— Не выслушав? Я не поверила бы никакому другому доказательству, кроме твоих собственных слов. Я сама вызвала тебя в пасторат, где происходил наш последний разговор.

— В присутствии Вильмута! Он стоял между нами и своим ледяным взором мешал нам понять друг друга. Если бы мы хоть на минуту остались наедине, я сумел бы найти дорогу к твоему сердцу, несмотря на все, что тогда произошло, но ты отказала мне в этом.

— Это было бы бесполезно. Я должна была задать тебе один единственный вопрос, и одно единственное «нет» из твоих уст могло бы все поправить. Ты не произнес этого «нет», а только опустил глаза. Не посторонняя сила, а твое собственное молчание были причиной нашей разлуки.

— Но что же я мог сказать тебе? — медленно проговорил Раймонд. — Я отлично знал, что все было напрасно, пока рядом с тобой стоял этот священник, который умеет только осуждать и проклинать и которому даже незнакомо слово «прощение». Один раз я попробовал написать тебе, несмотря на твое запрещение, и откровенно рассказать тебе все в своем письме. Через три дня пришел ответ, но он был написан рукой твоего кузена и гласил: «Анна стала вчера невестой президента Гертенштейна». До той минуты я еще боролся с ненавистью, теперь я сдался и навсегда ушел от людей.

Последовало долгое, томительное молчание. Молодая женщина не двигалась с места, она сильно побледнела и с трудом переводила дыхание.

— Что было в том письме? — тихо спросила она.

Реймонд бросил на нее мрачный взгляд, в котором снова блеснул огонек, как искра из-под пепла, и воскликнул:

— Ты же знаешь это! Или ты не читала письма?

Угрожающий тон, которым были произнесены эти слова, вызвал в Анне протест.

— Нет! Перед тем как получить письмо, я только что дала слово президенту, и моя судьба была решена; поэтому письмо было сожжено нераспечатанным.

Верденфельс вздрогнул, его руки крепко сжались, и глаза вспыхнули ярким пламенем. Казалось, он готов был разразиться бурной, страстной речью, но сдержался.

— Прости, — с притворной холодностью сказал он после минутной паузы, — в таком случае я, значит, писал по неверному адресу.

— Что было написано в том письме? — настойчиво и тревожно повторила Анна.

— То, что ты, наверно, отвергла бы. Это была моя исповедь, — с беспредельной горечью проговорил Раймонд. — Я обращался к любви женщины, обещавшей быть моею. Ведь любовь все прощает, и она простила бы меня. Но ты, бросившая мою последнюю отчаянную мольбу в огонь, не прочитав, значит, меня никогда не любила! Грегор Вильмут и ты стоите друг друга; вы оба крепко и твердо держитесь на вершине своей добродетели и без малейшего сострадания сверху вниз смотрите на грешного мечтателя. Вы не понимаете, что это значит, когда на молодой жизни с самого ее начала лежит проклятие и когда все дальнейшее существование есть только борьба с ним. А я это испытал. Прощай!

С этими словами Раймонд повернулся, вскочил в седло, натянул поводья, и лошадь, радуясь полученной свободе, стрелой понеслась по лужайке. Сильно разогнав ее, он снова перескочил через овраг. Во второй раз отважился он на этот прыжок, и во второй раз он удался ему. Всадник не слышал сдавленного крика ужаса, раздавшегося за его спиной; он ни разу не обернулся и еще быстрее помчался в лес

Анна осталась одна под елями. Ее губы были плотно сжаты, словно от боли или от гнева, а взор устремлен на опушку леса. Над нею тяжело поникли ветви деревьев под своим снежным покровом, а кругом все было неподвижно и бело. Только откуда-то из глубины доносился далекий таинственный шум и шелест, словно там шептались голоса тысячи жизней, заключенных в ледяную оболочку. Жизнь была скована, погружена в глубокий сон, но не уничтожена.


* Остров вблизи Венеции.

Глава 8

Имение Бухдорф, которое барон Раймонд подарил своему племяннику, находилось в нескольких часах езды от Верденфельса. Уступая последнему в величине и роскоши, оно тем не менее представляло прекрасное дворянское поместье с великолепным господским домом и тенистым парком. Пауль действительно нашел на своем письменном столе дарственную запись за подписью Раймонда и не замедлил осмотреть свою новую собственность. Имение находилось еще в руках арендатора, который сам здесь хозяйничал и жил со своим семейством в господском доме. Новый владелец понимал, что с переселением придется подождать до весны, когда кончится срок аренды. Кроме того, он чувствовал себя обязанным исполнить желание барона и остаться пока в Фельзенеке.

