Это было выше моих сил. Я не думала о Косте, не вспоминала о нём специально. Он остался в моём прошлом. В травах степи, могучей тайге, на крылечке маленького домика на Украине. Там моё. Только моё. Всё моё. А этот, о ком трезвонит пресса и радио… и все его успехи на фронте… Это не он и не о нём. Я молчала. Не могла писать. Не находила в себе сил, отвечать на его письма, почти перестала спать… Лежала с открытыми глазами ожидая рассвета, как будто он мне мог дать успокоения и указать дорогу из моего лабиринта. Я страшно устала. И как действительно не устать от того груза что свалился на мои плечи заставляя себя таскать. Ведь я не тяжеловес. Я устала самой отвратительной усталостью, которая выжимает жизнь до последней капли. Опустошает до последней клетки надежды. От неё не отдохнёшь, не запьёшь…Слава Богу, что ещё соображаю. Потихоньку подвела себя к мысли, что вообще-то писать я могу. Ведь это ему сегодняшнему, не получается, а тому, прежнему даже очень. Моему желанному, любимому, родному я не могу не писать. Ведь он вся радость что у меня есть. Подумав и решила выходить из положения другим путём. Садилась, пересиливая горечь, за письмо, но душили слёзы и строчки расплываясь, убегали в прошлое, теряя нить. Письмо получалось совершенно другому человеку, тому, с кем я связала жизнь в Забайкалье, была рядом на КВЖД в боях с китайцами, проехала полстраны… Кого ждала из "Крестов" и проводила 22 июня 41 года по тревоге. Это были письма безумной любви и тепла, чудесного единения, полёта сердец и души. Этот крик любви и души предназначался близкому человеку, которого уже не было. Отправлять было некому и я складывала их в сумочку. Накопилась целая пачка. Пачка посланий моему Кости, тому, кому я поверила и в чьи руки вручила свою жизнь. Мой Костя ни нож в спину не способен всадить, ни предать. Ему писалось легко и быстро, а этому Рутковскому я писать не могла. Его я не знала. С ним таким не была знакома. Выходит только воображала, что знаю его как самоё себя. А ведь уверена была, что изучила его на все сто. Только в один прекрасный день открывается правда… Оказалось не только чужим, но ещё больше близким нельзя верить, их предательство больнее. Получается, прикидывался. Всё время ловчил. А может быть и раньше было у него, а я не замечала. На потеху всем уверенная в себе и в нём дурочка. Ведь нельзя же вот так с бухты — барахты… Кто бы знал, как я нуждаюсь в ответах. Больно, мерзко, не доверие это что-то страшное… Убивает сердце, душу. Умудряется ранить даже память. С каждым днём надежд на возможную ошибку всё меньше и меньше. "Всё было на поверхности, как я просмотрела, — ругала я себя. — Не дура же. От счастья обалдела. Что он там тому "воробью" и людям плетёт, что семья потерялась, погибла или что меня не любит, не живёт и я его не понимаю и не устраиваю…"

На работе тоже не легко. Куда бы я не зашла, все сразу начинали шептаться. На улицах, когда узнавали та же картина. Всё это было давно, а я слепая курица не замечала. Страшно, что от той грязи не зайдёшь в баню и не отмоешься, сколько не три себя и не намыливай — не смыть. Сначала было от такой мерзости как-то не по себе, но со временем привыкла. Хотя вру, к этому невозможно привыкнуть, никогда… Теперь у меня началась новая жизнь, жизнь полная вопросов с моей стороны и обмана с его… И всё же горе- есть горе, но пусть бы не кончалось то, что занимало мои мысли и чувства. Я не смогу без дум о нём, пусть даже они приносят мне страдания. Господи, как мне тяжко!


Прилетел и сразу в Ставку. У Сталина находился генерал Ватутин, рассматривался вопрос об освобождении Воронежа. Он предлагал наступать силами Воронежского фронта на город, а Рутковский должен был помочь ему сковывая противника на западном берегу Дона… Рутковский знал, что Ватутин уже не раз пробовал взять укреплённый город, но безуспешно и предложил иной вариант решения задачи. Но Ватутин настаивал на своём. Сталин утвердил его предложение. Они, выйдя с генералом в соседнюю комнату, оговорили все вопросы связанные с этим планом. Выкроив несколько часов времени, он поехал домой. Там и тут мелькали клумбы. Улицам Москвы потихоньку возвращали свой наряд. Хорошо-то как! Солнышко светит. Ясное небо над головой и мирные осенние цветочки. Сердце бешено колотилось. Ещё от машины бросил взгляд на окна, показалось, что промелькнуло за шторкой личико Люлю. "Значит дома и я её увижу!" Но дверь открыла Ада. Кинув в угол привезённые гостинцы, как всегда раскинул руки и приготовился ловить её. С малых лет она с сияющим лицом летела к нему и бросалась на шею. Это был уже ритуал, годы которому были не помехой. Но на этот раз, его разведённые руки остались невостребованными, Ада не сдвинулась с места. Озадаченный, с удивлённо вскинутыми бровями, он шагнул навстречу:

— Адуся, что случилось, где мама? — прижал он её к себе, сделав этот разделяющий их шаг сам.

