Гелена Мнишек - Прокаженная

— Что?

— Ты знаешь, что… что Вальди в тебя влюблен?

— О Боже, Люци! Никогда такого не говори! Дай честное слово, что не будешь!

— А я и так никому не скажу, только тебе… Вообще-то и так многие знают… Ты ему давно нравишься, он тебя любит. А ты, Стефа? Быть такого не может, чтобы ты осталась равнодушна! Ты его тоже любишь… ну, скажи!

Стефа поняла, что ее тайна раскрыта, что Люция добивается ответа, и так все зная… Что делать? Ее душили слезы, жалость к Люции и к себе самой. Она молчала, зная, что тем самым подтверждает все.

Вдруг зазвенели бубенцы, заскрипел снег, зафыркали кони, и с их санками поравнялась великолепная упряжка панны Риты. Кучер придержал разгоряченных коней.

Стефа, несказанно обрадованная, тоже натянула вожжи, видя в панне Шелижанской избавительницу.

— Как дела? Как живете? — Рита перегнулась из санок, подавая руку Стефе и Люции. — А я как раз еду в Слодковцы! Хорошо, что вас встретила.

— Мы думали, вы в Глембовичах.

— Я должна была там быть вместе с тетей, но приехали Подгорецкие, и я улизнула…

— Вальди опечалится, — сказала Люция.

— Переживет! — нахмурившись, сердито отрезала панна Рита.

Стефа встряхнула вожжи:

— Возвращаемся? Вы поезжайте впереди, наши кони с вашими тягаться не смогут…

— У меня другая идея: вы обе пересаживайтесь ко мне, а Кароль займется вашими санками.

Лакей, услышав это, живо соскочил с козел.

Стефа уселась рядом с панной Ритой, Люция — на козлах, обернувшись к ним.

Они болтали весело, но что-то словно бы мешало прежней свободе в обращении. Панна Рита сидела скучная, Стефа — опечаленная, даже Люция уныло понурила голову. Когда по просьбе Риты Стефа рассказала ей о поездке в Ручаев, молодая панна не спускала с нее глаз, словно хотела прочесть затаеннейшие ее мысли. Стоило Люции грустно упомянуть о предстоящем отъезде Стефы, панна Рита встрепенулась:

— Как, вы уезжаете? Но почему?!

— Родители настаивают… и я решила не противиться.

Она сказала это столь решительно, что панна Рита и Люция промолчали. Слезы навернулись девочке на глаза.

Панна Шелижанская осталась в Слодковцах на ночь. Вечером они со Стефой играли на бильярде. Люция, заплаканная, сидела у камина в соседнем зале.

Об отъезде Стефы они больше не говорили — панна Рита угадала причину. К тому же она знала от пани Идалии, что Стефа — внучка Корвичувны.

— Знаете, отчего я не поехала в Глембовичи? — говорила Рита. — Оттого, что там будут возглашать здравицы в честь майората, будут курить ему фимиам, а он терпеть этого не может и начнет злиться. Всем этим господам кажется, что они, выбрав его председателем, корону надели ему на голову… Они поступили умно и справедливо, но это вовсе не милость — ему этот пост принадлежит по праву. Он умнее их всех… Выборы не были для него неожиданностью… как и для всех остальных. И все равно заведут длиннющие похвальные речи, начнут поднимать за него тосты, наделают шуму… и тот, кто станет кричать громче всех, наверняка про себя станет исходить от зависти — вновь майорат на виду, а он сам — в тени… Будет считать, что удача слепа, что сам он, с его миллионами и генеалогией, справился бы не хуже… не в силах признаться, что сам он не более чем светский бездельник. Но вслух — о, ничего подобного! Одни здравицы в честь пана Михоровского! И майорат из простой учтивости вынужден будет прилюдно благодарить такого болвана за теплые слова… Слава Богу, майорат не любитель длинных речей, сам он всегда говорит коротко и дельно…

— Но ведь среди пустых болтунов будут и дельные люди — князь Гершторф, молодой граф Мортенский. Их выступления обойдутся без пустой лести. Их приятно послушать, майорату они — настоящие друзья… — она умолкла.

Панна Рита посмотрела на нее:

— Со мной можете говорить откровенно. Я сама не просто друг майорату — я люблю его, не могу равнодушно смотреть на все, что с ним связано… Да, есть еще одна причина, почему меня не будет в Глембовичах, — отсутствие там Трестки.

Стефа, нацелившая было кий, удивленно подняла голову: — Из-за Трестки?

