— Пусть остается здесь, как память обо мне…

К ужину, как и вчера, никто не притронулся. Все были угнетены, даже — невероятная вещь! — пан Ксаверий лишился аппетита.

Вальдемар решительно отодвигал все подаваемые ему тарелки, выпив лишь пару бокалов бургундского. Он выглядел совершенно спокойным, был холоден, даже не смотрел на Стефу.

А она сидела как мертвая. Взгляд ее блуждал по залу — она прощалась с портретами, фресками, скульптурами. Дрожь пробегала по ее телу, холодная, конвульсивная. Она была бледна, только глаза горели огнем, прорывавшимся наружу пламенем души, только губы горели внутренним жаром. Шум в голове оглушал ее, сердце колотилось.

«Уезжаю, уезжаю навсегда! — с диким упорством повторяла она мысленно. — Это ужасно!»

Перед глазами ее проплывали проведенные в Слодковцах долгие недели — первые, весьма неприятные дни, веселое лето, исполненная очарования осень…

— Глембовичи! Ах, Глембовичи! Я никогда их больше не увижу…

Выставка, охота, костюмированный бал, все дорогие сердцу воспоминания проплывали перед мысленным взором, словно насмешки ради…

Потом она увидела, как будут тянуться дни без нее. Те же самые люди сядут утром за стол, только уже без нее. Ничего не изменится. Вальдемар будет бывать здесь, как встарь. Весной зацветут сирень, нарциссы и множество ирисов на газонах. В лесу запоет соловей. Над озером будут носиться ласточки, веселый крик кукушки эхом разнесется в парке. Но в Ручаеве она ничего этого не услышит.

И вдруг родная деревня представилась Стефе неизмеримо далекой, укутанной серым туманом, пропавшей в бесконечности.

И наоборот, Слодковцы и Глембовичи были для нее золотым царством, гаснущим навсегда.

В сердце ее вновь проснулась печаль: зачем она отказала Вальдемару? Он ее любит! Зачем она бедственными руками уничтожила свое счастье? Зачем? Из-за канувшей в прошлое истории бабушки? Зачем разум остановил порыв ее сердца?

«Что такое рассудок, что такое холодный разум? — подумала она. — Крылатый дух, реющий над нами? Мы не видим его, но ощущаем дыхание и направляющую руку…»

Разыгравшееся воображение Стефы представило ей разум в виде седобородого старичка, держащего доску с правилами, которым должны следовать люди, словно пророк Моисей, спускающийся с горы Синай с Божьими заповедями. Когда прекрасный божок очарования, упоения и искушений манит красой своей улыбки, старичок-разум поднимает к глазам человека доску с напоминанием о его обязанностях и указанием пути, по которому следует шагать; смотрит благожелательно, но непреклонно.

И побеждает любые порывы сердца. Бороться со старичком трудно, почти невозможно — он не убеждает, попросту притягивает к себе, как магнит железо. Он весьма учтив, но, последовав за ним, приходится скинуть яркие веселые одежды и облачиться в те, что предложит он; и всякий, удаляясь вслед за старичком, с горечью оглянется на покинутый Эдем: «Как там было прекрасно…» Стефа задрожала:

— Так оглянусь и я, так воскликну и я… Рыдания охватили ее. Борясь с ними, она закашлялась, но слезы навернулись ей на глаза.

Вальдемар молниеносно бросил на нее взгляд, лицо его отражало нелегкую внутреннюю борьбу. Он первым дал знак вставать из-за стола, и на сей раз пани Идалия ничуть не возмутилась столь явным нарушением этикета и ее прав хозяйки дома.

Прощание было недолгим. Баронесса тепло расцеловала Стефу:

— Стеня, пиши Люции как можно чаще! Ты ее буквально осиротила… Прощай! Я очень тебя любила, поверь…

Охваченная жалостью, Стефа бросилась в объятия пана Мачея, когда старик склонил перед ней седую голову. Вальдемар отвел глаза — волнение перехватило ему дыхание. Он иронически смотрел на нежности, расточаемые Стефе пани Идалией, но прощание Стефы с паном Мачеем потрясло его по-настоящему.

«Ты вернешься сюда моей или я умру», — повторял он себе.

Люция с душераздирающим плачем упала в объятия Стефы, и обе разрыдались: Стефа — тихо, Люция — во весь голос. Пан Ксаверий вытирал платком нос и, растроганный, всхлипнул.

— Скучно нам будет без вас, — сказал он, целуя Стефе руку.

— Стефа! Золотая моя! Единственная! — рыдала Люция.

Вальдемар решительно напомнил девочке, что Стефе пора ехать.

Стефу это неприятно задело: «Почему он меня прямо-таки выгоняет?!»

В боковом салоне ожидал управитель Клеч, распрощавшийся со Стефой крайне почтительно. Видя это, Вальдемар благожелательно посмотрел на него.

