– Семейство Стаффордов происходит по прямой линии от Эдуарда III, – замечает она. – Они королевской крови.

– Не менее, чем мы, – соглашаюсь я.

– Если у меня будет сын, он будет Плантагенетом по обеим линиям, – отмечает она. – Королевской крови с обеих сторон.

Я пожимаю плечами.

– Ты из старой английской королевской семьи, – говорю я. – Этого ничто не изменит. Твой сын унаследует королевскую кровь. Этого не изменит ничто. Но на троне Тюдоры, королева ждет ребенка, и если у нее родится мальчик, он станет принцем Тюдоров – и этого тоже ничто не изменит.


Я не возражаю против того, чтобы улучшить свое положение возвышением дочери, которая однажды станет герцогиней, потому что впервые на мгновение начинаю сомневаться в своем собственном положении при дворе. С тех самых пор, как король взошел на престол, он только и делал, что отмечал меня милостью; возвышал меня, возвращал земли моей семьи, даровал мне величайшие титулы, следил, чтобы у меня при дворе были лучшие покои, доверял мне воспитание и образование принцессы. Он не мог бы сделать больше, чтобы показать всему миру, что я – обласканная милостью королевская родственница. Я – одна из богатейших землевладелиц в стране, я – точно богатейшая женщина, у меня единственной собственный титул, и мои земли принадлежат мне по собственному праву.

Но на меня пала какая-то тень, хотя я не понимаю почему. Король меньше улыбается, он не так рад нас видеть – меня и мою большую семью. Артур по-прежнему у него в любимцах, Монтегю все еще входит в ближний круг, но все старшие кузены – герцог Бекингем, Джордж Невилл, Эдвард Невилл – понемногу вытесняются из королевских личных покоев, чтобы присоединиться к менее желанным гостям в зале аудиенций.

Разъезжий двор, с которым король прожил год в изгнании, во время потливой горячки, стал его ближним кругом, кругом близких друзей одних с ним лет или моложе. У них даже есть особое название: они зовут себя «миньонами» – веселыми товарищами короля.

Мои кузены, особенно Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем и Джордж Невилл, слишком стары и почтенны, чтобы валять дурака королю на потеху. Был случай, когда молодые люди поднялись по лестнице дворца на лошадях и принялись скакать по залу приемов, это считается лучшей забавой. Кто-то ставит кувшин с водой на дверь, и посол, пришедший с государственным визитом, промокает до нитки. Они берут кухню приступом, устроив небольшую атаку, захватывают обед и выдают его за выкуп придворным, чтобы те ели холодное, после того как жареное мясо перекидывали с копья на копье; никому, кроме самих молодых людей, это не кажется смешным. Они отправляются в Лондон и скачут по рынку, опрокидывая прилавки, ломая товары и портя еду, они напиваются до ступора и блюют в камины, они преследуют служанок при дворе, пока в молочной не остается ни одной честной девушки.

Разумеется, мои старшие родственники из этих забав исключены, но они говорят, что это куда серьезнее выпивки и резвящихся молодых людей. Пока Генрих буйствует с миньонами, все дела королевства вершит его улыбающийся помощник. Кардинал Уолси. Все дары и привилегии, все прибыльные должности проходят через мягкие теплые руки кардинала, и многие заваливаются в его вместительные красные рукава. Генрих не спешит приглашать обратно серьезных старых советников, которые станут задаваться вопросами относительно его увлечения другим красивым молодым королем – королем Франции; он не хочет слушать о все возрастающем безрассудстве и сумасбродстве своих друзей.

Поэтому я волнуюсь, что он воспринимает меня как одну из скучных стариков, и тревожусь, когда однажды он говорит мне, что считает ошибкой дарование мне некоторых поместий в Сомерсете – что они должны бы принадлежать короне.

– Я так не думаю, Ваша Светлость, – тут же отвечаю я.

Я смотрю на молодых людей и вижу, как мой сын Монтегю поднимает голову, чтобы послушать, как я возражаю королю.

– Сэр Уильям, кажется, тоже так думает, – тянет Генрих.

Сэр Уильям Комптон, мой бывший ухажер, дарит мне свою соблазнительную улыбку.

– Вообще-то это земли короны, – постановляет он; он у нас теперь знаток, надо понимать. – Все три принадлежат герцогству Сомерсета. А не вам.

Я не обращаю на него внимания и поворачиваюсь к королю.

– У меня есть бумаги, подтверждающие, что они принадлежат и всегда принадлежали моей семье. Ваша Светлость были добры и вернули их мне. У меня есть только то, что мое по праву.

