— Неужели я похожа на Марию-Людовику?

— О, что вы? Это была глиста, не женщина! Стефа засмеялась:

— Вы великолепны! Разве можно проводить такие сравнения?

— Но сравнить ее с глистой — менее ужасно, чем позволить такую дерзость и сравнивать с вами!

— Ах! Я это должна считать комплиментом и поблагодарить? Простите, но я никогда не благодарю за комплименты…

— Но ведь любите их, правда? Вот только мои комплименты вас что-то не вдохновляют. Будь тут Наполеон…

— Дался вам Наполеон! Он что, тоже говорил комплименты?

— Ему говорили!

— Но уж наверняка не женщины?

— Не скажите, панна Стефания! Поклонниц он считал на дюжины! Вижу, вы плохо знакомы с наполеоновской эпохой.

— Извините, я ее хорошо знаю.

— Со всеми подробностями?

— Надеюсь, граф!

— Тогда начнем экзамен: какая из поклонниц была с ним под Трафальгаром[79] какая — под Березиной, какая — в ущельях Самосьерры?[80]Он ведь и под Самосьеррой ухитрялся флиртовать. Ну-ка, панна Стефания!

— Ответьте на ваши вопросы сами и заранее поставьте себе пятерку, а я сразу скажу: браво лучшему ученику! И довольно экзаменов, пусть будет «браво», но никаких «бис!», занавес опустился!

И Стефа весело упорхнула.

— Умеет и шутить, и защищаться… — буркнул Трестка.

Сегодня Стефа подвергалась атакам со всех сторон. Едва она отдалилась от Трески, на пути у нее блеснул монокль ее неотлучного обожателя по выставке. Девушка попыталась разминуться с ним, но он, опередив Вальдемара, загородил ей дорогу:

— Панна Стефания, вы меня сегодня сушим образом тираните! Я от вас не дождался и словечка, а из танцев получил один этот нудный вальс!

— Пан граф, разве вам этого не довольно?

— О нет! Вы сегодня выглядите, как королева, но вы — безжалостная королева, немилосердная к своим верным подданным.

— Правда? А кого вы считаете моими подданными?

— Прежде всего — себя.

— Выберите себе другого сюзерена. Для обеих сторон это будет выгоднее.

— Я роялист и храню верность своей королеве!

— Но, граф, своим сегодняшним костюмом я представляю республику!

— Ничего. У вас все равно на голове корона. Но у меня нет ни малейших шансов, особенно здесь, среди пальм, меж которыми вы так искусно скрываетесь.

— Прекрасные пальмы!

— Как все в Глембовичах. Дамы даже майората называют чудесным.

— Вы с этим не согласны, пан граф?

— А вы?

Стефа чуть смешалась, но быстро нашлась:

— Майорат соответствует всему, что окружает его.

— Значит, он все же чудесен?

— О нет! Я люблю чудесные вещи, но не выношу чудесных людей.

— Вы сами себе противоречите…

Стефа присела в изысканном реверансе на старинный манер:

— Monsieur, je suis enchantйe.[81]Засмеялась и исчезла за деревьями. Граф целеустремленно направился следом. Слышавший все Вальдемар провел рукой по лбу.

Шепнул, довольный:

— Как она умеет от них отделаться! И они ее ничуть не интересуют.

И решил непременно отыскать ее.

Она сидела на мраморной скамеечке с княжной Лилей Подгорецкой в окружении нескольких господ и дам. Когда Вальдемар приблизился, Стефа обернулась к нему:

— Пан Михоровский, просим на международный конгресс! Здесь многие в костюмах самых разных народов. Мы дискутируем, одних привлекает менуэт, другие хотят еще полюбоваться пальмами…

— А вы к какому лагерю принадлежите?

— Я не умею танцевать менуэт и потому нейтральна.

Меня выбрали судьей.

— Значит, в моем вмешательстве нет нужды? Арбитр здесь уже есть…

— Но вы примкнете к одному из лагерей?

— Я — за менуэт. А большинство?

— Тоже. Значит, дело решено, — и она изящно взмахнула веером. — Судебное заседание закрывается…

Распорядитель, молодой князь Гершторф, выбежал в зал. Вскоре зазвучала музыка. Менуэт наплывал меланхоличными, звучными волнами. Стефа и Вальдемар стояли в дверях оранжереи под огромными фестонами роз и зелени.

— А вы не будете танцевать?

— Нет, панна Стефания.

— Но вы голосовали за менуэт?

— Чтобы остаться с вами.

Стефа замолчала, весело глядя на красочную шеренгу танцующих пар. Белый зал, пальмы, цветы, фраки, драгоценности, изящные поклоны медленно двигавшихся в менуэте танцоров, старинная музыка — все это создавало впечатление, что бал происходит лет сто назад, в первые годы девятнадцатого века.

