Где-то стукнула дверь, и Лили, так храбро собравшаяся помогать своему другу в его реформах и в борьбе, испуганно вздрогнула.

— Мне надо уйти, — прошептала она. — Если Грегор сюда придет...

— Тогда спаси нас, Боже, обоих! — смеясь, сказал Пауль. — Но вы правы, я не смею здесь оставаться. Прощайте, Лили, постарайтесь не совсем забыть меня!

Он опять поцеловал руку девушки, еще несколько раз повторил это приятное занятие, пока наконец не ушел.

Лили некоторое время смотрела ему вслед, думая над его словами: «Постарайтесь не совсем забыть меня!». В его словах звучала искренняя просьба, хотя, собственно говоря, это само собой разумелось. Но как необыкновенно нежно он произносил ее имя и как пытливо смотрел ей в глаза!

В молодой девушке в первый раз проснулось подозрение, что этот взгляд и тон относились не только к поверенной и утешительнице, какой она исключительно считала себя до сих пор. При этой мысли Лили вдруг стало страшно и ее сердце так сильно забилось, что она невольно прижала к нему руку. Однако это нисколько не помогло, сердцебиение не унималось. Лили все снова возвращалась к той же мысли, и она уже не казалась ей страшной. А что если Пауль действительно осознал безнадежность своей первой любви? Все находили, что обе сестры очень походили друг на друга; может быть, и он находил это?

Опустив глаза, с раскрасневшимися щеками вернулась Лили в кабинет, но уже не застала там Анны. Дверь в соседнюю комнату по-прежнему была закрыв та, теперь оттуда доносились звуки голосов, но девушка и не думала подслушивать, а бросилась в большое кресло, довольная, что может в одиночестве отдаться своим мечтам.

Вильмут с хмурым лицом ходил взад и вперед по приемной, занятый мыслями, которые возбудил в нем разговор с Паулем. Он видел, что молодой человек, вовсе не принимавшийся им во внимание, становился опасным противником. Для владельца Бухдорфа не существовало тех условий, которые давали священнику власть над владельцем Верденфельса, и из слов Пауля стало ясно, что он будет пользоваться этой привилегией.

Неожиданно дверь отворилась, и в комнату вошла Анна. Быстро подойдя к двоюродному брату, очнувшемуся от тяжелых дум, она без всякого вступления произнесла глухим, задыхающимся голосом:

— Теперь ты видишь, Грегор, до чего довела эта несчастная вражда?

— Ты слышала, о чем мы говорили! — с упреком проговорил Вильмут.

— Совершенно невольно. Ваши голоса раздавались так громко, что каждое слово было слышно. Так вот до чего дошло: жизни Раймонда грозит опасность, его хотят убить!

— Ты хочешь сказать, барона фон Верденфельса? — невозмутимо поправил ее Вильмут. — Но ведь ты слышала, я дал его племяннику обещание, что положу конец этим нападениям.

— Если только это еще в твоей власти! Боюсь, что уже поздно.

При этих словах по губам Вильмута пробежала гордая, полупрезрительная улыбка, и он уверенно произнес:

— Мои духовные дети привыкли следовать моему слову, они и на сей раз послушаются.

— Однако они на сей раз скрыли от тебя то, о чем сейчас рассказывал молодой барон. Ты ничего не знал об этом, ты, который все знаешь, все, что происходит в окрестностях Верденфельса! Ты вызывал духов ненависти и раздора — сможешь ли ты теперь одним мановением руки изгнать их? Я в этом сильно сомневаюсь.

— Успокойся, Анна! — строго сказал Вильмут. — Ты сама не знаешь, что говоришь. Если на самом деле Верденфельсу угрожает опасность...

— Так в этом виновата я, — пылко перебила его Анна. — Потому что я вызвала его сюда.

— Ты?

— Да, и он последовал моему призыву.

— Так вот каково было содержание того разговора в горах! Я должен был бы догадаться об этом, когда он так неожиданно сюда приехал. Разумеется, он явился на твой зов.

— На свое несчастье! Я хотела спасти его от той сосредоточенности в самом себе и упадка энергии, от которых он погибал, и язвила до тех пор, пока он не пришел к этому решению. И вот он приехал и окружен враждой, которую ты ему уготовил; он погибнет от нее, потому что во второй раз уже не уступит тебе, я знаю Раймонда!

