Гелена Мнишек - Прокаженная

Острая боль пронзила сердце Стефы, но она понимала: трудно требовать от старого магната, чтобы он одобрял поступки внука… Мысли эти усиливали ее печаль… и словно бы отрезвляли.

— Я не должна, не должна думать о нем! — повторяла она упорно. — Не должна думать о…

Шагая по рыхлому снегу, она устала, раздумья о Вальдемаре утомляли ее. Стефу охватило тупое равнодушие. Когда подошел Нарницкий и вновь предложил руку, она не отказалась, тяжело опершись на его плечо. Они не обменялись ни словечком. Стефа склонила голову и прикрыла глаза. Пыталась вообразить, что идет под руку с Вальдемаром, но это ей не удавалось — с Вальдемаром ее нынешнего спутника никак нельзя было сравнить… Она вздрогнула. Нарницкий наклонился к ней:

— Кузина, тебе не холодно? Может, ты устала? Садись в санки, я провожу.

— О нет, я пойду пешком.

Нарницкий, поглядывая сбоку на ее нежный профиль, видел ее состояние, но относил его целиком за счет похорон. Серый мглистый день и длинная процессия, шагавшая под гору за черным катафалком и крестом, навевали печальные мысли. У подножия пригорка чернели высокие ели, окружавшие кладбище, перемежаемые густыми зарослями кустов. Щебетали оставшиеся на зиму птицы, мешая свои голоса с монотонными, прерывавшимися порою нотами погребального песнопения. Неизмеримая печаль витала над процессией. Пронзительный звон колокола провожал ее; мрачные ели встречали. Процессия выступала медленно, величественно, сопровождая меж деревьев и крестов еще одну людскую душу, претерпевшую столько огорчений от жизни…

В погребальной процессии всегда скрыты печаль и угроза. Человек ощущает беспокойство и трепет страха, но в нем пробуждается и любопытство — что же ожидает там? Что откроется пред душой человеческой? Стефа, крайне впечатлительная, переживала все это особенно остро. Впервые в жизни смерть показалась ей страшной, впервые она столь четко осознала, что любит жизнь и мир. И не скрывала уже своих чувств от себя самой, любила Вальдемара всей силой юной души. По сравнению с этими новыми чувствами давняя симпатия к Пронтницкому была каплей в океане, а сам Пронтницкий — карикатурой, червячком. Ибо все возвышенное подавляет низменное. Плевелы могут быть яркими, но даже скромный колосок затмевает их…

Молитвенные напевы, колокольный звон, запах ладана — все погружало Стефу в тоску, ее живое воображение рисовало картины одна угрюмее другой. Она не противилась даже навязчивому присутствию Нарницкого — лишь бы забыться, снять тяжесть с души.

Часа через два после возвращения с кладбища из Слодковиц пришла соболезнующая телеграмма за подписями обоих Михоровских, пани Идалии и Люции. Была еще одна, направленная Вальдемаром лично Стефе, выдержанная в не столь церемониальном, сердечном тоне. Вальдемар сообщал еще, что пан Мачей внезапно занемог. Известие это крайне взволновало Стефу, на щеках ее выступил румянец, и все сразу поняли — что-то произошло.

— Что же могло случиться? Так внезапно… — сказала она, показав телеграмму отцу. Однако, когда к листку потянулся Нарницкий, Стефа почти вырвала у него телеграмму, не дав прочитать ни слова. Он удивленно пожал плечами. Оставшаяся для него тайной телеграмма небывало его заинтриговала.

Под вечер в Ручаеве осталось совсем немного людей, но Нарницкий не уехал. Стефе пришлось остаться на какое-то время — этого очень просили родители.

Когда они остались с отцом наедине в его кабинете, пан Рудецкий спросил с любопытством:

— Пан Мачей знал фамилию бабушки?

— Знал, — ответила Стефа, побледнев в непонятной тревоге. — Он спрашивал перед самым моим отъездом, и я сказала…

— Но он не знал ее девичью фамилию? Это было бы невозможно! Он же не знал!

— Конечно, не знал, он никогда и не спрашивал… но тогда же, перед дорогой, майорат спросил меня…

— Ах, все-таки спросил!

— Когда я уже садилась в карету. Я сказала.

— Вот как… А когда ты уезжала, пан Мачей был здоров?

— Совершенно. Он ни на что не жаловался. «Узнал от майората и захворал», — шепнул себе пан Рудецкий.

— Папа, что вы сказали? Что он узнал?

— Подожди, детка. Сейчас поймешь.

Он достал из ящика стола большой пакет, старательно завернутый в пожелтевшую от времени бумагу и перевязанный черной ленточкой. Отдавая его Стефе, сказал дрожащим голосом:

— Это тебе, бабушка велела передать. Умирая, она очень о тебе беспокоилась и просила отдать в твои руки самое для нее дорогое. Это было для нее свято… отнесись к нему с уважением, дитя мое… и да хранит тебя Бог! Доброй ночи!