— Так должны были выглядеть балы в Сан-Суси и Версале, — сказала Стефа.

— Да, не хватает только париков и кружевных жабо… и кавалеры не в чулках.

— И нет мушек на щеках, и нет того кокетства, — добавила в тон ему Стефа.

— О, его довольно. Долю кокетства можно найти и у вас.

— Правда?

— Но у вас оно — особого рода. Кокетство мимозы безотчетно притягивает к ней и таит нечто от привередливости…

— Почему вы так решили?

Михоровский с улыбкой покачал головой:

— Вы задаете довольно смелые вопросы! Если я захочу быть откровенным, могу стать самоуверенным, а этого мне не позволяет собственная этика…

Девушка смутилась, но ответила столь же прямо:

— Может, я и привередлива, слишком требовательна… но если я перестаю быть требовательной, теряю обычную смелость, и у меня тогда наверняка очень наивный вид…

В глазах майората зажглись радостные огоньки, он ласково глянул на девушку:

— О нет, не наивный — озабоченный. И это составляет полный контраст с вашей обычной веселостью и красноречием… Незнакомый с вами человек ни за что не догадается, что вы можете быть иной… но непременно очаровательной.

Стефа взглянула на него, на лице ее вспыхнул румянец, всегда очаровывавший Вальдемара.

— Пан майорат, мне кажется…

— Что я становлюсь самоуверенным? Вы сами меня невольно к тому вынуждаете, если уж речь зашла о полной откровенности. Откровенно говоря, я рад, что в ваших глазах имею немного больше шансов, нежели граф с моноклем, Вилюсь и Трестка.

Стефа улыбнулась:

— Нужно признать, вы выбрали себе не самых сильных противников. Здесь ваша самоуверенность ослабла…

Вальдемар изящно склонил голову. Это был жест благодарности.

Какое-то время они молчали, потом он сказал, указывая на танцующих:

— Взгляните только, каким вдохновением охвачены иные дамы. Менуэт, я назвал бы наинесноснейшим из танцев, но их он явно воспламеняет. Неплохое изобретение, этот менуэт! Часто лишь в танце по-настоящему и раскрывается темперамент человека. Но зрители, наблюдая со стороны, диву даются — что так воодушевляет танцующих?

— Да, но так может думать только тот, кто сам не танцует. Танцор ничуть не удивится. Интересно, что за человек станцевал первый танец в истории человечества?

— Или сумасшедший в приступе безумия, или безмерно обрадованный чем-то субъект… например, пещерный человек, довольный богатой добычей.

— Или съевший собственную жену, закончив тем медовый месяц, — раздался за их спинами голос Трестки.

Стефа и Вальдемар рассмеялись:

— Откуда вы знаете, о чем мы разговаривали? Граф снял пенсне:

— Слух у меня отличный, а менуэт мне действует на нервы, я его не танцую, вот и решил присоединиться к вам, ибо поставленный панной Стефанией вопрос заинтересовал и меня. Если я здесь не нужен, — удаляюсь. Однако полагаюсь на ваше расположение. Посмотрите на Барского: как он уставился на нас, что у него за взгляд… Видите?

Михоровский поморщился:

— Это тоже пещерный человек. Разве что современный.

— А где панна Рита? — спросила Стефа.

— Раскланивается в менуэте с Жнином, и оба довольны.

— А что же вы?

— А что прикажете делать — в лоб себе стрельнуть или повеситься?

— Хотя бы потанцевать.

— И не подумаю. Чересчур большая жертва выйдет с моей стороны.

Князь Гершторф закончил менуэт. Пары рассыпались. Заколыхались веера. Короткий перерыв — и под звуки оркестра красочно наряженные гости, предводимые дворецким, направились в столовую. Дворецкий рассаживал гостей за богато убранными столами. Все опечалились, вспомнив, что это был прощальный пир…

Назавтра приглашенный фотограф запечатлел гостей в маскарадных костюма. Стефа стояла во втором ряду, сбоку. Вальдемар подошел, когда ряды уже установились, и встал за спиной Стефы. Он был выше ее ростом, но ее огромная шляпа заслоняла его лицо, и ему пришлось чуть отступить в сторону. Стоявшая в первом ряду графиня Мелания не заметила, где именно он стоит. Зато Рита тихонько шепнула Трестке: — Первый публичный тет-а-тет… Трестка утвердительно кивнул. Кроме общего снимка, все дамы сфотографировались и отдельно, в маскарадных костюмах и бальных платьях, Стефа — в своем наряде времен Директории, а потом, по просьбе Люции, — в своем обычном сером платьице с ниткой кораллов на шее.

