Гелена Мнишек - Прокаженная

Два дня Стефа почти не разлучалась с отцом. Они вместе гуляли, вместе обедали. Вечером Стефа возвращалась в отель и попадала в объятия Люции, печально жаловавшейся, как ей скучно:

— Я без тебя не могу, мне так тоскливо! Люция уже называла Стефу по имени. Узы дружбы между учительницей и ученицей очень окрепли в последнее время.

В один прекрасный день пан Рудецкий нанес визиты пани Эльзоновской и пану Мачею. Он им очень понравился, умел держаться крайне вежливо, но с достоинством и своего рода почтением. Он был элегантно одет, умел держать себя в высшем обществе и произвел впечатление человека, обладающего хорошим вкусом. Пани Идалия нашла его «еще лучше», нежели при их первой встрече в Варшаве и принимала весьма радушно. Пан Мачей нашел в нем много симпатичных черт, трезвомыслие и веселость. Пан Рудецкий постоянно высматривал украдкой кое-кого еще, но во время его визита Вальдемара не было. Однако пан Мачей, словно отгадав мысли своего гостя, пригласил его назавтра на обед. К этим приглашениям присоединилась и пани Эльзоновская.

— Соберется несколько ближайших друзей, будет и мой внук, — сказал пан Мачей. — Хочу, чтобы вы познакомились.

На обед приехали Вальдемар, княгиня, панна Рита с братом и неотлучный Трестка.

Пан Рудецкий, подвергнутый испытанию, выдержал его с честью. За столом пани Эльзоновская наблюдала за ним, но пан Рудецкий держался превосходно. С Вальдемаром он поздоровался вежливо, оба не скрывали интереса друг к другу и были взаимно обходительны. Только пани Идалия укоризненно глянула на Вальдемара, когда он кланялся пану Рудецкому: так уважительно Вальдемар не приветствовал даже старых аристократов своего круга. Все остальные тепло приняли пана Рудецкого, даже Трестка отбросил свое обычное фанфаронство.

Избранное общество и учтивые беседы способствовали тому, что пан Рудецкий стал лучше понимать дочку, открыл, что круг этих людей и в самом деле притягивает.

С майоратом пан Рудецкий много разговаривал о конях, скачках. Коснувшись мимоходом университетов Бонна и Галле, они перешли к только что закончившейся выставке. Майорат умел направлять разговор, сдабривая его то хорошего тона шуткой, то долей необходимой иронии.

Трестка рассыпал много шуток, но юмор его был другого характера, чуточку буршевский, не портивший, впрочем, беседы.

Одним словом, небогатый шляхтич Рудецкий пришелся здесь «ко двору», завоевал симпатии магнатов и ничуть не выглядел вторгшимся в их общество выскочкой.

Вальдемар крайне его заинтересовал. Рудецкий невольно попал под его обаяние, но, вспоминая о дочке, не переставал тревожиться, считая компанию магната небезопасной для Стефы. Чуял, что девушка не могла остаться равнодушной, что на нее не могло не подействовать очарование майората. И заметил, что Вальдемар оказывает Стефе явное внимание, незаметное на первый взгляд, но достаточно целеустремленное и сильное, чтобы вскружить ей голову. Вспоминая разговор с дочкой в отеле, видя, что Стефа прекрасна и взволнованна, как никогда, старый шляхтич с горечью думал: «Она уже поддалась его чарам…»

Внезапно страшная мысль пришла ему на ум, и он взглянул на майората почти с ненавистью. Взор его таил угрозу.

«Не станешь ли ты несчастьем ее жизни?» — подумал старый шляхтич.

На раут к графу Мортенскому Михоровский и Брохвич приехали поздно. Оба они пытались сначала уговорить пани Идалию поехать с ними, но баронесса уперлась, будучи слегка нездорова. Все остальные дамы тоже остались в отеле. Вальдемар рассерженно пожимал плечами, но Брохвич махнул рукой:

— А, раскапризничались бабы! Поедем одни.

В особняке графа майорат вызвал всеобщий интерес, хотя держался сдержанно и в разговоры вступал редко. Князь Гершторф стал расспрашивать его о филантропической деятельности Товарищества; председатель граф Мортенский упрекал Вальдемара, что в своих глембовических реформах он перехлестывает через край.

От графа его спас Брохвич, энергично сказавши:

— Я забираю Михоровского с заседания. Предстоит другое, гораздо более приятное — в дамском кругу.

— Ну, он мало дамам внимания уделяет! — сказал Гершторф.

— Зато они ему много. Там он — вечный председатель!

— Мы договорим после, — весело сказал Вальдемар. Отходя, Брохвич прошептал ему на ухо:

— Этим старичкам уже нечего делать среди дам, вот они и нудят… Знаешь, сейчас ты встретишь знакомую!