Взволнованный, со слезами в глазах, пан Рудецкий поцеловал онемевшую Стефу и быстро вышел.

Она растерянно стояла посреди комнаты, вертя в руках поблекший, довольно тяжелый пакет. От него пахло старой бумагой. Стефу охватили беспокойство, страх и любопытство — что же находится там, под завязанной крест-накрест черной ленточкой? Пытаясь на ощупь угадать содержимое, она определила, что там лежит нечто похожее на книгу. И побежала к себе, шепча словно в беспамятстве:

— Самое дорогое для бабушки… ее святыня… предназначенная для меня… почему?

Смутные опасения заставили ее сердце биться чаще. Стефа влетела в свою комнату и захлопнула дверь.

— Ты отдал ей? — спросила пани Рудецкая входившего мужа.

— Да. Она пошла к себе. Бедный ребенок!

Глаза пани Рудецкой были полны слез:

— Она так изменилась… Что ты обо всем этом думаешь?

— Не сомневаюсь, что она любит майората.

— Снова Михоровский! Боже, Боже!

— Твоя мать сама в том виновата — мы не знали этой истории, не знали даже имени…

Усевшись за столик в своей комнате, Стефа развязывала пакет. Прежде ее томило любопытство, теперь она умышленно медлила.

Развернула бумагу. Под ней была еще одна обертка. Щеки девушки горели, глаза зажглись. Нервным движением она сорвала последнюю обертку. Перед ней лежала довольно толстая тетрадь, искусно переплетенная в темно-пунцовую кожу. На обложке была тисненая золотом, чуть потемневшая надпись: «Наш дневник». Под надписью буквы: С. К. и M. M. Стефа долго смотрела на золотые буквы, прежде чем решилась открыть тетрадь. Из нее выпал и со звоном покатился по полу какой-то маленький предмет, обернутый тонкой бумагой. Стефа подняла его, развернула, и из груди ее вырвался крик. Она держала в руке миниатюру пана Мачея, в точности такую он подарил ей на именины…

Девушка стояла, как оглушенная, зажав ладонями виски:

— Что это? Он… здесь? Что все это значит?

Поспешно, лихорадочно она раскрыла тетрадь, обуреваемая страшным предчувствием. Первая страница была исписана четким красивым женским почерком.

Стефа проглатывала строчку за строчкой:

«Дневник сей посвящен нашей глубокой любви, как вечный документ чувств, кои угаснуть не смогут никогда, посвящаем неугасимой вере, безграничному доверию, нерушимой привязанности…»

Здесь строчки обрывались, под ними стояли другие, написанные уже несомненно мужской рукой:

«…дабы с течением времени будущие поколения имели Живое свидетельство, что любовь — всесокрушающая сила, что жаркие чувства способны преодолеть все преграды и позволить влюбленным пасть друг другу в объятия с возгласом неизмеримого счастья. Ореол, озаряющий любовь, сверкает столь же ясно и чисто, как над головами святых. Такой именно ореол засиял над нами и вечно осенять будет нашу любовь до гробовой доски».

Внизу стояли подписи:

Стефания Корвичувна

Мачей, майорат Михоровский

— Езус-Мария! — вскрикнула Стефа, тяжело падая в кресло.

Она была словно бы мертва. Кровь застыла в ее жилах. От страха сердце ее билось едва слышно. Девушка всхлипывала, укрыв лицо в ладонях. Глухие рыдания раздирали ей грудь, не в силах вырваться из стиснутого спазмой горла.

Наконец всю ее сотряс плач, мучительный, звучавший невыразимой болью. Она поняла все, что когда-то было для нее тайной. Перед глазами встали портретная галерея в Глембовичах и рассказ Вальдемара. Значит, несчастная нареченная пана Мачея, которую он любил, но вынужден был от нее отказаться — ее бабушка? Значит, величественная дама с портрета, герцогиня де Бурбон, заняла место ее бабушки? Отобравшая у бабушки все, что по праву должно было принадлежать ей… кроме любви! Лишь любовь осталась собственностью брошенной. Но… быть может, герцогиня ни о чем не ведала? Жизнь ее была нелегкой, она сама перенесла много страданий… Обеих женщин погубили, сломали им жизнь, «высший круг», фанатизм, предрассудки встали на их пути к счастью…

А ведь поначалу он думал иначе. Он написал на первой странице дневника, что жаркие чувства сметают все преграды. Но случилось по-другому. Он уступил фанатизму своего круга, оставил любимую и любящую женщину только потому, что она не принадлежала к аристократическому роду. Не нашел достаточно сил, чтобы следовать принципам, которые сам же провозглашал. Нарушил обещание, пошел не по зову сердца — туда, куда вели его «сферы» и надменный магнатский род. Княжеская шапка соединилась с герцогской короной, не печалясь, что разбила чье-то сердце, чересчур скромное, чтобы на него оглядываться. Старый шляхетский герб, старая фамилия — но ее не было в золотой книге магнатов, и она не могла соединиться с блистающим гербом и фамилией Михоровских. Простая шляхетская корона с пятью зубцами — всего лишь мимолетная забава для княжеской шапки… Существуют неписанные правила, и преступить их — все равно что государственная измена, преступление против аристократического круга, караемое лишением наследства и изгнанием из высших сфер. Мачей, испугавшись суровой кары, посвятил сердце Маммоне и всю жизнь не знал счастья…

— Ужасно! Ужасно!

