В четверг, после погребения, Ручаев был объят гробовой тишиной.

По комнатам молча скользили угрюмые слуги. В имении никто не работал, жизнь словно покинула фольварк. Заграничные светила медицины уехали сразу после смерти Стефы, уехали после похорон варшавские доктора, но родные майората оставались в Ручаеве.

По-прежнему распевал на березе соловей — прямо под окном опустевшей комнаты покойной, откуда уже вынесли цветы и погасшие заплаканные свечи.

Птичка рассыпала прекрасные и печальные трели, оплакивая светлую весеннюю душу, ушедшую с этой земли так тихо, оплаканную столькими людьми. Соловью вторило тоскливое гудение пчел, и беззвучно порхали разноцветные бабочки.

Собравшиеся на веранде вполголоса переговаривались.

В глубоком кресле сидела старая княгиня, неузнаваемо изменившаяся за несколько печальных дней. Глаза у нее запали, губы были плотно сжаты. Сгорбленный, еще более постаревший пан Мачей грустно смотрел в землю.

Супруги Рудецкие выглядели столь убитыми горем, раздавленными тяжестью утраты, что никто не мог смотреть на них без слез.

На веранде сидели еще пани Идалия, молодая княгиня и Рита. Брохвич, Трестка и врач княгини перешептывались в сторонке.

Люция захворала, она лежала в постели, заплаканная; княгиня и пани Идалия оставались тут из-за нее. Возле них находились обе юных княжны.

Не было и Вальдемара.

На лавочке под переплетением лоз дикого винограда сидел старичок ксендз, крестивший когда-то Стефу, и тихо всхлипывал.

Вильгельм Шелига, получив от сестры телеграмму, махнул рукой на семестровые экзамены и поспешил из Гейдельберга в Ручаев. Он успел к самым похоронам. Теперь он сидел мрачный, с заплаканными глазами.

Княгиня держала в руке стопу анонимных писем. Губы старушки затряслись, когда она проговорила подавленно:

— Самое страшное — эти письма. Если бы она умерла просто от болезни… Но профессора уверяли, что именно эти письма ее убили.

— Даже не письма — одно, последнее, — решительно сказал старый ее врач.

Панна Рита печально кивнула:

— Вот и я говорила то же самое. Она была очень впечатлительна, крайне чувствительна. Для нее эти письма стали ножом в сердце. Это форменное убийство!

Она и до того пережила невероятный душевный разлад, прежде чем согласилась стать женой майората… И столь великую душу убили, посмев писать ей подобные мерзости!

Она хотела продолжать, но не смогла и расплакалась. Трестка коснулся ее руки:

— Дорогая… не нужно… пожалей княгиню и пана Мачея…

Тогда заговорил пан Рудецкий:

— Вся вина лежит на мне, я не уберег ее от этих грязных листков…

— Пан Рудецкий, не умаляйте вины тех, кто все это писал! — сказал Брохвич. — Майорат предостерегал вас, что правда, но и он наверняка не предполагал, что письма будут столь бесстыдно лживы и столь изощренно коварны… Во всем этом, несомненно, участвовало несколько человек. Каждый из нас знает, кто они. Двух мнений тут быть не может… Автор последнего письма оскорбил еще и всех нас, осмелившись подписаться «от имени всех».

Лицо старой княгини стало суровым. Она тихо произнесла:

— Барские? Какая подлость… Стыд! И это — родовитые магнаты! Неужели правда?

— Несомненно! — сказал Трестка. — Последнее письмо несомненно написал Барский: его стиль, его выражения. В других примерно то же самое, только почерк изменен лучше. Увы, ему невозможно даже дать пощечину: он слишком подлый, чтобы покраснеть…

— Однако можно не подавать ему руки, — сурово сказала княгиня.

Все ощутили легкий трепет — на них произвела впечатление решимость, с какой высокомерная дама, родовитейшая шляхтянка из рода магнатов, вынесла приговор столь же родовитому магнату. Присутствующие невольно переглянулись, тень страха мелькнула на их лицах.

— Барскому кто-то помогал, — робко вмешалась пани Идалия.

— Его дочка и Лора Чвилецкая, — иронически усмехнулась панна Рита. — Никакой загадки…

— Пытаясь скомпрометировать невинную девушку, они скомпрометировали сами себя, — столь же непреклонно произнесла княгиня. — Что ж, Лора была выскочкой, ею и осталась. Но Барский скомпрометировал нас всех, и этого я ему не прощу!

— Явных доводов нет… — процедила пани Идалия.

— Идалька! — рыкнул на нее пан Мачей.

Княгиня, не обратив внимания на слова баронессы, продолжала сурово:

— Барский заметал следы, изменяя почерк. Это доказывает, что он боялся не Стефы, а нас. Увы, измененный почерк являет с формальной точки зрения… одним словом, прямых доказательств нет. Иначе ни один аристократ не подал бы ему руки. Боже мой, и это магнат! Какой стыд!