В обширной прихожей ждала неожиданность, потрясшая всех, даже пани Идалию. Там выстроились в ряд лакеи и камердинеры с Яцентием и Францишком во главе, дворецкий, экономка, панна горничная Анетка, младшие горничные и повар в своем белом колпаке. Все наперебой бросились прощаться со Стефой, целуя ей руки. Старый Яцентий, как всегда, бурчал что-то неразборчивое, на сей раз означавшее в его устах печаль и сожаление. Стефа едва сдержала слезы, только губы у нее дрожали, когда она прощалась со слугами.

Вальдемар помог ей надеть меховой жакет. Когда она пришпиливала к волосам меховую шапочку, с удивлением увидела, что и Вальдемар набрасывает меховой плащ.

Ее обуяло беспокойство.

— Зачем ты одеваешься? — спросила пани Идалия.

— Провожу панну Стефанию на станцию, — сухо ответил он.

Все сделали большие глаза. Пани Идалия поджала губы, пан Мачей отступил на шаг.

Стефа торопливо сказала Вальдемару по-французски:

— Прошу вас, не делайте этого. Я прекрасно доберусь сама. Вы меня очень огорчите, если…

Она произнесла это столь откровенно, столь недвусмысленная мольба читалась в ее глазах, что пан Мачей и пани Идалия были несказанно удивлены.

Однако Вальдемар, словно не слыша, спокойно и решительно подал ей руку:

— Поторопитесь, чтобы не опоздать на поезд…

— Оставайтесь! Умоляю вас… я… я не хочу, чтобы вы ехали!

— Не устраивайте сцен на глазах у слуг, — чуть раздраженно ответил он.

Стефа умоляюще огляделась. Ехать вместе с ним казалось ей страшным.

Заметив ее беспокойство, пан Мачей протянул к ней руки:

— Стеня, не спорь… пусть Вальди тебя проводит… так будет безопаснее…

В случае необходимости старик умел быть дипломатом.

Еще немного печального прощания, слез Люции — и Вальдемар вывел Стефу на крыльцо. Там с ней попрощались старший конюх Бенедикт и его подчиненные. Старый садовник печально кивал головой, стряхивая с седых усов слезинки.

Все горевали о ее отъезде, каждый по-своему это выражая.

У крыльца стояли карета и глембовический выезд. Бруно удивленно смотрел на Стефу, явно не понимая, почему она уезжает столь внезапно и провожать ее отправляется сам майорат. Юр, наоборот, величественно выпрямившись в тяжеленной меховой шубе, состроил весьма загадочную физиономию.

Вальдемар подсадил Стефу в карету, учтиво пожал руку Клечу и, садясь вслед за Стефой, бросил кучеру:

— Трогай, живо!

Юр захлопнул за ними дверцу и быстро запрыгнул на козлы.

Карета покатила по белой скользкой дороге, бубенцы громко зазвенели.

Стефа, забившись в уголок, сидела тихонько, сдерживая даже дыхание. Они проехали в ворота, свернули, и Стефа увидела сзади особняк, белый, изящный, сверкающий в лунном свете оцинкованной крышей и рядами освещенных окон.

Все это она видит в последний раз!

Слезы навернулись ей на глаза. Она жалобно заплакала, не стыдясь уже Вальдемара.

Вальдемар нежно взял ее руку, молча лаская в ладонях, стал медленно снимать рукавичку.

Стефа вздрогнула, но не убрала руку. Вернее, не смогла убрать — так крепко он держал.

— Успокойтесь… успокойтесь, прошу вас, — повторял он мягко.

— Зачем вы поехали со мной? Зачем вы меня мучаете? Зачем? — расплакалась Стефа.

— Не стоит об этом, дорогая. Разве я мог отпустить тебя, не поговорив… совсем по другому, не так, как тогда в оранжерее? Лучшая моя, я пытаюсь тебя уговорить…

Стефа беспокойно шевельнулась. Его сердечный, нежный голос, его слова, тон — все действовало на нее одурманивающее. Девушка поняла, что он приобрел власть над ней. Он ласкал, целовал ее пальчики; это отнимало всякую волю к сопротивлению, но она все же попыталась обороняться:

— Оставьте меня в покое. Я уеду, и все кончится. Так и должно быть. Доставьте мне это одолжение…