Стефу, внучку той Стефании, судьба провела по той же дороге, поставила почти в те же самые условия. Но все не ограничилось тем, что она полюбила того старика, как отца, злой рок вел дальше — в тех же покоях вновь появился молодой майорат, носящий то же самое имя, столь же прекрасный…

Прошлое возвращается.

Страшная шутка судьбы!

Стефа, закрыв руками разгоряченное лицо, в горячке шептала:

— Нужно это оборвать, нужно покончить, пусть даже сердце у меня разорвется. А сейчас — читать, читать!

Оперевшись на стол локтями, сжав пальцами виски, она читала, не пропуская ни словечка.

Сначала Стефа Корвичувна кратко описывала свою жизнь, семью, дом, в котором выросла, и наконец… Настала очередь главы, озаглавленной «Королевич из сказки».

Стефа Рудецкая читала:

«Я мечтала о нем, еще не зная его… уверена была, что он придет наконец, именно такой, и сразу покорит меня. Предчувствия будущего счастья были слишком сильны. Отец, набивая трубку с длиннющим чубуком, смеялся надо мной, дразнил: „Фантазерка, фантазерка!“ Быть может, под влиянием старой няни, рассказавшей мне множество сказок, я любила мечтать и тешиться золотыми снами. Любила прекрасные майские вечера и закаты, ибо в эти минуты, погружаясь в просторы фантазий, видела его — королевича из сказки. Любила пение соловья и даже кваканье жаб — все навевало прекрасные мечты. И однажды пришел самый прекрасный день, оставшийся для меня памятным навсегда. Я увидела его — королевича из сказки…

Это было на большом балу во дворце камергера Лосятиньского. Мой отец был его школьным другом, и они остались приятелями на всю жизнь. Мы приехали на бал всей семьей. Когда я, в розовом тарлатановом платье, с цветами в волосах, поднималась из сада на террасу, увидела его в уланском мундире. И сразу узнала свой идеал. Красивый, стройный, весь проникнутый достоинством и величием магната, он заставил меня онеметь, подчинил вес мысли и чувства. Он быстро приблизился к нам и, представленный камергером, первый раз поцеловал мне руку».

Стефа подняла голову, заломила руки:

— Совершенно такой, совершенно! Красивый, достоинство большого магната!

«Мы с первого взгляда полюбили друг друга, души наши без единого слова летели навстречу. Со мной он танцевал чаще других, так умел говорить, так пленять! С бала я уехала зачарованной. Высота его положения в свете пугала меня. Подруги говорили, что он магнат, майорат в Глембовичах, Михоровский, миллионер, с княжеской шапкой в гербе. Но сейчас, видя перед глазами его образ, я и думать не хотела обо всем этом. Подружки остерегали, что такой магнат не для меня, что я и думать о нем не должна..».

— Боже! Боже! — охнула Стефа.

«Но я ничему не верила, чувствуя, что и он меня полюбил. И чувства не подвели меня. Уже пару дней спустя он приехал к нам в Снежев с визитом, и теперь я вижу его почти каждый день. Сначала он приезжал от Лосятиньских, потом — прямо из Глембовичей, на перекладных, хоть это неблизкий путь. Ах! Что за счастье услышать рог глембовического ловчего, сопровождающего своего пана! Этот звук уже знаком мне лучше, чем колокол нашего костела. А позже Мачей кутал в наших местах небольшое именьице (удивив тем соседей) и поселился там. Все поняли причину странного поступка молодого магната, которого вдруг заинтересовало именьице в глуши. Отец мой сначала косо поглядывал на эти визиты, но в конце концов смирился — ему льстило, что столь родовитый магнат навещает его так часто. Он полюбил Мачея за его деловитость и благородство. Мы же скоро признались друг другу в наших чувствах. И Мачей открылся моим родителям. Отец сначала гневался, говоря, что прежде всего Мачей должен получить позволение на такой брак от семьи, но Мачей поклялся своей честью, что получит его. Однако ж его матери и дядюшки, ближайших родственников не было дома (они уезжали за границу), и мы обручились, не поставив их в известность. Как я его люблю, и как он меня любит! Жизнь наша, несомненно, продлится века — столь великое счастье не может иметь конца».