Он как всегда очень обрадовался встрече с дочкой, но сейчас его волновала жена. Ада же отвела глаза. Он обмер, отпустив её, пронёсся по комнатам. Пусто. Юлии не было. Но ведь он видел её в окне, мог бы поклясться в этом. В прихожей дочери уже не застал, он прошёл за ней на кухню. В глаза бросилась его даже не распечатанная, присланная с прошлой оказией, посылка… На новый гостинец, она так же не обратила внимание. А вот то, что она стояла к нему спиной, Рутковский упустить не мог. В груди заворочалось что-то колючее.

Желая получить немедленно объяснение, он взял дочь за локоток, развернул к себе и тихо, но твёрдо спросил:

— Адуся, милая, где мама, на работе? Я съезжу, у меня есть несколько часов времени…

— Нет. Там её нет, — сказала дочь сухо и поджала губы, а потом ещё и выдернув руку отвернулась.

О как! Недружелюбный тон всегда приветливой и любящей дочери обескуражил. Горячая волна метнулась в голову. Перед ним была другая Ада, к которой боязно было даже приближаться. Не понимая что ему это даст, он упорствовал:

— Но я её видел в окне…

— Тебе показалось.

Ада не смотрела на него и говорила сквозь зубы. Не заметить такое нельзя. Он разволновался. Не понять того, что дочь не желала с ним не только говорить, но и видеть он не мог. Не слепой же в самом деле…

— Так, приехали, а ну посмотри мне в глаза… и скажи честно, что у вас произошло?

Ада подняла полные слёз и боли глаза и замерла… Справившись, отделяя каждое слово и давая им ироничную обёртку, сказала:

— У нас? мы мирно жили. Тебя ждали. На чужое не зарились. Если происходит, то только у тебя. Тебе же всё можно, ты у нас герой…

Голос не удержался на иронии и захлебнувшись горечью дрогнул.

— Ада, что с тобой? — развернул он её к себе, поразившись ответу. Так с ним она ещё никогда не говорила.

— Ничего, — отрезала Ада отворачивая лицо.

Грусть и резкость в её голосе ему не понравились.

— Доча, я страшно соскучился, — он заметил то, как она перекривилась, но продолжил. — У меня мало времени…

— На нас его никогда нет… Ещё бы ведь твоё сердце рвётся туда… на фронт. — Бесцеремонно прервав, дёрнув худеньким плечиком, цинично заявила она, при этом упрямо смотря в сторону.

Смутившись из-за такого ответа, на несколько минут проглотил язык. Непонимание обезоруживало, его любящая Ада была груба, резка и далека от него. Он нервничал и терялся. Но такое поведение было не в его характере:

— Это ещё что за новости. А ну говори всё… — потребовал он.

Ада сверлила затуманенным от боли взглядом стену.

— Я не могу… Мне мама не велела…

Он взорвался:

— Что, чёрт возьми, произошло? Мама здорова?

— Разве можно от этого быть не больной… — многозначительно вздохнула она. — Да и что тебя собственно удивляет… Да и зачем тебе такие хлопоты?…

Рутковский опешил.

— Это как?… Где она? — У него начали сдавать нервы, он приподнял дочь за локти и встряхнул. Но она оказалась на сей раз чрезвычайно упряма.

— Не скажу…

"Бороться бесполезно. В лоб её не сломить". Опустив дочь он сделал шаг назад и отошёл к окну, открыв форточку и ломая папиросы всё же закурил… Постарался успокоиться. "Ну, что ж начнём с самого начала". Взгляд упал на посылку.

— Продуктами почему не пользовались? — говорил, стараясь быть равнодушным, но голос дрогнул. — В доме же шаром покати.

Ада бросила взгляд на несчастную посылку и отошла к стене, чтоб её не видеть.

— Не надо! Мы обойдёмся, — поджала губы она так что они побелели. — Живём как все.

Он растерянно протянул:

— Что за глупости.

— Нам ничего от тебя не надо! — резко повторила она. — Кто мы теперь тебе. Чужие люди. Без жалостливых подачек обойдёмся. Нам надеяться и рассчитывать остаётся только на самих себя. Живём на то, что нам полагается. Своей любовью мы не приучены торговать. Мы любили тебя так, даром. Любили и ждали всякого. Но настоящее никому не нужно. Я думала ты другой, но ты хуже их… Нам безумно больно, но мы обойдёмся. А ты "воробушка" своего корми. У неё нагрузка невероятно большая, — она вызывающе смерила своим глазомером его мощную фигуру и насмешливо добавила:- Ей положено усиленное питание, как ни как ещё и обязанности надо хоть какие-то выполнять, зачем-то эту дрянь призвали… К тому же у той шустрой птички наверняка здесь родня есть. Вот и отвези всё уж за одно им, раз на машине… Подарок от доченьки с фронта, так сказать… или благодарность им за услуги их чада, это уж как нравится кому, ну и гостинца, как-никак, заработала тяжким ратным трудом. Обрадуй гордящихся её фронтовыми успехами родственников. Что-что, а голодная смерть им не грозит, разве что слава… — боевая подружка самого Рутковского. Ха!

Она, глотая слёзы, хмыкнула. Он побелел. В нём всё похолодело. Странно. Странно и гадко, пожалуй. Но ведь рано или поздно когда-то такое должно было произойти. Чего ж его так это шокировало? Собственные слова застряли в горле. Её набатом звенели в ушах. "Что она говорит? Как она говорит?" Но нашёл в себе силы, правда, не слишком уверенно промямлить:

— Адуся, о чём ты, какой "воробушек"?

Говорил и сам не узнавал своего голоса — что-то не натуральное, виляющее, доносящееся откуда-то издалека. Лучше бы уж молчал.

Дочь глазами полными слёз обид и горечи посмотрела на него. Ей было обидно за то, что этот сильный мужественный человек сейчас будет унижаться и юля врать. Стараясь опередить, она заторопилась:

— Пап, не надо, мы знаем, что ты нас бросил… Твой тихий незаметный "воробушек" расчирикался на весь белый свет… Старается мокрохвостый, аж жуть. Такой успех, обскакала даже Серову, Рутковского поймала, вот и делится радостью со всем белым светом. Ах, ладно, мама на меня рассердится, но… Тебе, наверное, трудно с нами притворяться. Так ты не мучайся. Мы не пропадём. Любишь её, живи себе. Главное, чтоб живой был. Для нас это очень важно, чтоб живой. А нас с Люлю забудь… Фамилию я мамину возьму. Ты извини. У тебя теперь свои дети будут чирикать, любимые… Они родятся Рутковскими. А я с мамой… Нет, я люблю тебя очень, очень, но останусь с ней, не могут же её все предавать… — Она искренне не понимала, как можно бросить Люлю и её, если они единственные рискуя своей свободой, благополучием и жизнью стояли за него. Любили искренне, честно, всем сердцем и душой. Обидно. Крупные хрустальные слезинки полились из её глаз не давая говорить, но она глотая слова докончила:- Пусть твоя краля не волнуется, мы цепляться не будем. Страна большая, нам теснота не грозит, исчезнем с вашего счастливого созданного фронтовыми условиями семейного пути. Боль из своих сердец вытравлять не будем, замены тебе в них нет. Так и будем с ней жить пока не помрём. — Она вытерла кулачком слёзы и продолжила:- Четверть закончу и мы уедем. Ты воюешь. Каждый день рискуешь жизнью. Мама говорит, что ты счастье заслужил и она тебе мешать не будет. Я присоединяюсь к ней. Ты живи. Мы обойдёмся. Отныне наши дорожки расходятся навсегда.

Он даже перебить её не мог. Его свело, перекрутило и перекоробило. Каждое слово дочери расстреливало. Он истекал кровью, боль и стыд душили. Его ребёнок в курсе постельных дел отца. Да ещё в такой подаче… Откуда? Неужели сказала Юлия? Значит она знает? Нет, Люлю не могла. Она искусает от боли себе в кровь губы, но короны с его головы не уронит. Выходит, другие постарались. Ай-я-яй! А отказ от его фамилии это удар ниже пояса. Она гордо носила её при его пребывании в "Крестах" и вдруг такое… А эта жертвенность жены: "ты заслужил счастье" его потрясла. Так спасая его подставила в полынье жертвуя собой свою спину его лошадь, так обрекая себя на муку уходит Люлю. Наверное, так жертвенны все любящие… Неимоверными усилиями, но он справился. Сломав не одну папиросу сказал:

— Ты… где всю эту глупую дребедень собрала?

Ада укоряюще покачала головой: отец считает её маленькой или трусит.

— В госпитале, раненые рассказывали… Да это не проблема, каждая собака давно в курсе. Тявкает себе из подворотни. Маме не говорила, жалела. А судьба каким-то чудом видно берегла её. Не знала она, пока над ней на работе смеяться не стали. Там дамы все при лампасах собрались. Мужья с фронта достоверной информацией снабжают. Делятся так сказать новостями друг на друга. Вот и просветили… Ты хоть знаешь, как это называется в романах- бесчестие, — в запале выкрикнула она.