— Вот именно. Вы только не думайте, что я делю сердце меж двоими, о, нет! Просто порой Трестка бывает незаменим, я привыкла, что он меня неотступно сопровождает, и других кавалеров не терплю. Если он со мной, я под защитой, никто другой уже не станет мне надоедать. Исключение я делаю только для майората, но… он относится ко мне, как сама я отношусь к Трестке, без малейшей тени чувств…

— Он очень любит вас и ценит, — живо вмешалась Стефа. Печаль и боль, прозвучавшие в словах панны Риты, наполнили ее сочувствием.

Молодая панна рассмеялась:

— Вы хотите меня утешить? Напрасно… Он любит меня… но больше любит своих коней и Пандура. О да… Знает мои чувства к нему, но из деликатности никогда не намекнет об этом. Я вам повторю, что уже говорила однажды. Этот человек выберет женщину, в точности на него похожую, словно для него созданную, не уступающую ему в красоте, характере, темпераменте… словом, во всем. И это будет ЕГО женщина. Красивейшие женщины мира могут раскинуться к его ногам — простите за банальность… — но ни одна из них не пробудит в нем подлинные чувства, разве что мимолетное кипение крови. Он выберет себе женщину, которую захочет назвать женой, — но только не среди громких имен и прекраснейших партий, не среди титулов; выберет там, где никто и не догадается, и перед такой женщиной я первая готова склонить голову…

Рита замолчала. В тишине только кии стучали о шары — девушки продолжали азартно играть.

Пришла Люция. В какой-то миг Рита, склонившись над зеленым сукном, произнесла словно бы для себя самой, но достаточно громко:

— И я знаю такую женщину… И если я угадала правильно…

Она не закончила. Заговорили о чем-то другом. Люция внимательно посмотрела на Риту, потом на Стефу и медленно, повесив голову, вышла.

Пан Мачей и пани Идалия ночевали в Глембовичах. Вернулись они утром.

Баронесса, пребывавшая в самом лучшем расположении духа, оживленно и во всех подробностях рассказывала, как прошел обед. Пан Ксаверий вставлял свои дополнения, кивал лысой головой, поддакивая:

— Да-да, майорат — человек заслуженный. Дельный, энергичный! Вот только вчера он был не в лучшем настроении…

— Да, порой становился просто язвительным… — подтвердила пани Идалия.

Панна Шелижанская прикусила губы и покосилась на Стефу.

Пан Ксаверий продолжал:

— В последнее время это с ним часто бывает. Вчера он усердно выступал в роли любезного хозяина… но словно бы делая над собой усилие…

Из-под кустистых бровей он посмотрел на серьезное лицо пана Мачея и добавил:

— Пан благодетель, и вы невеселы. Может, плохая новость?

Пан Мачей усмехнулся:

— Заразился от внука…

Обед прошел невесело. Только пани Идалия и пан Ксаверий наперебой болтали о Глембовичах. После обеда панна Рита собралась уезжать.

— Мы, должно быть, расстаемся навсегда, — с болезненной улыбкой сказала ей Стефа.

— Упаси Господи! Я уверена, что Идалька вас не отпустит. Да я к тому же приеду еще, пока вы здесь… в любом случае, не уезжайте, не попрощавшись с моей тетей в Обронном.

— Да, верно! Княгиня всегда была добра ко мне.

— Она вас очень любит, — сказала Рита, сердечно целуя ее.

Прошел еще один день, столь же печальный и унылый. Стефа паковала вещи. Последний ее разговор с пани Идалией стал решающим.

— Но объясните же мне настоящую причину, — сказала баронесса, явно опечаленная. — Не понимаю вашего упорства. Быть может, вы недовольны Люцией?

— Наоборот, мне невероятно жаль расставаться с ней. Я ее по-настоящему полюбила. Мне жаль покидать вас всех, но я должна… должна.

Пани Идалия посмотрела на нее внимательно:

— Мы собирались ехать за границу, я рассчитывала, что вы не покинете Люцию…

— Вы без труда найдете другую учительницу.

— Какая вы смешная! Мы считаем вас не учительницей, а подругой Люции. Она к вам неслыханно привязалась. У нее, кроме вас, нет больше настоящих подруг. Я вижу в ней значительные перемены, она изменилась к лучшему под вашим влиянием. Ее ум за последнее время развился, и все благодаря вашему интеллекту. Вы не должны нас покидать! — баронесса обняла Стефу и с улыбкой поцеловала ее в лоб: — Стеня, не упирайтесь, мы вас очень любим и без вас будет грустно!

Стефа, чуя ее мимолетную сердечность, хотела также обнять ее, но не осмелилась. От пани Идалии на нее всегда веяло холодком, не смогла Стефа превозмочь этого впечатления и сейчас. Она лишь произнесла:

— Я никогда вас не забуду, стану писать Люции… но я должна уехать! Простите, что я нарушила договор, но… это обязательно.