— Но почему она ничего не написала майорату? — сказал Брохвич. — Михоровский немедленно бы все прекратил.

— Я ее понимаю, — сказала панна Рита. — Она не хотела скандала, не хотела ранить его душу. Есть тому и доказательство — письма, которые она ему писала, но не отправила ни одного. Она была великодушна и благородна, но оказалась слишком слаба…

Старичок ксендз покивал головой:

— Уж я-то знаю, какая это была душа, какое сердце! Врожденное благородство было у нее в крови…

Пан Мачей закрыл лицо руками. Он долго молчал, потом заговорил с безмерной тревогой:

— Так должно было случиться… это предначертание…мое прошлое страшно отомстило, отомстила она… Стефания… Ударила в чувствительнейшее место моего сердца, во внука… Я разбил ей жизнь, она забрала счастье моего внука. О! ужасная месть…

Все молчали. Пани Рудецкая, казалось, рыданиями своими спрашивает покойную:

— Это правда? Ты отомстила, забрала ее у нас? Но за что такая кара нам, родителям? За что?

Пан Мачей продолжал:

— Несчастная наша семья, над нею — проклятье. Это рок. Вечно — слезы! Слезы! И этот прелестный ребенок, убитый нами, очередная жертва Михоровских! Вальдемар преодолел все преграды, мы полюбили ее, как дочку, но это не помогло! Все это было лишь началом мести судьбы, направленным на то, чтобы сделать удар еще больнее, сделать месть более жестокой и страшной. Месть настигла в тот день, когда они должны были обвенчаться!

Он глубоко вздохнул. Посмотрел на цветшую близ веранды клумбу, покачал головой:

— Я так ждал свадьбы, жаждал увидеть внука таким счастливым, каким он никогда прежде не был. Представлял их в свадебных нарядах, таких прекрасных, созданных друг для друга. И я увидел Стефу в подвенечном платье… наяву… увидел ее в венке из апельсиновых цветов из глембовических теплиц, в котором она должна была пойти к алтарю, увидел ее в вуали, прекрасную — но в гробу! И увидел его, почти потерявшего сознание, среди цветов, что должны были украсить свадьбу. О Боже! Эту страшную картину я унесу с собой в могилу. Боже! Столько пережить, всю жизнь мучиться печалью — и на закате дней увидеть еще и это! Заслуженная, но ужасная кара… даже не кара, адская месть! А потом… после ее смерти… о Боже, как мне только удалось не пасть бездыханным, когда в руках моего внука я увидел оружие? Господи Иисусе…

Княгиня вздрогнула:

— Что? Вальдемар хотел…

— Да, хотел убить себя, оттолкнул меня, когда я пытался отнять револьвер, он был дик, страшен! Но я упал перед ним на колени, я, его дед, молил его…

Он заплакал. Заплакала и княгиня. Брохвич встал и вышел на лестницу — горло у него перехватило. Он оперся лбом о столбик и стоял неподвижно.

Пан Мачей продолжал:

— Рита вырвала у него револьвер… Боже милостивый, вознагради Риту, я лежал без сознания, а она его спасла! Я терял сознание, зная, что ненасытившийся местью дух хочет отобрать у меня и его. Я заклинал его памятью покойной матери, памятью Стефы… Быть может, чистая душа Стефы и помогла мне в конце концов отговорить его, уже потом. Он дал мне слово… но вы сами видите, что с ним творится. Хуже всего, что он не может плакать. Ах, как он страдает! Вы помните, каким он был на похоронах? Его глаза, его лицо…

Княгиня Францишкова положила руку ему на плечо и сказала сочувственно:

— Не будем больше об этом, это ужасно, разрывает душу, успокойтесь, прошу вас..

— Где сейчас Вальдемар? — оглядев всех, тихо спросила старая княгиня.

— В своей комнате, — сказал врач. — Пойду к нему…

Воцарилось молчание. Пан Мачей тяжело дышал, утомленный речью. Тут вернулся врач с изменившимся лицом:

— Майората в комнате нет. Я искал по всему дому, его нет нигде…

Пан Мачей испуганно вскочил.

— Боже, что это значит? Где он? Может, в саду? Револьвер я спрятал, — добавил он тихо, словно бы самому себе.

Большая часть присутствующих направилась в сад, с ними, опираясь на плечо Брохвича, пошел и пан Мачей. На веранде остались тихо молившаяся княгиня, пани Рудецкая и ксендз.

