Гелена Мнишек - Прокаженная

Аполлон, словно разделяя безумие хозяина, летел сломя голову, пренебрегая любыми препятствиями, черной молнией стелясь над полями, лихими прыжками одолевая рвы, взмывая на дыбы. Казалось, стройные ноги арабского скакуна не касаются земли. Хозяин горячил жеребца, жеребец горячил хозяина.

Однажды на прогулке Вальдемар встретил ехавшую верхом Риту и весело приветствовал ее. Она молча посмотрела на него, потом спросила:

— Сумасбродствуете?

Его белые зубы блеснули в улыбке из-под усов:

— Более того — безумствую!

— Какой вы счастливый! — шепнула она со вздохом. — Когда вы к ней теперь поедете?

— К Стефе? Перед самой свадьбой, через две недели поеду забрать ее из Ручаева.

— Значит, свадьбу играть решено в Варшаве?

— Да, восьмого июня. Завтра я еду в столицу.

— Зачем?

— Купить Стефе бриллианты. Хочу, чтобы она, кроме фамильных драгоценностей, получила что-то от меня лично. А когда ваша свадьба?

— Ох… В июле. Но нашу мы сыграем тихо, в часовенке Обронного. Это ваша прогремит на всю Варшаву…

— Стефа тоже хотела тихой свадьбы, но я ее переубедил, я хочу, чтобы наша свадьба была самой пышной, самой прекрасной…

— Ну, конечно! Чтобы неимоверная пышность вполне отвечала вашему неимоверному счастью… и дразнила аристократию.

— Вот об этом я меньше всего думаю!

— Вы заберете в Варшаву своих коней?

— Да, четыре четверки и кареты. Венчание будет вечером, потом ужин в особняке бабушки Подгорецкой, а назавтра мы возвращаемся в Глембовичи. И будем оба на вашей свадьбе. Как, кстати, поживает ваш жених?

Рита засмеялась:

— Эдвард, как всегда, неподражаем! Хозяйствует в своем Ожарове, приходится его то и дело сдерживать, потому что пускается на всевозможные авантюры — начал устраивать особую конюшню для моих коней, я ведь коней заберу с собой, а Трестка — очень хороший человек, страшно меня любит, это-то меня и утешает.

— Он очень добрый, — сказал Вальдемар. — Да и вы за эти годы много влияли на него к лучшему.

— Спасибо за комплимент! Я и представить не могла, что выйду замуж за человека, на которого придется влиять к лучшему…

— Вы бы с каждым это могли совершить. Панна Рита глянула на него чуточку вызывающе:

— Ну, вас-то нет необходимости улучшать… Он усмехнулся:

— Я попросту никому бы не позволил на меня влиять!

— А Стефе?

— Она на меня влияет другим способом, успокаивает мою буйную натуру, а это совсем другое.

Рита показала на отдаленный лес:

— Смотрите, какая радуга! Я выехала из дому после дождя и еще ее не видела… А вы, похоже, не из Глембовичей едете?

— Из Орлина. Но радугу вижу уже давно.

— Ту, что сияет над вами со Стефой?

— И эту тоже.

— О, к человеческим чувствам вряд ли стоит применять это слово…

— Отчего же нет? Солнечные лучи человеческих чувств преломляются в атмосфере чистоты и нежности на чистых капельках взаимности — вот вам и радуга! А впрочем, вы правы, никогда не стоит разбирать чувства человеческие на атомы. Радуга остается радугой, пока она сияет на небе, но едва вы подвергнете ее холодному анализу — может превратиться в капельку ледяной воды, а там и стать ледышкой, ранящей сердце.

— Вы красиво говорите, — сказала Рита. — Но из нас двоих такая радуга висит над Эдвардом, а не надо мной…

— Он сумеет сделать так, чтобы его радуги хватило на двоих, засмеялся Вальдемар.

— Вот вы говорите — не подвергать анализу, а сами? Вы ее анализировали, но она осталась радугой.

— Я лишь анализировал свои чувства. Сам простер их радугой над нашими головами и безгранично верю этой радуге. То же и вам советую.

— Быть может… Но наша радуга никогда не будет столь яркой и многоцветной.

Они распрощались. Вальдемар помчался галопом. Панна Рита шагом поехала в противоположную сторону, опустив голову к шее Бекингема, прошептала страстно:

— Великолепный всегда! Вокруг него всегда веют эти неуловимые черты… Господи, я готова лежать у его ног, стать его служанкой, невольницей, только бы принадлежать ему…

Бедный Трестка карликом представал в ее глазах.