— Кого?

— Увидишь! Лазурное небо Италии, римские площади, сады Флоренции… Афины, Корфу…

— Что ты несешь?

Но Брохвич уже исчез куда-то. Удивленный Вальдемар отправился дальше. Он оказался в кабинете… и высокая шатенка протянула ему обнаженную руку.

Вальдемар взглянул на нее и вздрогнул:

— Вера?!

— Да, это я. Вы меня узнаете?

— Что вы здесь делаете?

— Приехала с мужем. Мы едем в Петербург.

Вальдемар смотрел на нее холодно, но с любопытством. Тень набежала на его лицо.

Маркграфиня порывисто схватила его за руку, приблизила к его глазам свои, горячие, подернутые поволокою:

— Ты мой навсегда! Я люблю тебя! Он отступил на шаг.

— Вера, мы не в Палаццо Сильва! Опомнись!

— Ты забыл меня? — ее глаза блеснули гневом. — Забыл!

— Маркграфиня, прошу вас, успокойтесь, — тихо сказал он.

Она выпрямилась:

— Я спокойна. Но хочу вам кое-что сказать. Завтра утром мы уезжаем, и долго не увидимся…

— Слушаю вас, — сказал он сухо.

Она взяла его за руку, увела в следующую комнату и прикрыла за ними дверь. Графиня закинула ему на шею прекрасные руки, прильнула губами к его губам, шепча:

— Я любила тебя и любить буду вечно! Жажду тебя! Приезжай в Рим, я твоя, навсегда!

Вальдемар чуточку грубовато отстранил ее:

— Вера, забудем о прошлом. Прошлое мертво…

— Ты зачерствел, слишком долго сидя в этой стране! Приезжай в Палаццо Сильва… помнишь палевый будуар?

Она все крепче обнимала его, обдавая лицо жарким дыханием:

— Вера, прошло четыре года; пора забыть и обо мне, и о палевом будуаре, — сказал он, откровенно скучая.

— А ты забыл?!

— Почти.

Она закинула голову и, полузакрыв глаза, улыбнулась.

— Ты очаровательна, — сказал майорат. — А как поживает герцог де Толедо?

— А почему ты о нем спрашиваешь? — поразилась графиня.

— Потому что он тоже может вспомнить палевый будуар…

Вера убрала руки с его шеи и отступила. Вальдемар преспокойно открыл портсигар и спросил:

— Ты разрешишь закурить?

— Бога ради! — гневно бросила она.

Разжигая сигару, майорат взглянул на нее: стоя к нему спиной, она рвала зубами кружевной платочек.

Михоровский вспомнил часы, проведенные с этой женщиной в роскошном палевом будуаре. Он уселся в низенькое креслице, непринужденно закинул ногу на ногу, выпустил клуб дыма и спросил:

— Ну что, кончено с платочком?

Вера живо подбежала было к нему, но остановилась, опустила голову и, раздирая в клочья остатки платка, хмуро глянула на него исподлобья. Губы ее дрожали.

Майорат испытующе смотрел на нее. Наконец, стряхивая пепел, сказал:

— Я вижу, ты разучилась топать ножкой. Знаешь, это тебе очень шло. А сейчас ты похожа на пансионерку.

Вера упала на оттоманку, закинула руки за голову и тихо смеялась. Тяжелая материя ее платья волнами ниспадала на ковер. Грудь вздымалась, лицо пылало, глаза ее искрились колючими огоньками.

Майорат спросил:

— Что тебя так развеселило?

— Твоя холодность.

— Ты не веришь в ее искренность?

— Ах! Я не ребенок и понимаю, что ты охладел ко мне, не видя четыре года. Вы, мужчины, все одинаковы: чтобы вдохновлять вас, нужно находиться при вас неотлучно.

— Гм! Зато ваша «верность» мало в чем уступает нашей ветрености, не так ли?

— Ты ревнуешь к де Толедо?

— Нет. Коли уж ты решила вернуться ко мне, я прощаю ему все.

— Ты чересчур уверен в себе! С чего ты решил, что я вернулась к тебе?

— Но ты же здесь. И даешь это понять совершенно недвусмысленно.

— Сначала мне пришлось бы как следует изучить письма заменивших меня. Сколько их после меня было?

Майорат сказал не без цинизма:

— Наверняка не меньше, чем до тебя… и, несомненно, меньше, чем гостей в палевом будуаре.