В настоящую минуту Пауль находился в своей спальне, занятый собственным туалетом, которому сегодня уделял особенное внимание. Он подолгу осматривал себя в зеркале, решая, какой выбрать галстук — темный или светлый. Арнольд, помогавший ему одеваться, держал себя теперь с еще большим достоинством: «Ведь мы теперь помещики». Разумеется, он настоял, чтобы молодой 'хозяин взял его с собой в Бухдорф; там он все подробно осмотрел и нашел, что дядя, делающий такие богатые подарки, в высшей степени достоин уважения.

Вообще со времени той злополучной аудиенции барон Раймонд очень возвысился во мнении старого слуги. Арнольд не только спокойно принял полученный урок, но, казалось, испытывал даже некоторое удовлетворение от сознания, что нашелся человек, внушивший ему такое почтение к себе. С тех пор он всегда отзывался о бароне в самых восторженных выражениях, и ему больше не приходило в голову, что тот «не в своем уме». Верденфельс самым наглядным образом доказал ему его заблуждение.

— Темные перчатки, Арнольд, — приказал Пауль, в ответ на что старик принес светлые и торжественно положил их на туалетный стол.

— Возьмите эти, мой дорогой господин. Светлые перчатки больше идут к вашему костюму и вообще пригоднее, когда делают предложение.

Пауль обернулся и с удивлением посмотрел на него.

— Я? Откуда ты это знаешь? Я ведь не говорил об этом ни слова!

— Точно мне нужно говорить об этом, — возразил Арнольд. — Вы сегодня смотрите на одевание, как на важное государственное дело. Вы заказали экипаж в Розенберг, потому что от продолжительной езды верхом пострадала бы свежесть вашего костюма; затем вы очень возбуждены: уже за десять шагов можно догадаться, что вы — жених,

— Вот как! — сказал Пауль, сердясь, но не возражая.

— Я предвидел это с того момента, как узнал, что наша спутница из Венеции живет здесь по-соседству, — продолжал старик. — Вы же были в высшей степени влюблены в нее, и я стою на своем: вы собираетесь жениться.

— В самом деле? И ты даешь мне позволение? — со смехом воскликнул молодой человек. — Я забыл спросить тебя об этом.

Арнольд пожал плечами.

— К сожалению, вы никогда не спрашиваете меня, но вкус у вас недурен, надо сказать правду. Госпожа фон Гертенштейн прекрасная дама, и по всему видно, что она очень умна, а нам это пригодится, потому что хотя мы теперь и владельцы Бухдорфа, но далеко еще не разумны.

— Арнольд, я серьезно требую большего уважения к себе, — разгорячился Пауль, в качестве помещика вдвойне сознававший всю неуместность подобных нравоучений.

Вспомнив сцену у дяди, он, подобно ему, также принял важную осанку, устремив уничтожающий взгляд на старого поверенного своих тайн, но потерпел поражение.

— Не смотрите так, мой господин, — сказал Арнольд без малейшего почтения. — Вы не умеете подражать вашему многоуважаемому дяде. Тот совсем иначе взглянет, да так, что тебя бросает то в жар, то в холод. Он не скажет ни слова, а ты чувствуешь, что ничего не остается делать, как только почтительно поклониться. Вы же напротив...

— Ты думаешь, я так не умею? — продолжал горячиться Пауль. — Арнольд, моему терпению пришел конец! На будущее время я прибегну к строгости, чтобы удержать тебя в границах, заметь это. А теперь ступай! Я сам оденусь!

Вместо того, чтобы послушаться, старик быстро подошел к нему и стал осматривать его костюм, а затем добродушно добавил:

— Не сердитесь, мой дорогой господин! От этого кровь бросается в лицо, а это вам не идет. Зачем вы надели темный галстук? Он вам не к лицу, с этим согласится и госпожа Гертенштейн, — а кроме того, бант сидит криво.

Затем он спокойно снял с шеи Пауля темный галстук и заменил его светлым.

Молодой человек терпеливо перенес это. Мысль не понравиться в Розенберге испугала его.

— Ты так думаешь? — с сердцем, но заметно тревожась, спросил он.