Вальдемар вернулся в Глембовичи, где царила невообразимая суета. Майорат велел, чтобы парк, сады и террасы стали еще прекраснее, чем в прошлом году. Главный садовник-ботаник, отличный декоратор, работал с рассвета до заката, управляя целой армией садовников и рабочих. Слуги с нетерпением ожидали приезда молодой хозяйки: все ее знали и любили.

В Слодковцах тоже было весело. Пани Идалия вернулась с Люцией из Франции; поездка повлияла на нее к лучшему, она повеселела и, видя, как довольны отец и княгиня, не могла уже смотреть на происходящее с прежней холодностью. Люция писала Стефе пылкие, экзальтированные письма, нетерпеливо ждала свадьбы, обрадованная, что молодые не уедут после венчания за границу. Ривьера девочке вовсе не понравилась — главным образом потому, что она постоянно ссорилась с матерью и не смогла насладиться путешествием. Возвратилась едва ли не больной, с расстроенными нервами. Однако Слодковцы и Вальдемар быстро вылечили ее. Вальдемар стал для нее сущим божеством. Он относился к ней еще теплее, чем раньше, защищал перед матерью, опекал. У Люции вновь оказался друг, которому можно было довериться. В одном из писем к Стефе она похвасталась, как ласков с нею майорат. Стефу это радовало. О Люции она всегда, думала как о сестре. Лишь панн Идалия беспокоила ее.

Но баронесса такой уж уродилась…

Стефа жила, словно в горячке. Мысли о предстоящем замужестве вызывали страшные чувства — радость, смешанную с беспокойством, перераставшим порой в опасения, даже в печаль.

Она была невестой майората, но, сколько ни пыталась, не могла представить себя его женой. Счастье было столь велико, что способно было убить. Видя расцветающую весну, она упивалась теплыми цветущими днями, как когда-то в Слодковцах, но уже по-другому. Быть может, еще поэтичнее, но уже не столь свободно, скорее, чуточку печально. Она не понимала причин своей тревоги, удивлялась, пыталась изгнать ее из сердца, но не могла. Неуловимые страхи опутывали ее тончайшей сетью все сильнее и сильнее. Временами в душе рождались смутные предчувствия чего-то ужасного.

И еще эта тоска! Стефа тосковала по Вальдемару.

Тоска способна растрогать несказанно, привнося в душу невесомую пыльцу сожалений, горечи и жалоб, Когда человек тоскует, разлад его чувств столь велик, что он и сам не понимает, что с ним происходит, — может быть одновременно веселым, грустным, нежным, грубым, и все замыкается в одном-единственном слове — тоска!

Письма от Вальдемара, длинные и пылкие, успокаивали Стефу. Но вскоре она стала получать и другие, анонимные. Никому не говорила о них, но тревога ее усилилась. Она с величайшим нетерпением ждала очередной почты, но слишком часто там попадались страшные для нее анонимные листы. Из каждого лоскутка человеческой подлости она узнавала, что она — убогая шляхтяночка, выскочка, охотящаяся за миллионами майората, за его именем и княжеской шапкой в гербе, за титулом майоратши.

Другие письма пытались убедить ее, что майорат женится на ней главным образом для того, чтобы искупить прошлое, что он всего лишь хочет затушевать грехи дедушки, прекрасно понимая сам, что совершает мезальянс и открыто говорит о том в кругу аристократов.

Стефа не верила, но яд проникал в ее душу…

Он с пугающей регулярностью сочился капля за каплей. Она мучилась, несколько раз собиралась написать об этих письмах Вальдемару, но боялась, что он придет в ярость и взрыв бешенства сможет превозмочь его врожденный такт. Стефа не хотела подвергать его такой опасности. Зная, что для написания анонимного письма потребны исключительные таланты и полное отсутствие порядочности, Стефа без труда догадывалась об авторах написанных крайне смело писем — это могли быть только Барский с дочерью и графиня Чвилецкая. Никто другой из аристократии на это не пошел бы. Стефа почти не сомневалась, что угадала правильно. Интрига разворачивалась с исключительным мастерством. Вопреки тому, как это бывает с большинством анонимных писем, эти не содержали грубых слов, грязных выражений — одни только грязные мысли, выраженные в изящной форме. Авторы не считали нужным подписываться «доброжелатели» — наоборот, они, смело высказывая свои обвинения, обличали ее с высокомерием и безжалостностью владык мира, хозяев жизни! Обвинения, никогда не повторявшиеся дважды, чередовавшиеся с дьявольской предусмотрительностью, имели целью привести Стефу в полное расстройство. Все было продумало до мелочей. Каждый изящный, насыщенный иронией оборот ранил Стефу, каждый дышал великосветской ненавистью. Каждое слово было взвешено и рассчитано. Внутренняя борьба обессиливала Стефу. Любовь к Вальдемару, горячее желание счастья им обоим, опасение, чтобы ее любовь не отравила его душевного покоя, — все это переплеталось самым ужасным образом. В горячечном воображении Стефы Вальдемар представал перед ней измученным, несчастным. Эти призраки мучили ее. Стефа свято верила в его чувства, вера в него ни разу не была поколеблена в ее душе, но опасения возрастали — она боялась стать несчастьем его жизни. Он защитит ее от любых напастей, но сможет ли укрыться от них сам? Не отравит ли его страх, что ему никогда не простят его отступничества от принципов аристократии? Он станет мучиться, затаит в душе сожаление по покинутым им кругам, и порой, охваченный мимолетным приливом горечи, станет жалеть о совершенном… Имеет ли она право думать только о себе и подвергать его тем опасностям? Не отомстит ли ей за это судьба? Не станет ли жизнь вечным горестным искуплением недолгих минут счастья?