Снимались в охотничьих нарядах в зверинце, на лодках, верхом на лошадях, за теннисом и бильярдом. На это ушел весь день. Вечером иные гости уехали на станцию, другим предстояло покинуть Глембовичи завтра утром. Уезжавшим дамам майорат дарил букеты, и в их честь играл оркестр.

Последний вечер собрал в столовой значительно поредевшее, но, по странному стечению обстоятельств, приятнейшее общество. Барские уже уехали. И сразу воцарился иной настрой. Отъезд графини никак нельзя было назвать триумфальным. Она получила прекрасный букет, в ее честь сыграл оркестр, увезла ее прекрасная карета майората, запряженная четверкой серых арабов, но лицо графини оставалось злым. Она проиграла. Невестой майората она не стала и не могла питать на то никаких надежд и в будущем. Больше всего ее гневило неотвязное воспоминание о том, кто стал причиной ее поражения, вернее, о той…

Граф уехал мрачный, как туча. Мечты, чтобы стать тестем в Глембовичах, рассеялись, как дым, и он уже не верил, что обретет когда-нибудь этот «титул». Глядя на очаровательную дочь, граф мысленно прибавлял великолепное придание и графскую корону с девятью зубцами на желтом поле — и все это ничуть не подействовало на майората! Дурак, идиот, не понимает, сколько потерял! Едва перед глазами спесивого пана возникала изящная, нежная фигурка Стефы, кулаки у него сжимались поневоле.

В замке никто не ощущал скуки, но настроение было уже другим. После шумных дней, проведенных в веселых забавах, всех охватил меланхоличный покой. Они тихо бродили по узеньким аллеям зимнего сада, заглядывали в винный подвал, в оранжерею, где росли ананасы, в прекрасную долину роз.

Каждый печально думал, что завтра предстоит покинуть замок.

Стефа, тихая и молчаливая, не вздыхала украдкой, не искала взглядом Вальдемара. Странные чувства охватывали ее: она хотела вырваться отсюда — и не могла; хотела бежать — но что-то удерживало ее; хотела обороняться, но что-то твердило: «Поздно!». Ей было так тяжко, словно весь этот огромный замок валился не нее. Внешняя пышность и великолепие вновь тяжким грузом ложились на плечи, угнетали. Небывалая печаль раздирала грудь.

XL

Пару дней спустя замок покидали гости из Слодковиц. Княгиня Подгорецкая уехала вчера с сыном, невесткой и Ритой.

Глембовичи выглядели чуточку печально, словно на этот лад настроили их первые дни наступившего октября. Лица у лакеев были мрачноватыми, они сонно тащились по коридорам. Их ждал заслуженный отдых, но они грустили по минувшим веселым дням, хоть и собрали чаевые, способные утешить любого.

Управитель Остроженцкий и два практиканта, спускаясь с террасы, увидели напротив поднимавшегося по ступенькам майората. Он задумчиво шел из теплицы, неся пышный букет желтых роз. Увидев вежливо уступивших дорогу служащих, Вальдемар благожелательно улыбнулся:

— Куда вы направляетесь, господа?

— Бродим по замку, вызывая эхо минувшего, — ответил один из практикантов.

Он вежливо раскланялся и взошел на террасу. Вскоре, когда он исчез из глаз, Остроженцкий вполголоса спросил:

— Что скажете? Майорат с букетом роз… Неслыханно!

Молодой практикант, граф Л., сунул руки в карманы пиджака:

— Что же тут неслыханного? Букет предназначен для панны Рудецкой. И скучать он будет по ней, ergo, [82]панна Рудецкая — будущая хозяйка замка.

— Вы думаете? — удивился Остроженцкий.

— Что тут думать? Я в это верю, как в святое Евангелие. Слепой увидит, что он из-за нее потерял голову. Потому-то Барский и злится, потому-то предвижу множество воплей и переполоха — аристократия взовьется на дыбы, но все кончится Veni Creator.[83]Иным способом он Рудецкую не получит, а поскольку он форменным образом сходит с ума, все кончится у алтаря. А уж она наверняка не отвергнет такую партию.

Остроженцкий поморщился:

— Если только майорат всерьез думает об алтаре… В конце концов, это магнат по крови, человек исключительный, но все же магнат, а то, что он потерял голову… На нее это не могло не подействовать. Он умеет нравиться. Окружил ее королевскими почестями… одно это может привлечь панну Рудецкую, не говоря уж о самом майорате, к которому она, похоже, неравнодушна. Майорат майоратом… а его миллионы сами по себе раскинули на нее силки. И чем все кончится, абсолютно неизвестно. Если намерения его не столь благородны, мне жаль бедную девушку. Слишком прекрасный цветок, чтобы погубить его, — даже в такой роскоши…