— Теперь посмотрите в зеркало, — произнес Арнольд торжествующим тоном. — Светлый шелк придает вашему лицу совершенно другой оттенок. Да, что бы вы делали без меня?

Пауль бросил взгляд в зеркало и, казалось, согласился с мнением своего слуги, потому что послушно взял светлые перчатки, которые подавал ему Арнольд. Так как старик «в общем» соглашался на брак своего молодого господина, то соблаговолил принести ему шляпу и верхнее платье и даже проводил до лестницы, где они расстались совсем дружелюбно.

Двухчасовая езда в Розенберг не показалась слишком продолжительной молодому человеку, несмотря на его нетерпение, так как он витал в золотых грезах о будущем. Как владелец Бухдорфа, он мог теперь без дальнейших размышлений предстать перед прекрасной вдовой и просить ее руки. Он, конечно, знал, что должен преодолеть старые предубеждения, связанные с именем Верденфельс, но это не казалось ему серьезным препятствием. Как ни сдержанна была молодая женщина, ее взгляд, так часто и долго на нем останавливавшийся, говорил о глубоком интересе к нему. Пауль не подозревал, что она смотрела подолгу на его лицо потому, что оно напоминало ей черты другого...

Между тем в Розенберге все шло своим обычным порядком. Анна Гертенштейн продолжала и теперь жить в полном уединении, к великому разочарованию соседей, надеявшихся, что по истечении срока траура они опять увидят ее в своем кругу. Поскольку никто, кроме адвоката Фрейзинга и приходского священника Грегора Вильмута, не знал настоящего положения вещей, ее считали богатой и ожидали, что рано или поздно она начнет вести в Розенберге тот пышный образ жизни, какой вела при муже. Между тем глубокий траур, который она продолжала носить, был для нее лишь предлогом отклонять все приглашения.

Утром того самого дня, когда Пауль отправился в Розенберг, к господскому дому подъехал и адвокат Фрейзинг. Он застал в маленьком зале только фрейлейн Гофер и принужден был довольствоваться пока ее обществом. Они не были особенными друзьями, даже наоборот — всегда были готовы к войне. Гофер называла юриста сухим «актовым человеком», в котором не было поэзии, а он шутил при каждом удобном случае над ее суеверием. Фрейлейн Гофер была на самом деле настоящее дитя своей родины и, несмотря на полученное воспитание и образование, твердо придерживалась ее предрассудков. Она и не скрывала этого, что давало повод к постоянным пикировкам между нею и адвокатом. Сегодня же последний был, казалось, в особенно торжественном настроении и наряде: во фраке и в узких лайковых перчатках, с великолепным букетом в руках.

— О, какие чудные розы! — с восхищением сказала фрейлейн Гофер. — Ведь это — редкость в такое время года.

— Госпожа фон Гертенштейн очень любит розы, — отозвался Фрейзинг, бережно положив букет на стол, — и я надеюсь доставить ей удовольствие.

Он говорил, стараясь казаться непринужденным, так как видел, что проницательные глаза фрейлейн рассматривают его наряд, и его несказанно раздражала улыбка понимания, игравшая на ее губах. Он сел, и минуты две спустя между ними уже завязался спор. Гофер высказала неоспоримое утверждение, что сегодня пятница, что дало адвокату повод к нападению.

— По-вашему, это — несчастливый день? — спросил он.

— Насколько мне известно, этот день именно так значится в кодексе суеверий. По крайней мере, я не предприняла бы ничего важного в этот день, — ответила Гофер, пристально глядя на букет.

— А я думаю иначе! — произнес Фрейзинг с ударением. — Я выбираю именно этот день, чтобы доказать отсутствие у меня предрассудков. Необходимо подать пример здешнему населению, которое верит в привидения, в Деву льдов и разное колдовство.

Гофер прекрасно понимала, кого следовало подразумевать под словами «здешнее население», и потому ответила тоном, в котором слышалось раздражение:

— В ваших судебных актах, конечно, ничего не говорится о таких вещах и я позволяю себе находить их вялыми и прозаичными.

— А я осмеливаюсь находить слишком восторженными именно подобные суеверия, — парировал бойкий на язык адвокат.

Фрейлейн покраснела от досады.

— Разумеется, вы — исключительно человек рассудка, и в этом отношении сходитесь с госпожой Гертенштейн. Она тоже вольнодумная женщина.

— К моему великому удовольствию, — подтвердил Фрейзинг.