Молодая женщина молча кивнула головой, и Вильмут ушел.

Хотя он закрыл за собой дверь кабинета, отделявшегося от гостиной маленькой комнатой, но вторая дверь осталась открытой, и если вначале ничего нельзя было понять из его разговора с Паулем, то вскоре они заговорили так громко и взволнованно, что стало слышно каждое слово.

Пауль уже находился в гостиной, когда вошел священник, приветствовавший его холодным, сдержанным поклоном.

— Ваше преподобие, вы удивлены, видя меня здесь? — начал молодой барон. — Меня привело к вам нечто чрезвычайное.

— Я так и предполагал, — сказал Вильмут так же холодно и сдержанно, предлагая гостю сесть, но Пауль, казалось, не заметил этого и продолжал говорить стоя.

— Мой дядя не знает об этом моем посещении. Едва ли бы он согласился, чтобы я переступил порог вашего дома, сознаюсь, что мне это очень тяжело при существующих отношениях. Но теперь происходят вещи, вынуждающие меня откровенно поговорить с вашим преподобием. Я пришел напомнить вам, чтобы необходимо наконец сказать слово примирения в споре между жителями Верденфельса и его владельцем. Теперь вам более, чем когда-либо, пора выполнить свою обязанность Духовного лица.

Вильмут смерил с головы до ног молодого человека, осмелившегося говорить подобным образом, и возразил:

— Я не привык, чтобы мне напоминали о моих обязанностях, тем более люди вашего возраста. То слово, которого вы ждете, должен произнести владелец Верденфельса. Если он серьезно желает мира, то он найдет его, если же нет, то...

— Мой дядя много раз предлагал селу мир, — перебил его Пауль, — но ему каждый раз отвечали оскорблениями. С людьми, которые скорее готовы терпеть нужду и голод, чем принять руку помощи, которые жертвуют собственной безопасностью и безопасностью своей родины, чтобы только не принять предложенной поддержки, вообще нельзя бороться. Они или действительно непримиримы, или являются слепым орудием чужой воли.

Он резко подчеркнул последние слова.

Вильмут слушал его с удивлением и негодованием. При первой встрече он отнесся свысока к молодому человеку, голова которого тогда была полна мечтами о прекрасной спутнице и который показался ему пустым малым. Теперешнее решительное выступление удивляло пастора, но он был слишком преисполнен сознанием превосходства сил, чтобы слова Пауля могли поколебать его, а потому возразил:

— Вы ошибаетесь! Отклоняя предложение барона, мои прихожане действовали по собственному побуждению. Я, конечно, не скрывал от них своего мнения, что дар из такой руки не может принести счастья и что приход сделает лучше, если будет доверять только собственным силам.

— А отказ принес им какое-нибудь счастье? Впрочем, дело не в том, а в постоянных нападках на нас, которые с каждым днем принимают все более наглый и угрожающий характер. С тех пор как уничтожение нашего прекрасного кедра прошло безнаказанно, наши сады систематически опустошаются. Не проходит недели, чтобы не было испорчено редкое дерево или дорогой куст, так как все знают, что барон дорожит этим украшением парка. Даже в оранжерею сумели пробраться ночью, чтобы нанести ей вред, а третьего дня только бдительность конюха спасла главную конюшню; вероятно, задуманное покушение относилось к. любимой лошади дяди. Думаю, что вы об этих делах осведомлены, ваше преподобие?

— Неужели вы думаете, что я одобряю подобные поступки или покровительствую им? Наказывать их мне не позволяет мой сан. На что же у барона управляющие и слуги? Пусть он расследует это дело и велит со всей строгостью наказать виновных, я не буду мешать ему в этом.

— В том-то и дело, что он не хочет никаких расследований и наказаний, — вспылил Пауль. — Я быстро напал бы на след тайных разорителей, но дядя не разрешает мне этого.

— У него есть на то свои причины, — холодно сказал Вильмут. — И если он не осмеливается призывать виновных к ответу, то вы лучше всего сделаете, если последуете его примеру.

— Раймонд — не трус! — горячо воскликнул Пауль. — Как часто я просил его вернуться в Фельзенек, где он в безопасности от этих безобразий! Но все было напрасно. Он остается здесь и подвергает себя опасности с настойчивостью, за которую поплатится жизнью.

Вильмут пожал плечами.

— Вы преувеличиваете. О такой опасности не может быть и речи. Как бы злобны ни были эти выступления, которые, повторяю, я осуждаю самым строгим образом, но личной безопасности барона ничто не угрожает.

