Сталин действительно смотрел. Смотрел вовсе глаза. Такое не часто увидишь. Либо опутанные идеями барышни, либо певички, оперетки и балеринки составляют панораму. Жёны его помощников слащавы и глупы или чопорны и выпрыгивают из ума. И то, и другое скучно. А эта необыкновенная женщина состоящая из утончённости, слабости, женственности, уюта и тайны наставила рога сторожевым псам НКВД. Он слышал о ней краткую характеристику доклада: "Умна, смела, предана мужу, невероятно терпелива, домашняя женщина, романтична и привлекательна". Эта характеристика не достаточно полная, — улыбнулся он в усы. — Надо добавить, что имеет притягательную внешность и находчивость. Он ещё посмотрел на неё и отметил, что большие яркие глаза прячут очень даже здравомыслящий взгляд. Только такая женщина могла уйти из-под опеки натасканных псов. А она ушла и увела за собой дочь. Не сложила лапки и всё-таки вырвала его из "Крестов". Он знает из доклада о деле Рутковского о её появлении возле Будённого и о её письмах к Тимошенко тоже знает. А когда поняли кто это и хватились, то от неё и след простыл. И вот сейчас… осведомлена же о его шашнях с медичкой, фокусы Седовой полоскают уши обитателей московских домов, а держится, как королева. Королева и есть, но так любить… Понятно, что муженёк её самец породистый, но влез же с той бабёнкой по самые жабры. Звон идёт, как от колоколов Ивана Великого. Обидел засранец, а она из-за него выдержала такое, что ой-ой… и жизнь отдаст не задумываясь… Вон как закрыла его собой. А другая бы скандал на весь мир устроила, эта улыбается и влюблённых глаз с него не сводит, впрочем, он тоже. Нет не бросит он её, таких не бросают и она его от себя не прогонит — любит… Как кинулась его защищать, когда Мехлис со своей сворой решил устроить ему публичную казнь. Слишком высокая планка авторитета в войсках Рутковского не давала Мехлису покоя. Принял решение опустить непокорного командующего и указать ему место. Попутно прикинул делать из его жены жертву и взять в обличители. Обещал соблазнительницу укатать, а его не трогать. По его расчётам всё должно было пройти на бис. Не первый же раз, все соглашались. Вот и тут: пришли с предложением и обещанием вывести его, аморальщика, на чистую воду и вернуть в семью. Вообще-то, Рутковский был в отношении фронтовых историй с бабами не хуже и не лучше других мужиков. И затевать против него такое дерьмо было бы не правильно. Но Сталин не встревал. Как будет. Оно не помешает, а своё слово он всегда сказать успеет. В выигрыше и так, и эдак. Потом Сталину доложили, какую она им там дружескую беседу с перцем устроила. Первым делом объявила, что это она мужу разрешила иметь "индивидуальный матрас" и то её личное дело, в которое она никому не советует лезть и везде будет свидетельствовать об этом, если они вздумают ни в чём неповинного человека наказывать или хулить. Вторым пунктом — прочитала им мораль, о мужской порядочности. У сотрудников Мехлиса поотпадали челюсти и чесались руки стереть бабёнку в порошёк. Когда взбешённый Мехлис пришёл к Сталину с жалобой сразу на обоих Рутковских, тот подумав и заявил, чтоб оставили генерала в покое, раз дела обстоят таким образом, а ему это не мешает воевать. А на вопрос Мехлиса: "Что нам делать?" Буркнул- завидовать. И заметил радетелям, чтоб жену тоже не трогали, мол, не до чепухи теперь. О ней не зря напомнил, растерзали бы. Должен же был бы Мехлис свою неудачу на ком-то отыграть. У Берии тогда хищно сверкнули глаза. Понял — этот прохвост что-то крутит своё… Но повторил: "Раз жена разрешает, а ему это не мешает воевать, пусть имеет ту любовницу!" Греха большого он в том не видел, одни плюсы. Пусть набирает генералитет на себя дерьма побольше, будет потом чем потыкать. Война окончится, а у них, у вояк, грудь будет колесом. Пусть, пусть собирают камни, которыми благополучно ту грудь им и прижмут. Что касается тех его слов… Мужики оказывается посплетничать не дураки, разнесли вердикт, правда без подробностей, по всем фронтам. Вождь расправлял усы и усмехался. Естественно, у него, Сталина был свой интерес и причина давать им под такой случай свободу… В проигрыше он не остался. Да, спасла она в той сложной ситуации муженька от разгрома. А знает ли её орёл, кому обязан своим полётом… Наверняка нет, промолчала, чтоб не ранить самолюбие. Любит, безумно любит, как сильна эта слабая женщина и как прекрасна. Зря стараются красавицы, атакуя такого жеребца. Умные мужья таких жён не бросают. А он умный, ещё какой умный… Не бросит он её, ни за что не бросит, вон как горят его глаза, как пытается поймать её пальчики под столом… Тут стратеги ошиблись… Ну, дай бог, дай бог…