— Боже! Боже! Дай мне силы! Смилуйся! Наставь на путь истинный!

Стефа в полной растерянности хваталась за голову, жадно хватая воздух пересохшими губами, словно выброшенная на горячий песок рыбка. В самые тяжелые минуты она писала Вальдемару длинные откровенные письма, но отправить их не хватило решимости, и Стефа складывала письма в стол.

Здоровье ее пошатнулась, стали мучить головные боли.

Родители, понятия не имевшие об анонимных письмах, никак не могли доискаться, что же происходит с девушкой; они решили, что все дело в горячем темпераменте девушки, ее любви и тоски по нареченному. А может, виной всему близящееся венчание, столь разволновавшее ее?

Рудецкие знали, что Стефа чуточку побаивается окружения майората, но, видя, какой успех она имеет, появляясь среди аристократов, не думали, чтобы эти страхи были такими уж сильными. Энергия майората, его уверенность в себе, любовь к Стефе, его исключительно высокое положение в обществе не позволяли сомневаться — уж он-то сумеет защитить Стефу при необходимости! Панна Рита, смягчая особенно острые моменты, как-то рассказала пану Рудецкому о схватке майората с родными в Обронном и о его полной победе. И пан Рудедкий был уверен, что дочка останется счастлива. Правда, майорат, приехав на Рождество в Ручаев, предусмотрительно попросил будущего тестя уберечь Стефу от анонимных писем, которые могут быть ей присланы, — Вальдемар ничего не знал точно, но хорошо представлял характер Барских. Сначала пан Рудецкий бдительно следил за почтой, но анонимных писем не было. Они, словно бы умышленно, посыпались как раз тогда, когда бдительность его ослабла. Читая их, Стефа не раз порывалась разорвать хотя бы одно, но боль и некая ирония не позволили ей этого.

Постоянная борьба, столкновение противоречивых, но одинаково сильных чувств изнурили ее. Она ходила бледная, почти не спала, глаза ее потухли. Губы, всегда свежие, теперь пылали, сжигаемые внутренней горячкой. Она стала неслыханно впечатлительной. Целыми днями просиживала с письмами Вальдемара в саду или в поле. Часто из своих бесконечных странствий по окрестностям она приносила целые охапки цветов и расцветшие ветки деревьев. С каждым днем ей становилось все хуже. Свою болезнь она скрывала от родителей, но видела, что они обеспокоены ее видом. Бросалась к ним в объятия, скрывая слезы. Один Юрек подсмотрел пару раз, как она плакала, но Стефа упросила его ничего не говорить родителям.

— Маме с папой я не скажу, чтобы не переживали, — ответил он рассудительно. — Но если еще раз увижу, как ты хнычешь, напишу пану Вальдемару, а уж он тебе даст науку! Что ты плачешь, имея такого жениха? Такой добрый и дельный, а она еще не рада? Неблагодарная ты, Стефка! Если б ты выходила за Трестку, я бы тоже с тобой хныкал, у него то и дело пенсне с носа летит, тоже жених! Но уж пан Вальдемар… Ты что, Стефка?

— Юрек, не докучай! — печалилась расстроенная Стефа.

— Ну ладно, не буду, только и ты больше не хнычь. Вот и прав был пан Адам, когда говорили, что аристократия гроша ломаного не стоит. На майората он, правда, иначе смотрит, но ведь и майорат из них, а пан Адам говорит — никогда неизвестно, что там у них под бархатной кожей…

Стефа расплакалась. Оторопевший Юрек умолял: