14 июля отправился на машине в Киев. Дорога казалась бесконечной, машина катилась мимо безмолвных, словно вымерших сёл, нескошенных нив, изрытых воронками бомб и снарядов, истерзанными гусеницами. Жаркий ветер мотал полные колосья. Стая ворон опустилась на зрелое поле. Вышел, присел на корточки, вдохнул запах земли. Теперь она пахла не хлебом, а гарью и порохом, кричали и стонали от боли поля. Едем дальше потянулся покрошенный гусеницами подсолнечник и опять стая орущих птиц. Раздолье воронью. "Сколько же ещё мы будем отходит?" Добрались до города только поздним вечером. Киев я не узнал. Чёрный, притихший город, не был похож на прежнего весёлого красавца. Довоенная жизнь бурлила в нём с самого утра. Теперь казалось, что с вечерней прохладой город только начинал жить. Ещё не так давно мы приезжали сюда втроём. Я в штаб округа и они со мной. Гуляли по весёло перемигивающимся огоньками улицам, теряясь в многочисленной толпе. Люлю любила старые города. Днём мы побывали в Лавре, ходили по Подолу. Любуясь городом, бродили по многочисленным пышным паркам. Ей особенно понравились цветущие каштаны. Белые свечки сверлили небо. Её глазёнки восторженно горели. Оглядевшись, не видит ли кто, я сорвал ей гроздь. Она погрозила пальчиком, но зарделась. Говорят, что появились они в Киеве в 1842 году накануне прибытия царя Николая 1. Чиновники желая отличиться, решили высадить завезённые с Балкан экзотические саженцы. И вот Киев весь в каштанах. Звучала музыка, на танцплощадках кружились пары. Отдохнув часок после дневного променада, вечером, шли на Крещатик. Народу прохаживалось тьма тьмущая. Кругом море огней, смех. А сейчас сплошная темень, в которой снуют людские тени. А тогда, Люлю подолгу рассматривала каждый дом. Они все разные, не похожие один на другой в своём великолепии. Так, пожалуй, она увлекалась только в Ленинграде. Как блестели здесь её глаза, звенел счастьем миленький голосок. Я потрогал в кармане платок. "Ты со мной. Люлю, детка, где ты?" Я послал везде запросы, но нигде её нет. Я утешаю себя, что сейчас не время для розысков и её найдут непременно, чуть позже. "А сейчас, родная, я иду по твоему любимому Крещатику один". Клумбы цветов потоптаны и истерзаны колёсами, а Киев так был прикрашен ими. Такая жалость. От воспоминаний першит горло, чтоб отогнать горечь и унять дрожь, достаю папиросы, закуриваю. Тут же со всех сторон на меня зашикали: "Потуши!", "С ума сошёл!", "Нарушаешь светомаскировку!" Сконфуженный быстро смял окурок и забрался в машину. Да, всё так изменилось. Не несутся уже по нему стайкой школьницы, толкая прохожих и выбивая из рук мороженое. "Помнишь? Адуся смеялась и предлагала тебе, в виде утешающего приза полизать своё…" Это воспоминание вызвало на моём лице улыбку. "Я давно не улыбался, спасибо дорогая". Водитель искоса посмотрел на меня. Интересно, что он подумал? Хотя какая разница. "Люлю, чугунный Владимир, осеняя Русь крестом, по-прежнему высится над кручей. Рассказывают, что Киев каждый день бомбят, но он по-прежнему красив и величественен". Вот вспомянул чёрта не ко времени. Завыла сирена, заглушая треск авиационных моторов. Я остановил машину, прислушался. Так и есть. Немецкие. Мы, уходя от бомбёжки, свернули к восточному берегу Днепра. Штаб фронта был в Броварах. На всех дорогах одно и тоже: конные упряжки с артиллерией, колонны грузовиков и люди, люди, люди. Беженцы. Нет, мы ещё их так будем гнать, что пыль встанет столбом! В штабе узнал, казалось совсем сумасшедшую новость: немцы подошли к Смоленску. Бред! Ведь война только началась. Мы держим Киев. А тут — Смоленск. В сердце опять кольнуло:- "Юлия, милая! Добрались ли вы до Москвы? А что, если дорога перерезана и вы плутаете по чужим местам? Если б знал, что так получится, не отпустил бы тебя, золотко моё, от себя. Не зря твоё сердечко упиралось. Правду говорят: благими намерениями выстлана дорога в ад". Остаток ночи провёл в штабе. Немного подремал. Как хотелось проснуться и испытать радость, что всё это только дурной сон. Но так не бывает. Утром отправился к командующему. Я посчитал своим долгом проинформировать о положении 5-ой армии. Он слушал рассеянно. По прежнему отдавая кому-то распоряжения о "решительных контрударах". Я понял, здесь ничего не хотели менять и не собирались посмотреть правде в глаза. А немцы, раскалывая в центре войска Юго-Западного фронта, стремительно продвигались к Киеву. 15июля я покинул Киев. Самолёт зависнув над взлётной полосой взял курс на Москву. Догадывался, что пошлют в Смоленск, и лелеял надежду, что смогу найти хоть какую-то ниточку к семье. "Дорогая Люлю и милая Адуся, сердце разрывается за вас. Пишу постоянно. Я жив, здоров. Бью фашистов. Одно вяжет по рукам, как мне найти вас, мои дорогие и незабвенные. Был в нашем доме. Забрал наши фотографии, остальное сжёг. Подержал в руках ваши вещи. Люлю, береги себя и нашу доченьку. За меня не беспокойтесь. Никакая пуля меня не берёт. Целую вас, скучаю и люблю. Ваш Костя".

Мотор гудел, а я посматривая вниз думал: "Почему я? Никому неизвестный командир корпуса. Бывший зек. Почему? Мог подсказать Жуков, он знал на что я способен. Мог Тимошенко, но непонятно — Сталин".


Вот я и в Москве. Меня ждут. Везут в Ставку. Ставят задачи: задержать, остановить врага. Я и сам знаю, что это вопрос жизни и смерти для всей страны. Вводят в курс дела. Планируется создать в районе Ярцево сильную группировку. Там немцы высадили десант. Вот меня и ставили во главе неё. Мне разрешили, кроме обговоренных частей взять всё, что встречу от Москвы до Ярцево. Дали радиостанцию, две машины со счетверёнными пулемётами и расчётами при них и несколько офицеров, для будущего штаба. Приказ: не допустить продвижение немцев в сторону Вязьмы. Времени мало, но заскочил, сделал запрос о вас и отправил вновь написанные вам письма. Надеюсь, в этот раз повезёт. Больше в Москве ничего не держало, отправился с Тимошенко на передовую в Ярцево. Встали на обочине. Шоссе не было пустым, по нему тянулись на восток, повозки, машины, тащились из последних сил легкораненые. Тысячи голодных, обветренных, небритых солдат в рваных шинелях волочились неизвестно куда. Войска отступали. Трусов и непрофессионалов хватает в любой армии. Это очень распространённое качество. Но вправе ли он называть трусами бойцов, которые воюют почти с голыми руками и таскают за собой винтовку без патронов. Нет ни артиллерии, ни самолётов. Нет поставок ни патронов, ни снарядов, ни еды. Чем воевать, голыми руками и голодными желудками? Ему самому приходилось в первый месяц войны бросать танки пустые без горючего и поднимать в атаку солдат, которые не ели трое суток. Всё не продумано, не просчитано… Война превратилась в бойню. И сейчас задача стоит не из лёгких- переломить этот кровопролитный позор и развернуть всё в победное русло. Мой взгляд обретя реальность упал опять на дорогу, по которой брёл нескончаемый поток людей. Полную тягостную картину дополняло гражданское население, заполняющее большую часть дороги, бредущее рядом в надежде уйти от фронта. Среди него тоже мелькали там и тут пилотки потерявших свои части солдат. Люди грелись у костров и пытались подкормиться у солдатской кухни, к ним же тянулись и окруженцы. Я сжал кулаки. На скулах в бессилии заходили желваки. Стыдобище! Мне казалось, что я лично виноват, за то, что армия отступает. Достал портсигар. Рука коснулась лёгкого шёлка косынки. В который уже раз голову разорвал страх. "Юлия, Адуся. Что если и они вот так бредут где-то". Чтоб не заскрежетать стиснул зубы. Что толку рвать грудь, надо воевать. Надо кровь из носу остановить фашистов и откатив от Москвы отправить восвояси. Я был генералом без армии. Её я должен был набрать себе сам. То что брело перед глазами мало походило на бойцов. Только всеми правдами и неправдами я должен был их сделать таковыми, вернув людям человеческое достоинство. Ничего. Главное: есть сильный командир, а себя я считал таким. Огромное желание воевать и победить. Значит, армия будет. Тимошенко показал рукой направо от шоссе, а потом налево — занимайте рубеж! Чем занимать, у меня полтора десятка штабных офицеров с личным оружием. Люди-то все налицо. Нужны полки, дивизии. Вот и стал собирать всех, кто попадался мне на глаза, и был полезен для борьбы. Бесхозные солдаты и подразделения с удовольствием вливались в группу. Бойцам хотелось обрести почву под ногами и уверенность в свои силы. Народ был, правда, разношёрстный. Бежавшие пленные, легкораненые, выходящие из окружения… Были и засланные Абвером казачки. А как же, понимал. Но приказ не давал времени на тщательный отбор. Приходилось рисковать. Имея не малые полномочия, я подчинял всех, кто способен был воевать. К тому же знал, что эти люди, нюхнувшие пороха и с боями пробивавшиеся из вражеского тыла, стоят каждый пятерых. Они сильны своим боевым опытом и умением сплотиться вокруг боевой задания и командира. Из академии М. Фрунзе получил офицеров. Они часто срывались: "Всё шиворот- навыворот, зачем нас учили…" Они правы, эта война учила нас новому. Всё приходилось пересматривать, ориентироваться на ходу. Любой ценой требовалось остановить врага и развернуть оглобли. Разбираться будем потом. Бои шли ожесточённые. Не прекращались ни днём, ни ночью. На наши окопы пикировали немецкие самолёты. Группа несла большие потери. И всё же военный парадокс…, она росла от боя к бою.