Костя действительно ничего не знал. Она боясь, что он наломает дров, не рассказала о том, как её принуждали участвовать в "аморальном деле" против него и каким способом отвела она от его цветущей победами головы занесённый меч. Схоронила в себе. Ввалила этому противному Мехлису мало не показалось. Приманкой ей обещали, что от "матраса" только перья полетят. Но Юлия сразу раскусила, чем та атака на мораль грозит Косте и закрыла его своей грудью. Для неё этот отказ к сотрудничеству был опасен. Могли расправиться и глазом бы не успела моргнуть. Причину бы нашли. Но репутация, жизнь и свобода мужа, были важнее своей судьбы и жизни. "Чёрт с ней с "воробушком" пусть летает", — решила она и устроила людям Мехлиса светопредставление. Это был единственно правильный в том положении ход. Она должна была спасти его и она спасла. Только позже она поймёт, что этот её демарш имел два конца. Не выгороди она мужа, возможно, и не было вольной Сталина на гаремы на фронтах. На "матрас" мужа, естественно, тоже. А промолчи она или уступи им, то пострадал бы Костя. Получили бы они с "воробушком" на всю катушку. Мехлис уж помахал бы шашкой точно по их головам. Костя унижения бы не стерпел… Получается спасая его, она открыла ему шлюзы к своему бесчестию. Теперь Мехлис щерится: "Вот тебе!" Догадка обожгла сердце: "воробушка", возможно, согнули именно на этом… Наплакавшись в ту ночь в подушку, она подойдёт к окну, обведёт пальчиком на стекле луну и спросит обращаясь к небу: — "Матерь Божья, какой ты ещё от меня жертвы потребуешь в знак доказательства моей люби к нему?… Ведь если б знала я, что спровоцирую своим отказом слова Сталина: всё равно поступила бы так же, чтоб спасти Косте жизнь и честь". Она подняла взгляд от стола в то же время что и вождь, испугалась, потом улыбнулась.

Он прищурившись смотрел. Эта женщина, такая красивая и молодая, с необыкновенными бездонными глазами, в которых чувствовалась тайна и боль, выдержала столько, сколько хватит и на десятерых. Но в ней не чувствовалось ничего такого, что вызывало бы жалость или сочувствие. Одно лишь восхищение. Шик, элегантность, таинственную утончённость- всё это воплощали в себе её черты. Юлия Петровна Рутковская держалась прямо и гордо. Сила характера, смелость, подстать мужу, которые позволяли ей будучи быть поверженной, подниматься с колен снова и снова. Во время приёма её невозможно было не заметить. Когда муж был занят, она держалась в стороне и предпочитала одиночество. Наверняка присутствующие здесь дамы завидовали её спокойствию и шарму. Сталин поднялся. Отказавшись от помощи, налил вина в бокал и осторожно отодвинув стул пошёл. Она похолодела. Юлия знала к кому он идёт. Сопровождаемый недоумёнными взглядами он шёл вдоль стола. Все поднимались и оборачивались. Вмиг установилась тишина. Сталин подошёл к Рутковским. Костя вскочил. Юлия тоже поднялась, одёрнув тонкую ткань на юбке, встала тенью за мужем. Рутковский хлопал глазами на ходу соображая что сказать. Сталин, игнорировав его, поднял бокал и обратился к Юлии.

— Юлия Петровна! Я хочу выпить за вас.

Юлия отмерла. И схватившись ответила:

— Иосиф Виссарионович, я только песчинка в том монолите, что называется советской женщиной. Вот кто достоин такой чести, а я что…

Он поморщился.

— Именно за вас. Прекраснее женщины я не встречал. Лучшей матери для своих детей и жены мужчина желать не может. За вас, драгоценная Юлия Петровна! За вашу любовь и терпение!

Она не осмелилась возразить. Он выпил. Перевернул бокал. Покосился на её прижатые к груди ладошки и ушёл на своё место. Юлия подняла глаза на мужа. Тот стоял бледный и каменный. Юля улыбнулась и эта улыбка отрезвила его. Он легонько пожал Люлю руку. Сталин подал знак и заиграла музыка. Рутковские пошли танцевать. Юлия поймала хищный взгляд Берии. Из-под руки, пряча трусливый взгляд, её ел своими глазёнками Мехлис и косили завидущие глаза приглашённые дамы. Да-а! Поразительные сюрпризы иногда преподносит жизнь.