Пани Эльзоновская посерьезнела:

— А может, все из-за этой… чудной истории моего отца и вашей покойной бабушки? Не стоит об этом вспоминать. Все забыто и похоронено… Смерть пани Рембовской… и присутствие в нашем доме ее внучки произвели на отца сильное впечатление, не спорю. Но теперь отец совершенно успокоился, ему будет не хватать вас. Не собираетесь же вы спасаться бегством из-за какой-то старинной истории?

Стефа горько усмехнулась, она несказанно была огорчена, и это заглушило в ней все иные чувства. Заметив это выражение на ее лице, пани Эльзоновская пытливо глянула на нее.

Стефа опустила глаза. Щеки ее медленно заливал жаркий румянец, губы дрожали. Всей своей фигурой, этим румянцем она, казалось, говорила:

«Именно эта „старинная история“ меня и гонит, я боюсь, как бы умершее не воскресло…»

Они долго сидели, не произнося ни слова. Большие светлые глаза пани Идалии, устремленные на Стефу, сужались и сужались, пока не стали узкими щелочками. Одна ее бровь нервно подергивалась. Баронесса одной рукой играла золотой цепочкой для часов, о чем-то усиленно размышляя.

Стефа медленно, серьезно подняла на нее глаза, блестевшие от затуманивших их слез.

Пани Эльзоновская встала:

— Свое окончательное решение я сообщу вам утром. Вот так, сразу я не могу… понимаете?

Стефа поняла, что ее разгадали. Кровь бросилась ей в лицо.

Мать Люции пожала ей руку — гораздо холоднее, нежели прежде.

Спускаясь по лестнице, Стефа чуточку пошатывалась. В голове у нее шумело.

Она облокотилась на обтянутые бархатом перила:

— Нужно уезжать… уехать… навсегда. Боже! Боже, дай мне силы!

Ее фигура отражалась в огромном зеркале на лестничной площадке. Стефа увидела там свое лицо — неузнаваемо изменившееся, бледное, искаженное болью и тоской, с черными кругами под глазами.

Позади раздались чьи-то шаги.

Она обернулась. Младший лакей бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Следом поспешал Яцентий.

— Что случилось?

— Пан майорат приехал!

Девушка задрожала, сделала движение, словно пытаясь убежать, но ноги отказались ей служить.

Внизу швейцар уже открывал дверь.

Она спустилась на нижнюю ступеньку, когда вошел Валъдемар.

Лицо его моментально прояснилось, он быстро снял шапку и стянул перчатку.

Стефа подала ему руку.

Он молча поднес ее к губам, потом глянул на изменившееся лицо Стефы и нахмурился.

Но она уже исчезла в боковой двери. Вбежала к себе в комнату и, сжав ладонями пылающие щеки, разразилась рыданиями:

— Боже! Господи, спаси меня!

Ее охватила горячка, с ней творилось что-то необычное. Сидя на диванчике у окна, втиснувшись в уголок, она то плакала, то лихорадочно размышляла, довольная, что мать задержала Люцию у себя и она может остаться в полном одиночестве…

Она очнулась, услышав стук в дверь.

— Кто там?

— Это я, Яцентий. Камердинер вошел:

— Пан майорат очень просит паненку прийти в белый салон.

Спазмы перехватили Стефе горло:

— Хорошо, я приду…

С минуту она сидела неподвижно. Потом подошла к окну, прижала разгоряченный лоб к холодному стеклу, вытерла глаза и подбежала к двери.

— Чего он хочет от меня?

Она отшатнулась, так и не выйдя в коридор, щеки ее пылали. Девушка, бесцельно бродя по комнате, заломила руки:

— Боже! Боже, покоя прошу!

Потом распахнула дверь и, не глядя по сторонам, не задерживаясь, побежала в сторону белого салона. Остановилась на пороге, в тени дамастовых портьер, запыхавшаяся, с колотящимся сердцем.

Вальдемар приблизился к ней, горячо сжал ее руки. Не отводя выразительного взгляда от ее пылающих щек, сказал уверенно:

— Перейдем в оранжерею, там нам будет спокойнее. Я хочу вас кое о чем спросить.

Отпустил одну ее руку, другую бережно положил себе на локоть и ласково прикрыл ладонью. Стефа, онемевшая, вся дрожа, не сопротивлялась.

Она чувствовала, что теряет сознание. Его близость и прикосновения наполняли душу неслыханным наслаждением, от которого шла кругом голова. Они вошли в оранжерею, примыкавшую к салону.

Цветущие камелии, рододендроны, прекрасные мирты и кедры, освещенные ярким светом электрических ламп, отбрасывали на вымощенные терракотовыми плитками тропинки шевелящиеся тени.