Землянку для штаба не рыл. А штаб всё-таки был. Он работал под огнём, находясь там, где создавалось угроза. Я перебивался небом и машиной. На худой конец есть палатка. Сегодня расстелил плащ-палатку и кинул под голову ватник. Ночью в лесу тишина. Солдаты вокруг молчат. Возможно, они дремлют. Наверное, всё же нет, просто каждый думает о своём… Болтается на суку луна и поёт соловей. Тёплая полутьма пахнет слежалой хвоей, смолой и примятой травой. Смертельно устал. Всё время на ногах. Решил воспользоваться передышкой и отдохнуть, но сон опять убежал. "Боже мой, Люлю. Помнишь, как в Забайкалье, гуляли с тобой по тайге. Ты собирала ягоды. А я устроился в ветках вывернутой ветром сосны и наблюдал. Так же терпкий запах хвои щекотал ноздри. Красный сок тёк по твоей маленькой ладошке. Ты усердно трясла её, пытаясь смахнуть капли. А потом, отчаявшись, лизнула: раз, другой… Розовенький язычок прошёлся по ладошке, с меня враз свалилось благодушие, и я рванул к тебе. Как сладко пахли ягодой твои губы… Милая, нежная, единственная. Я скучаю. Все мои мысли несутся в объятия твоей безгрешной души". Непроизвольный стон, вырвался из груди. Адъютант приподнял голову, посмотрел на меня. Наверное, подумал, что во сне. Я осторожно достал из кармана платок, приложил к лицу. "Люлисик, милый мой, где ты…" Над головой плывёт чёрная армада самолётов. Опять на Москву. Сволочи, испортили такие воспоминания. И соловья спугнули, а так пел, как будто не было и войны. Нет, сна не будет. Полежал немного, ноги вроде бы отдохнули. Поднялся. Снял гимнастёрку и, оставшись в нательной рубахе, пошёл умываться. Рядом ручей. Вода в нём вкуснющая и холодная, аж леденит зубы. Я пью её и вспоминаю наш с тобой родник. "Помнишь?…" Мы бредём по тайге. Рядом Байкал. Прозрачный ключ, весёлой тоненькой струйкой, выбивался из-под глыбы нависшей зонтом над ним. Бежит себе журча по камням. Вода в нём кипенно белая, холодная. Люлю набирает воды в пригоршню, пьёт маленькими глотками, а потом поит меня. Она студит зубы. Я целую её пальчики, слизываю струйку с подбородка… "Ох, Юлия, как мне тяжело без тебя". У ручья я долго умываюсь. Поливая холодной водой пытаюсь остудить горячую от видений свою коротко остриженную голову. Хорошо бы снять рубаху и полить на спину и грудь… Тогда ощущение её рядом продлилось бы дольше. Но разве можно помечтать, опять бегут, должно быть, на связь… Вот жизнь: не разлежишься, не нырнёшь в воспоминания.

Россия видела много охотников желающих подстрелить и слопать её. Истекала кровью и хлебала лиха под самую завязку. Только не убивало её это, а с каждым испытанием поднимало и возвышало. Жребий видно такой. Выстоим и выйдем ещё сильнее, чем до войны и сейчас. Смоляне не пустили в город орды Батыя. Выдержали осаду поляков и не покорились литовцам. Устояли и под напором шведского короля Карла. Смоленщина и в этот кровавый час приготовилась начать жуткую битву. Я не раз мыслями возвращался в 1812 год, когда здесь же велось сражение с наполеоновскими войсками. Ситуация повторяется, только сейчас Москву сдавать нельзя. Наполеон тогда скрытно повернул свои силы на юг, намереваясь не только захватить Смоленск, но и выйти в тыл русским войскам. Врагу в тот раз перекрыла путь дивизия генерала Неверовского. Послав донесение в штаб о переправе наполеоновских войск через Днепр, он выбрал удобную позицию и дал бой конницы французов. Целые сутки сражалась дивизия, давая возможность двум русским армиям подойти к Смоленску. И вот всё повторяется, только обстановка складывается сложнее в сто раз. Враг пытается взять в кольцо наши войска, обороняющиеся в районе Смоленска. Железная дорога из-за разбитых мостов не работала. Придётся думать и принимать меры. На пути их колонн поставлю противотанковые и гаубичные полки. Пехоте в самый раз окопаться. Хорошо шагавшие немцы нарвались на сокрушительный огонь. С гитлеровцев враз слетело благодушие. Теперь они воевали не только днём, но и ночью. Это вам не Европа с воздушными шариками, а Россия с вилами. Они пёрли на нас танками, наша задача сейчас была- их как можно больше выбить. Применили даже тактику "кочующих" батарей. Они перехватывали танки и расстреливали в упор. Очень помогали сапёры. Отслеживали передвижение и зайдя вперёд минировали его.