После приёма, возвращались поздно и возбуждённые. У каждого были на то свои причины. Костя в подъезде, рывком расстегнув на ней пальто, принялся безумно жёсткими поцелуями покрывать её открытую шею. Выдохшись растерянно прошептал:

— Люлю, ты его заинтриговала…

"Значит заметил", — упало у неё сердце. Она не стала прикидываться, что не понимает о ком речь. Сказала тоже шёпотом:

— Тебе показалось, дорогой. Ты просто был взволнован…

Костя не соглашаясь замотал головой и замычал: м-м… "Какого чёрта показалось. Но может Юлия не заметила?… Да, нет. Она умна. Он так смотрел. И этот демарш с бокалом… Что он этим хотел сказать? Рассмотреть Люлю или зная про мой спальный мешок поддержать её? Как бы там не было, а она ему понравилась… Чёрт! Это опасно со всех сторон".

Ночи на доказательства ей своей любви и того, что он лучший мужчина в мире ему не хватило. Помешал рассвет. Одаривая друг друга безумными улыбками и касаниями, бестолково топчась друг около друга, они, под хихиканья Ады проводили дочь в школу. Юлию он, позвонив её начальству, отпросил. Весь день был только их. Они были похожи на двух влюблённых сусликов. Выдохшись, просто лежали друг на друге. Он рассказывал, она слушала. Вспомнил про кошку, так похожую на их довоенную, что раздобыли ему в Сталинграде. На вопрос жены, зачем она ему была нужна? пришлось выкладывать и про нашествие мышей и их способности сожрав резину, вывести из строя самолёты. Услышав про мышей, Люлю вспомнив Монголию моментом насторожилась:

— Ты болел?

— От тебя ничего не скроешь, — посмеиваясь, зарылся он на её груди. — И… Казаков вызывал обоих Галин в Сталинград. Но я ни-ни… Посидели, отметили праздник, сфотографировались.

"Значит, не ошиблась. Самое время идти в наступление". Воспользовавшись моментом, Юлия воодушевилась:

— Костя, давай я поеду с тобой. Тебе будет легче. За Адой попрошу присмотреть. Она уже не маленькая.

Он резко оборвал:

— Не говори глупости. Перебьюсь я, не ребёнок. Ты не представляешь себе тот ад…

— Костя, но я всегда была с тобой рядом хоть возьми в боях с китайцами… — принялась она канючить.

Таким его ещё Юлия не видела, он буквально взвился ураганом:

— Какие ещё к чёрту китайцы!… Я и брать ничего не буду, ты останешься здесь. Эта война не та заварушка. Люлю, даже не просись, ни за что. Я заткну уши.

"Это я действительно не подумавши тех китайцев вспомнила. Тогда он ввалил мне под самые жабры", — попеняла она своей голове, но не отступила:

— Но женщин же призывают и добровольцев достаточно.

— Тебя это не касается. И думать не смей, я сказал, — рыкнул обрывая прения он.

Не привыкшая к такому обращению, она враз надула губки. Почувствовав, что переборщил, он прижал жену к себе и обчмокав сердитое лицо, извиняюще ласково добавил:

— Люлю, не сердись, я волнуюсь за тебя. Мы план перевыполнили моим участием. Я в смысле того что, достаточно от нашей семьи меня ползающего по всем фронтам на брюхе и встающим под пулями во весь двухметровый рост. Да пока ещё и Аде ты больше меня нужна. Пусть кончит школу. Она сейчас главное. Ты не обижайся и пойми меня правильно. Немец ещё силён. Опасно. Вот погоним его за границу, я сам тебя заберу. Договорились?

"Договорились". Она нехотя кивнула. Быстро крутится время. Завтра кончится её короткое счастье и улетит он опять от неё. Костя обнял и вдруг засмеялся.

— Ты чего? — насторожилась она.

— Да, не верится, смешно, ей богу, как ты меня ловко налево спроворила. Я обалдел. Стыдом умывался. Слетел в твоих глазах с рыцарского седла. Страшился разговора с тобой, не рассказать как… Думал, ты упрекать, плакать, переживать будешь, а ты так, между прочим, пхнула, шуруй себе. Малыш, я в растерянности. Одно из двух: или ты повзрослела или я тебе не нужен?

Ревнивые нотки резанули слух. Она изо всех сил старалась успокоить неистово бьющееся сердце. "Неужели он любит и все заверения в любви — правда!" Пытаясь говорить спокойно она пальчиком старательно разрисовывала его лицо:

— Костя, не смеши меня. Мне это непросто далось. Ты же сам сказал, что эта война ни на что не похожа. Что поделаешь, должен же ты как — то выкручиваться из того положения, да и возраст у тебя критический.

— Да-а?

— Ага.