Вальдемар поднимался в гору, направляясь к кладбищу, лежавшему в версте отсюда, за ручаевским ольшаником. По дороге он встретил заплаканного Юрека. Тот был весь в грязи, должно быть, снова лазил в пруд за кувшинками для Стефы. Пробегая мимо, мальчик искоса посмотрел на майората, но не остановился. Он понимал и разделял боль Вальдемара, но не мог простить ему смерти сестры. Раньше он не понимал в точности, что такое аристократия, теперь ему казалось, что он отгадал. Его детскому воображению аристократия представлялась семиглавым драконом, сидящим на стенах глембовического замка, знакомого ему только по рассказам и фотографиям. Он начинал наравне со своим учителем ненавидеть аристократов. Из тех, кто был на похоронах, он не чурался только майората и Брохвича, а остальных обходил далеко, даже Люцию и юных княжон.

Теперь он молча пробежал мимо майората.

Тот вздрогнул, увидев его. Чертами лица мальчик удивительно напоминал Стефу, даже волосы у него были столь же золотыми. Вальдемар и сам избегал брата и сестренку Стефы, не в силах смотреть на них спокойно.

У ворот кладбища стояли дрожки. Не обращая на них внимания, Вальдемар быстро шагал по березовой аллее, повернул направо, где среди кучки светло-зеленых берез белел покрытый свежими цветами холмик. Венки, гирлянды, охапки белых роз, лилий, гвоздик, целые снопы ландышей лежали, перевитые траурными лентами. На самом верху был огромный венок из пальмовых листьев, роз и лилий с надписью на широкой белой ленте: «От твоего Вальдемара».

И на березах висели венки. Один из них, особенно прекрасный, из белых орхидей, был от графини Виземберг. На голубой ленте сделана короткая надпись: «Спи спокойно».

Усыпанный цветами холмик окружали экзотические деревца в огромных вазах: кипарисы, кедры, прекрасные мирты и две пальмы с широкими кронами.

Солнце украсило цветы яркими белилами, осыпало искорками венки, поблескивало на лентах с надписями.

Не отводя взгляда от сложенного из цветов холмика, Вальдемар быстро шагал к нему. И вдруг остановился. Увидел стоявшего у могилы мужчину. Остановился, потом решительно пошел вперед.

Незнакомец обернулся и посмотрел на него.

Это был Нарницкий, кузен Стефы.

Они смерили друг друга взглядом. Михоровский был бледен, Нарницкий — взволнован. Он пытливо, с оттенком суровости смотрел на майората. Однако, прочитав на его лице и в его глазах столь безграничную печаль, столь невероятную боль, на миг ощутил даже симпатию к этому магнату, которого только что считал тираном Стефы.

Он поклонился:

— Наверное… пан майорат? Я — Нарницкий, ее кузен и…

Он не смог договорить, ему перехватило горло.

Михоровский быстро, с какой-то нервной дрожью подал ему руку и подошел к могиле.

Нарницкий направился к воротам, но вскоре остановился, а, опершись на стену кладбища, невидимый а ельнике, наблюдал издали за майоратом.

Вальдемар оглянулся и, видя, что остался один, опустился на колени у могилы, погрузил лицо в цветы. Нарницкий, не дыша, смотрел на его горестно сгорбившуюся фигуру, на сквозившие в каждом движении боль и печаль:

— Я его подозревал в самом худшем… считал, что он повинен в ее смерти… а он так любил ее. Так изменился… неужели это тот самый человек?

Нарницкий вспомнил фотографию майората, которую ему когда-то показывала Стефа, и повторил, словно не веря:

— Неужели это тот самый человек?

И смерть Стефы показалась ему еще ужасней.

Забыв обо всем на свете, Вальдемар жаловался Стефе. как пусто без нее, упрекал ее за то, что она ушла, оставив его одного на этой земле, прижимал ее к груди высвобождая из-под цветов и мрамора.

Вся его жизнь легла туда, все его убеждения, все воспоминания из прошлого и вся прелесть дней, которые никогда не наступят. У него остались миллионы, титул, славное имя — но то, что было дороже всего на свете, лежало теперь под мрамором и розами. Он знал, понимал, что утратил Стефу, что душа ее отлетела на крыльях ангелов и он никогда больше ее не увидит и не услышит ее голоса, даже в воображении — и нечеловеческая боль терзала его душу. Его божественная Стефа останется здесь, а он уйдет, вернется в Глембовичи, одинокий, с опустошенной душой, угасшим сердцем и с проклятиями на устах. Проклятиями тем, которые ее убили, ее палачам. О, если бы знать, что она счастлива теперь! Если бы он был уверен, что душа ее на небесах нашла все то, чем он хотел ее окружить! Если бы он был уверен, что, как тело ее было окружено цветами, так и душу ее светлую окружает сияние счастья, покоя, безмерной красы! Если бы он мог разделить глубокую убежденность бабушки, что душа Стефы исполнилась радости на небесах!