— Вы в этом твердо убеждены?

— Да, убежден.

— Так я вам скажу, что уже два раза пытались испугать лошадей, запряженных в коляску дяди, когда он ехал в Фельзенек, и именно в опаснейшем месте дороги, возле самой реки. А сегодня утром, когда мы ехали верхом мимо водяной мельницы, из засады вылетел увесистый булыжник, брошенный твердой рукой. Если бы лошадь инстинктивно не сделала прыжок в сторону, голова Раймонда была бы размозжена. Вы видите — это в связи с тем, что вы называете «выступлениями». Сегодня камни, а завтра — пули, которые, вероятно, будут более меткими. Здесь каждый крестьянин и, каждый батрак прекрасно умеет обращаться с ружьем.

При этих словах Вильмут побледнел, обычное спокойствие покинуло его; в порыве ужаса он отступил назад и резко и уверенно произнес:

— Вы правы, этому надо положить конец. Я не думал, что ненависть зашла так далеко. Но — эти нападки более не повторятся — даю вам слово.

— Так вы можете положить этому конец? — с горьким упреком сказал Пауль. — И решаетесь на это только ввиду покушения на жизнь?

К Вильмуту уже вернулось обычное самообладание, и его голос прозвучал по-прежнему невозмутимо, когда он ответил:

— Я живу в Верденфельсе уже двадцать лет и лучше могу судить о здешних условиях, нежели вы, живущий здесь всего несколько месяцев. Вам могут казаться возмутительными эта ненависть и вражда народа, но я объясню вам, что так приводится в исполнение приговор человеку, который не хотел подчиниться другому приговору. Не спрашивайте меня, почему я раньше не вмешивался, в противном случае я буду вынужден разоблачить перед вами такие вещи, о которых вы не имеете понятия.

Пауль презрительно рассмеялся.

— Говорите, что угодно. Я знаю нелепую сказку, которую связывают с пожаром Верденфельса. Ее рассказывают в окрестностях довольно громко, она дошла и до моих ушей, но ведь вы не требуете, чтобы я верил ей?

— Я требую, чтобы вы об этом спросили самого барона. Выслушайте сперва его ответ и тогда продолжайте вышучивать «нелепую сказку».

Лицо молодого человека омрачилось, и его голос зазвучал серьезнее, когда он возразил:

— Я знаю, что здесь есть какая-то тяжелая тайна, омрачившая всю жизнь барона и сделавшая его таким, каков он теперь. Но я знаю также, что Раймонд фон Верденфельс не может быть преступником, и тот, кто хочет запятнать его этим подозрением, — лжец. Да, лжец! — повторил он с ударением, когда Вильмут хотел перебить его. — Если нужно будет, я заступлюсь за дядю перед целым светом, мне не надо никаких доказательств, я знаю своего дядю!

В этом заступничестве за честь другого было столько мужества и рыцарского благородства, что даже Вильмут был тронут, и его суровые черты смягчились.

— Такое доверие делает честь вашему сердцу, и я сожалею, что не могу разделить его с вами, поэтому не будем спорить об этом. Могу лишь повторить вам свое обещание: ничто не будет больше угрожать личной безопасности барона. Я положу конец подобным нападкам.

— Если вы так всесильны, ваше преподобие, — сказал Пауль, раздраженный звучавшей в этих словах уверенностью в собственной непогрешимости, — то прежде всего положите конец нелепому ребяческому убеждению, что здешний владелец — колдун, заклинатель бесов, приносящий с собой несчастье и Бог знает, что еще. Все село Верденфельс верит этому, начиная с самого богатого крестьянина и кончая беднейшим поденщиком; это было бы смешно, если бы не было так возмутительно для нашего времени. Одной единственной проповедью со своей кафедры вы могли бы положить конец этому безобразию, но Раймонд безусловно прав, говоря, что суеверие слишком полезно для вас, как воспитательное средство для устрашения вашей паствы, чтобы вы могли от него отказаться!

Вильмут выпрямился во весь рост.

— Вы, кажется забыли, что говорите со священником? Раймонд фон Верденфельс — для вас плохой наставник. От него вы научились этому сопротивлению церкви, от него же вы должны были узнать, к чему ведет отказ церкви в своей благодати. Не вызывайте меня на борьбу, может наступить день, когда мы станем врагами.