— Стефа, поговорим серьезно… и прежде всего — спокойно. Я знаю, в чем главная причина. Ты не можешь забыть о покойной бабушке и ее драме. Не спорю, это может вызвать весьма печальные сопоставления… Но ты не имеешь на них права — минувшая драма не может повториться. Я давно люблю тебя, люблю всей душой. Я проверил свои чувства — это не каприз, не минутная блажь, мне уже давно не двадцать лет… Я серьезно проанализировал все и пришел к выводу, что чувства мои самые серьезные, неподдельные. Я много раз влюблялся… но это было совсем иное! Это как раз и была минутная блажь, легкие романы, каких у каждого из нас — дюжины. Но я не встречал еще женщины, способной полностью и безраздельно завладеть моей душой. Ты первая пробудила во мне совершенно иные чувства — до сих пор я руководствовался лишь порывами… Я не просто жажду тебя, я безмерно люблю. Признаюсь, сначала мои побуждения были не столь благородными… При первой же встрече ты заинтересовала меня, ты была в моем вкусе, я хотел добиться тебя, но — совсем в ином качестве… Хотел, чтобы ты отдалась сама, был избалован жизнью и победами. Видя, что мне тебя не победить, стал злиться, язвить над тобой… А порой я тебя ненавидел, ты меня приводила в ярость. Видишь, единственная моя, я ничего не хочу скрывать…

Он взял другую ее руку и горячо прижал к губам обе. Стефа сидела, словно во сне. Он продолжал тихо, решительно:

— И ты усыпила во мне зверя, я стал смотреть на тебя иными глазами. Удивлялся твоей неприступности и благородной гордости. Уважал тебя, чтил. А ты оставалась прекрасной, невероятно грациозной в каждом движении, я находил в тебе столько достоинств, ты, сама о том не ведая, завоевывала мое сердце… И я полюбил тебя! Теперь ты моя, потому что и ты меня любишь. Не перечь, не надо, я все знаю! Ты пыталась бороться, но это сильнее тебя! Я удивился вчера, с какой горечью ты бросила мне в лицо, что вовсе не любишь меня — я же знал, что любишь… И ты хотела, чтобы после твоего вчерашнего отказа я перестал бороться? Я обрел тебя, чтобы тут же потерять?! Такому не бывать! Расстаться с тобой навсегда из-за твоей минутной горячности, минутных страхов, вызванных прошлым? Знай я, что ты ко мне совершенно равнодушна, я и тогда шел бы к цели с надеждой, что завоюю тебя. И уж тем более не могу отступать теперь, зная, что ты любишь меня! Ты плохо знаешь меня, единственная… Ты будешь моей женой, ибо я жажду разделить с тобой счастье…

Стефа слушала в упоении, с незнакомым ей доселе наслаждением. Он любил ее и говорил это спокойно, серьезно, все обдумав, совсем не так, как вчера, в сущем безумии. Взгляд его покорял, горячил кровь. Майорат вдруг притянул ее к себе и зашептал:

— Единственная моя, драгоценная, не упирайся, не перечь, ты любишь меня… скажи это… я жажду это услышать!

Стефа чувствовала, что слабеет. Слишком сильно она любила, чтобы теперь сопротивляться. Его чувства, его звучавший неподдельной любовью голос дурманили ее. Она не смогла сопротивляться даже тогда, когда он нежно обнял ее, притянул к себе и бережно привлек ее голову к груди.

Стефа совершенно не владела собой.

Сдвинув ее шапочку, Вальдемар погрузил лицо в ее пушистые волосы, сам будучи на седьмом небе от счастья, шептал:

— Счастье мое! Скажи, что любишь!

Она прильнула к его груди, счастливая, почти потерявшая сознание от нежности.

— Люблю… да… люблю… — прошептала она.

— Моя! Моя…

Он покрывал поцелуями ее губы, глаза, волосы.

Нескончаемая прелесть очарования, неземного упоения окутала их. Такие минуты заключают в себе все прекрасное, что только может сотворить мир, и это упоение духа, сливаясь со страстью, возносит на небывалые вершины любви и преданности.

Минуты эти чересчур прекрасны, чтобы быть сотворенными неразумной силой; они, несомненно, созданы ангелами.

Вальдемар, лаская прильнувшую к нему Стефу, шептал нежные слова любви: наконец она была в его объятиях, желанная, единственная…

— Моя навеки… жена моя… — повторял он.

Но Стефа вздрогнула вдруг и произнесла безмерно грустным голосом:

— Я люблю вас больше жизни… но никогда не стану вашей женой.

— Что ты говоришь, единственная? Почему?!

— Это невозможно! Вы — магнат, а это… вы не для меня!

— О Боже, дорогая, не нужно вспоминать об этом! Мы любим друг друга — и этого довольно, это все и решает! Ты моя, и я никому не позволю отобрать тебя у меня. Никто не посмеет запретить нам стать счастливыми, уж я позабочусь! Мой дедушка когда-то говорил то же самое, но ему было на десять лет меньше, чем мне сейчас, он больше поддавался влиянию родных. А может, был попросту слабее? Любимая, отбрось эти мысли, верь мне, и я тебя не подведу. Ты только верь в счастье — и будешь счастлива.