Вальди думает в точности, как дедушка. Почему же вы Вальди не выносите?

— Люци, да что мне до Вальдемара? Люция засмеялась;

— Знаете, мама вечно ссорится с Вальди. А теперь еще и вы… Бедный Вальди!

— Давай закончим с литературой, — прервала ее Стефа. — Тебе еще нужно написать изложение.

Люция обняла ее и ласково сказала:

— Завтра, дорогая панна Стефа! Сегодня не напишется, я чувствую. Вы так меня увлекли польской литературой, что ни о чем другом и думать не хочется. Вы мне должны дать почитать что-нибудь польское, а всех немцев и французов я запрячу в шкаф, пусть их там моль съест.

— Люци, не следует бросаться из одной крайности в другую. Иностранных писателей ты тоже должна знать.

— Но польских я должна знать лучше, правда? Я так сегодня и скажу дедушке с Вальди, а они посоветуют, что читать. Вальди меня всегда называл попугайчиком… Как приедет, спрашивает: «Ну, чему там новому научили нашего попугайчика?» Мама тогда дуется, а панна Клара сладенько улыбается и говорит: «Vous plaisantez monsieur le comte[5] «. Она всегда Вальди называла графом. А Вальди отвечал как бы вежливо, но сердито: „Никакой я не сomte, постарайтесь запомнить“.

— И что панна Клара?

— Обижалась. Говорила мне: «Votre cousin est dйtes — table il nest pas sage[6] «-и день-два не показывалась. А потом все начиналось сначала: „monsieur le comte“. И так — без конца.

— Должно быть, любимый вид спорта пана Михоровского — докучать домашним учительницам, — сказала Стефа с неудовольствием.

— Ну что вы! Просто Вальди терпеть не мог панну Клару, а она была в него влюблена по уши, уж я-то знаю! Панна Клара — законченная старая дева, но с претензиями. Как только Вальди появлялся, она завивалась, а пудрилась так, что все платье было в пудре! Вальди это ужасно смешило. Однажды, когда она вышла к обеду невыносимо напудренная и рассказала, что мы с ней ходили на мельницу, Вальди был зол, взял да и выпалил: «А это сразу видно, панна Клара. Вы вся в муке!» В тот раз она на него сердилась неделю.

Стефа стала помогать Люции собирать книги и тетрадки, размышляя о том, сколь печальна судьба домашней учительницы, если она к тому же старая дева. О панне Кларе она наслушалась вдоволь: над ней смеялись все, сколько хотели. А когда-нибудь будут смеяться и над Стефой, хоть она еще и не старая дева… А Люция продолжала, не спеша:

— Знаете, я хотела бы когда-нибудь влюбиться. Это, должно быть, приятно. Вот только в кого? В Слодковцах кандидатов нет. Разве что пан Ксаверий. Ха-ха-ха! У него огромная лысина, и он меня всегда называет «милой дамочкой», а я этого терпеть не могу. В Ожарове есть граф Трестка, но уж в него-то я никогда не влюблюсь — очень уж у него глуповатый вид. Да к тому же он увлечен панной Ритой. Ага! Я наверняка сходила бы с ума от Вальди, но он — мой двоюродный брат. Он такой симпатичный и элегантный, только ужасно серьезный, редко когда веселится.

— Люди, не думай о таких вещах, — сказала Стефа. — Ты еще девочка. Придет и твое время, но чем позже, тем лучше.

— Вы так говорите оттого, что сами пережили большое разочарование.

— Откуда ты знаешь?

— От мамы. Что плохого в любви? Ведь не всегда она кончается столь печально, обычно приходит счастье.

— Ах, так вы об этом уже знаете, мадемуазель? — развеселилась Стефа.

— Я прочитала много французских романов и знаю, что такое любовь, хотя сама и не испытывала. Как-то спрашивала у Вальди, что при этом чувствуют — уж он-то должен знать.