Он стоял перед молодым человеком во всеоружии власти священника, требующего полного подчинения от каждого верующего, какого бы он ни был звания. Но ясные глаза Пауля не избегали его взгляда, и его голос зазвучал еще громче, когда он снова заговорил:

— Другими словами, вы угрожаете устроить мне в Бухдорфе такой же ад, как устроили моему дяде в Верденфельсе? Вы хотите и там всех восстановить против меня? Как вы соединяете эти угрозы с обязанностями священника — ваше дело, но наше — защищаться, и мы это сделаем! Я не боюсь духовной розги, как ваши крестьяне, и постараюсь отучить от этого страха крестьян в Бухдорфе. От верденфельцев я отказываюсь — под вашим влиянием они слепы и безвольны. В своем новом родном уголке я позабочусь о просвещении крестьян, потому что вижу теперь особенно ясно, насколько это необходимо. Если вы бросите мне перчатку, я подниму ее, и тогда, может быть, начнется новая война.

В этих словах звучала уже не задорная заносчивость молодости, но твердая решимость, как порука в том, что обещание будет приведено в исполнение. Это почувствовал и Вильмут, и его взор устремился на молодого человека с таким выражением, словно он хотел взвесить силы своего противника.

— Вы весьма чистосердечны, барон! — сказал он с прежним непоколебимым хладнокровием. — Теперь я во всяком случае знаю, чего следует ожидать от нового владельца Бухдорфа, и буду считаться с этим. В настоящую минуту вы — гость в моем доме, в противном случае...

— Не беспокойтесь, я уже ухожу! — перебил Пауль. — Одно прошу вас сообщить крестьянам: после всего случившегося я считаю необходимым носить при себе заряженный револьвер, и если кто-нибудь из этой разбойничьей шайки осмелится покушаться на жизнь моего дяди, я его тут же застрелю. Мы теперь на военном положении, и я думаю, что имею право защищаться! — и с коротким, гордым поклоном, на который не получил ответа, Пауль вышел из комнаты.

В сенях молодой человек на несколько секунд остановился, «чтобы побороть волнение», как он говорил себе, но его взгляд, с тоской устремленный на противоположную дверь, давал другое объяснение этой медлительности. Потом, словно недовольный собой, он поднял голову и хотел уйти. Тогда заветная дверь тихонько отворилась и так же бесшумно закрылась. Оттуда выскользнула легкая, изящная фигурка и остановилась перед молодым бароном.

— Фрейлейн Вильмут! — воскликнул Пауль, приятно удивленный. — Как я искал случая увидеться и поговорить с вами хоть одну минуту!

Лили взглянула на него блестящими глазами и доверчиво протянула руку.

— Благодарю вас, господин Верденфельс! — с искренним чувством проговорила она, понизив голос. — О, благодарю вас!

— Меня? За что же? — с удивлением спросил Пауль, но удивление не помешало ему быстро схватить протянутую ему руку и удержать ее в своей.

— За то, что вы наконец сказали правду кузену Грегору! На это никто не решается, и он мнит себя непогрешимым. Но вы основательно пробрали его! Это меня очень радует, вот за что я вам благодарна. Так ему и надо!

Лили топнула ножкой и погрозила маленьким кулачком в сторону кабинета. Это ребяческое одобрение объявлению войны привело Пауля в восхищение.

— Значит, вы не боитесь моего еретичества? — с улыбкой спросил он, целуя ее руку, которую по-прежнему не выпускал. — Вы, двоюродная сестра священника?

— В нашем институте мы все были свободомыслящие, — с чувством собственного достоинства объявила Лили. — Потому-то Грегор и был с самого начала против него, он хотел, чтобы я воспитывалась в монастыре, но Анна не допустила этого. Я вполне согласна с вами, господин Верденфельс. Я тоже не боюсь духовной розги. Освободите от нее Бухдорф! Я так хотела бы помочь вам в этом!

— И я хотел бы этого! — невольно признался Пауль.

Никогда его маленькая союзница не казалась ему такой восхитительной, как в эту минуту, когда она, искренне возмущаясь и вся раскрасневшись, стояла перед ним. Он наклонился к Лили и, глядя ей прямо в глаза, тихо произнес:

— Мы давно не виделись; вы когда-нибудь вспоминали обо мне?

На губах Лили мелькнула плутовская улыбка.

— Об этом вы сами позаботились. Вы ведь довольно часто писали мне.

— Завтра я опять напишу, — поспешно воскликнул Пауль. — Я вам письменно изложу планы всех своих реформ, касающихся Бухдорфа, а вы мне ответите с первой почтой, неправда ли?