Маркграфиня изящно потянулась. Забрасывая руки за голову, разнеженно сказала:

— Ты великолепен, как встарь. Вот только куришь какую-то дрянную сигару, не иначе, это она делает тебя другим, совсем не тем, что в Риме. Что поделать, я понимаю: эта страна холодит кровь в жилах. По-настоящему прекрасных женщин тут не найти — знаю я этих северных дам… Уверена, они тебе давно надоели.

— Совершенно верно, — бросил он равнодушно.

Вера мягкими движениями тигрицы переместилась ближе к нему; рука ее нетерпеливо похлопывала по бархатной подушке дивана:

— Султан мой, поезжай на зиму в Рим! Я же сказала, что люблю тебя по-прежнему. Поедешь?

Майорат покривил губы. В глазах у него плясали чертики.

— Зачем? Исключительно для того, чтобы дать пощечину герцогу и обновить палевый будуар?

Он склонился и с проказливой усмешкой заглянул ей в глаза.

— Я твоя, — шепнула она.

— Вот видишь? Наш север тебя не заморозил.

Он посмотрел на Веру. Нельзя было остаться равнодушным к этой женщине, по-прежнему прекрасной, преданной ему, невыразимо притягательной. И все же некий холод остужал охвативший его жар.

Маркграфиня положила руку ему на колено и зашептала:

— Мой лев! Помнишь, как я тебя называла? Mon lion.[65]

Другой рукой она обняла его и прошипела сквозь зубы:

— Оставь эту холодность, я начинаю злиться! И откинулась на диван гибко, словно змея:

— Ну, не смотри так на меня! С такой насмешкой! У тебя прибыло стали во взгляде, ты сейчас словно лев над жертвой. Великолепный, но страшный!

Майорат засмеялся, не скрывая иронии:

— Лев? Ха-ха… Не бойся, Вера, мои когти для тебя больше не страшны…

В голосе его прозвучало нечто холодное.

Маркграфиня подняла голову, с любопытством глядя на него блестящими глазами. Тихо, с беспокойством сказала:

— Тебя кто-то останавливает… Скажи, кто это? Новая султанша? Я чувствую, она есть…

Майорат сломал в кулаке сигару. С него, он чувствовал, достаточно. Встал, подошел к ней. Глаза его горели и были поистине страшными.

— Вера! — вырвалось у него.

Маркграфиня встала, простерла к нему руки. Вальдемар перехватил ее запястья и яростно отбросил. Она упала на украшенную кружевами подушку и тихо прошептала:

— Пусть теперь нас покроет мгла…

Вальдемар склонился над ней и сказал спокойнее:

— Только вас одну. Я удаляюсь. Желаю хорошо повеселиться в Петербурге.

Вера вскочила и села. Лицо ее побагровело.

— Уходишь?!

— Да.

Он раскланялся и вышел.

В зале молодой граф Мортенский спросил его:

— А где моя кузина, майорат?

— Маркграфиня Сильва находится в красном кабинете. — Ответил Вальдемар равнодушно.

— Прекрасна по-прежнему, верно? — шепнул граф с циничной улыбкой.

— Помада в таком количество портит самые прекрасные губы, — сделал гримасу Вальдемар.

— Чего же вы хотите? Четвертый десяток на носу!

Майорат отошел, а молодой граф лисьим шагом направился в сторону кабинета.

— Папа, значит, вы решительно не хотите идти на концерт и на бал? — спросила Стефа пана Рудецкого.

— Решительно! Завтра мне уезжать домой, а еще многое не сделано.

Стефа насупилась:

— А я-то думала… Хотела быть с вами. На балу будет столько незнакомых мне людей, к тому же почти все они — из высшего общества…

— Ну, там будут и люди попроще; участники выставки. Как-никак это открытый бал на какие-то там благотворительные цели, так что хватит и не таких «бархатных». Бал начнется сразу после концерта?

— Да, в том же зале. Мы вообще не будем на концерте, приедем сразу на бал.

Пан Рудецкий распрощался с дочкой до завтра. Хоть он и уверял, что на бал не пойдет, на самом же деле отправился туда — но как зритель на галерею. Он хотел увидеть Стефу в окружении, которому не очень-то доверял, понаблюдать за ней издали, не выдавая своего присутствия.

Он пораньше пришел на концерт в зал большого отеля, нашел себе и хорошее место в креслах, и хорошее место на галерее. Среди публики на концерте сидело много разодетых для бала дам, но аристократок среди них пан Рудецкий не обнаружил.

Концерт ему не особенно понравился — он знал толк в хорошей музыке, и здешние музыканты его не порадовали. Но убранство эстрады ему понравилось. Там был березовый лесок из настоящих деревьев, сцена была выстлана натуральным мхом, меж деревьями стояли кресла и пюпитры для музыкантов. Они прибыли из столицы, но игра их оставляла желать лучшего.