— И что он сказал? Люция махнула ручкой:

— Вальди вечно шутит. Он сказал: «Любовь — то же самое, что учить математику». Он знает, что математику я терпеть не могу. Вы бы могли рассказать, но вы ведь не расскажете. Придется ждать, пока появится собственный опыт.

— Только не забивай голову ожиданиями. Всему свое время.

Люция сделала движение, словно припомнила что-то, и весело шепнула:

— Ну вот, уже знаю! Вот и я влюблюсь, и совсем скоро, через неделю-другую! Вальди говорил, что должен приехать практикант. У Вальди их несколько в Глембовичах, знаете, таких, из хороших семей, что учатся даже без жалованья. Тот, что приедет, тоже из хорошей семьи. Жить он будет в павильоне, а столоваться у нас. Сюда хотел попасть и граф С., но он ужасный хлыщ, и Вальди ему отказал.

— А если практикант окажется не в твоем вкусе? — спросила Стефа, думая о чем-то совершенно другом.

— Наверняка! Но если он симпатичный, я все равно влюблюсь.

В этот момент в беседку вошел молодой лакей и произнес:

— Пани баронесса просят к столу.

В столовой с потолком, украшенным красным деревом, собирались уже все обитатели особняка. Пани Эльзоновская ожидала лишь дочь с учительницей.

Она комкала салфетку и выглядела раздраженной. Рядом с ней сидел пан Мачей Михоровский, восьмидесятилетний старец. Щуплый, слегка сутулый, с бледным лицом, которое украшали седые усы и одухотворенный взгляд серых глаз. Теплой улыбкой он покорял всех, словно бы говоря: «Любите меня и доверяйте».

Теперь он, ловя каждое слово, слушал внука. В Вальдемаре старик видел собственную юность. Вальдемар же, опершись на высокий поручень кресла, взволнованно говорил о чем-то, явно пришедшемся не по вкусу пани Эльзоновской.

Четвертой особой за столом был пан Ксаверий, приживальщик, старый и лысый, превеликий гурман. Видя, что молодой майорат не садится, пан Ксаверий тоже остался стоять с несчастным выражением лица. Разговор Вальдемара с пани Эльзоновской его совершенно не занимал: он пожирал глазами стоявшую на боковом столике супницу, распространявшую аромат супа a la reine[7], озабоченно косясь то на баронессу, то на лакея во фраке, ожидавшего сигнала разливать суп. Наконец появились Стефа и Люция. Пани Идалия бросила на Вальдемара быстрый взгляд, давая ему понять, что пора закончить разговор. Но он и сам уже замолчал. Быстро подошел к девушкам, поцеловал Люцию и исключительно элегантно поклонился Стефе. Тут же на лице его появилась ироническая усмешка.

— После столь высокой поэзии, как лес и цветы, мы встречаемся за столь прозаическим обедом, — сказал он. — Вас это не коробит, пани Стефа?

Стефа порозовела. Его слова в мгновение уничтожили ее хорошее настроение.

— Я не думала ни о чем подобном, — ответила она холодно.

— Жаль! А я уж стал сомневаться, увижу ли вас. В чащобе вас мог похитить какой-нибудь везучий леший и уволочь к себе в берлогу. Я очень рад, что вы уцелели.

— Вальди, ты тоже был утром в бору с панной Стефой? — спросила Люция.

Пани Эльзоновская глянула на Стефу и перевела взгляд на свою тарелку.

Заметив неудовольствие на лице Стефы, Вальдемар бросил на Люцию быстрый взгляд и непринужденно сказал:

— Я ехал через лес и видел, как пани Стефа прогуливается.

Стефа была благодарна ему за это.

Все ели молча. Обеды здесь редко проходили в тишине, но когда это случалось, тишина была тяжелой, словно грозовая туча.

Стефа поняла, что и сегодня собираются тучи.

От напряженной фигуры пани Идалии исходил холод. Пан Мачей пытался развеселить всех, время от времени отпуская шутку, но разговор упорно не клеился. Плохое настроение хозяйки дома угнетало всех. Даже пан Ксаверий, хоть и не потерял аппетит, косился на баронессу опасливо.