Молодая женщина вся дрожала от страстного волнения. Такой Грегор видел ее только один раз, когда сам безжалостной рукой разрушил ее мечты о счастье и любви. Под его руководством она научилась тому самообладанию, которое заставляло ее скрывать от других всякую душевную муку. Теперь она не могла сдержать бурный порыв, и Вильмут понял, что это значило. Его лоб еще грозно хмурился, но в голосе звучала горькая насмешка.

— Ты просто вне себя! Одна мысль об опасности, грозящей этому человеку, лишает тебя рассудка. Успокойся! Я мог предоставить некоторую свободу всеобщей и вполне заслуженной ненависти, но раз она в своих проявлениях стала доходить до преступления, я сумею обуздать ее.

— А суеверие ты также можешь обуздать? — с горечью спросила Анна. — Пауль Верденфельс прав: это могущественное оружие в твоих руках, но оружие обоюдоострое. Ты сам приучил народ видеть в Раймонде нечестивца, одно приближение которого пагубно для людей, и убедил всех, что его благодеяния обращаются в проклятие для тех, кто ими пользуется. Ты отвечал молчанием на бессмысленные сказки, в которых его изображали олицетворением злого духа. Люди верят, что поплатятся спасением души, если примут дар из такой руки. Этим ты достиг того, что твои прихожане в слепом повиновении твоей воле пожертвовали собственной безопасностью. Кто защитит село, если ему действительно будет грозить наводнение?

— Господь Бог, который его так долго охранял! — с энергией сказал Вильмут. — Где опасностью грозят стихии, подчиняющиеся Его воле, там надо только уповать на Него.

— А где человеческие руки могут остановить действие этих стихий, там не значит ли бросать Ему вызов, если отстранять эти руки? И это сделал ты!

— Что это значит, Анна? — с раздражением воскликнул Вильмут. — Каким тоном осмеливаешься ты говорить со мной? Разве я обязан давать тебе отчет в своих поступках? Я не допускаю никаких возражений в том, что признаю справедливым. Я следую единственно голосу своей совести.

— А отзывается на этот голос вся окрестная нищета! — смело ответила Анна. — Мы не можем справиться с ней нашими собственными силами, а Раймонд мог и хотел. Ты прекрасно знаешь, почему он велел среди зимы начать работы по постройке плотины и почему они были отменены. Теперь люди терпят нужду по твоему приказанию, и вся их ненависть, все их раздражение направлены против того, кто хотел им помочь. Один Раймонд.

— Раймонд, все Раймонд! — с диким порывом ярости перебил ее Вильмут. — Разве у тебя нет другого имени для этого Верденфельса? Неужели я должен напомнить тебе слово, которое ты мне дала, когда стала женой Гертенштейна? Ты мне сама сказала: «Я победила свою любовь, она навсегда погребена, я ничего от нее не возьму с собой в новую жизнь». Кого ты тогда обманывала: меня или себя?

Он подошел к молодой женщине и до боли крепко сжал ее руку; но она не отняла своей руки, и ее большие, сверкающие глаза смело встретили его взгляд.

— Если это была ложь, которой я сама себя обманывала, то принудил меня к ней только ты один! — твердо сказала она. — Ты до тех пор представлял мне мою любовь преступлением, пока я сама этому не поверила и оттолкнула от себя Раймонда. Может быть, я этого не сделала бы, может быть, я разделила бы с ним его вину и отчаяние, если бы возле меня не стоял бессердечный судья, постоянно указывавший мне на эту вину. Тогда я думала, что порвала с прошлым, но иногда считают умершим и похороненным то, что после многих лет вдруг воскресает с прежней непобедимой силой.

При последних ее словах Грегор побледнел. Медленно, словно бессознательно, он выпустил руку Анны, и его рука бессильно упала. Молодая женщина не поняла этого движения, она отступила назад, и на ее лице появилось бесконечно горькое выражение.

— Не бойся ничего! Твое дело сделано прочно! Мы были и будем разлучены. Разделяющая нас бездна слишком широка и глубока, чтобы мы могли когда-нибудь подать друг другу руку. Но я все время любила Раймонда, с той самой минуты, когда порвала с ним, и люблю до сих пор. Никакой силой воли нельзя заглушить это чувство, для него не существует ни вины, ни даже преступления! Я могла осудить Раймонда, покинуть, отвергнуть, но любить его буду вечно!

Она глубоко перевела дух, как будто с этим признанием огромная тяжесть упала с ее души. Грегор стоял неподвижно, не возражая ни слова, но его глаза со странным выражением смотрели на прекрасное лицо, вспыхнувшее от возбуждения ярким румянцем. Нельзя было отгадать, отчего так загорелись глаза Вильмута — от гнева, который вызвало признание Анны, или от ненависти к Раймонду, но его взор горел зловещим огнем. Вдруг из ближайшей церкви донесся колокольный звон, и Вильмут вздрогнул, словно потрясенный этим напоминанием о его обязанностях.

— Мне надо идти в церковь, — вполголоса произнес он.

— И я с тобой пойду, — сказала Анна, которой эта помеха в разговоре, по-видимому, не была неприятна. — Я собиралась уехать с Лили домой, но если ты хочешь, чтобы мы были у обедни...

— Нет! Я освобождаю тебя от этого. Уезжай!

Резкость его слов видимо оскорбила Анну, она быстро и холодно отвернулась.

— В таком случае мы сейчас едем. Прощай!

Она вышла из комнаты, и у Вильмута не нашлось для нее на прощание ни одного слова. Он стоял, все еще растерянный, и в его взоре было все то же загадочное выражение. Все громче призывал его звон колоколов, обычно отрывавший его от всякой работы, от всякой мирской мысли, и он, священник, услышав его, спешил к исполнению своих обязанностей, которым, по искреннему убеждению, с увлечением отдал всего себя. И сегодня призывали его колокола, и он был готов следовать их зову, но среди колокольного звона ему слышались слова, как будто огненными буквами начертанные в его сердце: «Я могла его осудить, покинуть, отвергнуть, но любить его буду вечно».


Глава 15

В доме лесничего, посреди обширного фельзенекского округа, царило необыкновенное оживление: ожидали ни более, ни менее как самого барона. Конечно, теперь это было не такое неслыханное дело, как месяцев шесть тому назад, потому что с тех пор, как барон поселился в Верденфельсе, он отчасти отказался от своей прежней недоступности и замкнутости, но все-таки это было из ряда вон выходящее событие.

Причиной посещения барона было следующее обстоятельство. Дом лесничего представлял собой старое, ветхое строение, которому сильно повредили бури и снежные заносы последней зимы. Перестройка оказалась крайне необходимой, и лесничий обратился по этому поводу к барону Раймонду с письмом. Тот изъявил свое согласие, из города должен был приехать архитектор, чтобы все осмотреть и представить доклад. Но все это было неожиданно отменено: барон сам пожелал приехать, чтобы на месте лично сделать нужные распоряжения, и предупредил о дне своего приезда.

В этот день Эмма Гофер случайно была у своих родителей. Она приехала накануне, чтобы провести в лесничестве несколько дней, как нередко случалось; на сей раз ее сопровождала Анна Гертенштейн. Лесничий и его жена были настолько же обрадованы, насколько и удивлены этим визитом: их дочь привозила иногда с собой Лили, но Анна еще ни разу не была в доме лесничего, находившемся вблизи Фельзенека. Она только на один день приняла предложенное ей от всего сердца гостеприимство, намереваясь уже на следующий день вернуться обратно в Розенберг.

Барона ожидали к полудню, так как он сперва должен был заехать в Фельзенек. Лесничий со всем персоналом приготовился встретить хозяина в полном параде, а его жена и дочь находились в нижней комнате, чтобы наконец увидеть Раймонда Верденфельса, о котором ходило так много рассказов. Разумеется, раньше они знали его, когда он часто приезжал в лесничество, но с тех пор пошло много лет, а в Фельзенеке он был для них так же невидим, как и для всех других.

У окна гостиной, находившейся в верхнем этаже, одиноко сидела Анна Гертенштейн, глядя на покрытый снегом лес. По волнению молодой женщины, с трудом сдерживаемому, можно было догадаться, что ее пребывание здесь как раз сегодня не было случайным. Она то вставала с места и начинала в тревоге ходить по комнате, то снова подходила к окну и смотрела на проезжую дорогу. Она не видела Раймонда несколько месяцев — со времени своей встречи с ним на горном лугу. Перед ее глазами постоянно было бледное, утомленное лицо, глаза, полные мрачной задумчивости, вся усталая, надломленная фигура мужчины, который удалился от жизни и лишь в минуты крайнего волнения приходил в лихорадочное возбуждение, а затем снова впадал в прежнюю апатию. Такой он был тогда. Каким-то стал он теперь, после всех перенесенных им в Верденфельсе неприятностей? Борьба оказалась неравной, он должен был сдаться.