– О, семья! – зевает сэр Уильям. – Господи, эта семья!

На мгновение я застываю, я не знаю, что говорить или думать. Что он хочет сказать этим замечанием? Он имеет в виду, что моя семья, английская семья Плантагенетов, не заслуживает величайшего уважения? Мой молодой кузен, Генри Куртене, поднимает брови, услышав это оскорбление, и смотрит на Уильяма Комптона, нашаривая рукой место, где должен висеть его меч, на пустом поясе.

– Ваша Светлость? – обращаюсь я к королю.

К моему облегчению, он делает знак, и сэр Уильям кланяется, улыбается и удаляется.

– Я прикажу управляющим разобраться, – просто говорит Генрих. – Но сэр Уильям совершенно уверен, что это мои земли и вам они достались по ошибке.

Я собираюсь сказать то, что было бы разумно, – «так давайте я верну их вам без промедления, сейчас же, мои они по праву или нет!» – так поступил бы хороший придворный. Все принадлежит королю, мы владеем состоянием, пока ему это доставляет удовольствие, и если я отдам ему все, стоит ему попросить, он может позже вернуть мне что-то еще.

Я готова отказаться от имущества по своей воле, когда замечаю быструю хитрую улыбку, с которой сэр Уильям отворачивается от моего сына Монтегю. Это отблеск триумфа человека, знающего, что он – безусловный фаворит, что ему позволены любые вольности, виновного во всевозможных неразумных поступках, триумфа над тем, кто моложе, устойчивее и куда лучше его. И я чувствую, как во мне поднимается упрямство, думая, что я не отдам наследство моего сына из-за того, что этот хлыщ думает, что оно не мое. Оно мое. Это земли моей семьи. Мне пришлось претерпевать нищету, лишившись их, мне было нелегко получить их обратно, и будь я проклята, если отдам их по воле такого, как Уильям Комптон, такому королю, как Генрих, который на моих глазах плясал по детской, отнимая игрушки у сестры и отказываясь делиться.

– Я попрошу своего мажордома, сэра Томаса Болейна, разобраться и известить сэра Уильяма, – холодно произношу я. – Но я уверена, что ошибки нет.

Я выхожу из личных покоев короля в сопровождении пары своих дам и направляюсь в покои королевы, когда меня нагоняет Артур. Он берет меня под руку, желая поговорить тихо, чтобы никто не подслушал.

– Леди матушка, просто отдайте ему земли, – коротко говорит он.

– Они мои!

– Все это знают. Не важно. Просто отдайте их ему. Он не любит, когда ему перечат, и не любит, когда надо работать. Он не захочет читать отчет, он не хочет ничего решать. А больше всего он не хочет ничего писать и подписывать.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к Артуру:

– Почему ты советуешь мне отдать наследство своего брата? Где бы мы были, если бы я не посвятила жизнь возвращению того, что наше по праву?

– Он король, и он привык, что все происходит, как он хочет, – коротко говорит Артур. – Он отдает Уолси приказ, иногда просто кивает – и все уже сделано. Но дядя Стаффорд, дядя Невилл – вы все с ним спорите. Вы ожидаете, что он будет действовать по правилам, в согласии с традициями. Вы ждете, что он станет объяснять любые перемены. Вы требуете от него отчета. Ему это не нравится. Он хочет быть необсуждаемой властью. Он в самом деле не терпит, когда ему противостоят.

– Это мои земли! – Я повысила голос и теперь оглядываюсь, а потом говорю тише: – Это земли моей семьи, которыми я владею по праву.

– Дядя герцог сказал бы, что мы и троном владеем по праву, – шипит Артур. – Но он никогда не скажет этого вслух при короле. Эти земли принадлежат нам, нам по праву принадлежит вся Англия. Но мы никогда этого не говорим, мы даже не намекаем на это. Отдай ему земли. Пусть видит, что мы считаем, будто у нас нет прав, что мы ни на что не посягаем, что мы просто его покорные подданные. Что мы рады принять лишь то, что он по своей воле нам даст.

– Он король Англии, – нетерпеливо говорю я. – С этим я не спорю. Но его отец трон захватил, и, как скажут некоторые, не без предательства на поле боя. Он держался за него изо всех сил. Он его не унаследовал, в его жилах не течет старая английская королевская кровь. И молодой Генрих – первый среди равных, он не выше нас, он не выше закона, не выше вызова. Мы называем его «Ваша Светлость», как называли бы любого герцога, как называем кузена Стаффорда. Он один из нас, которому оказана честь; но он не выше нас. Он не выше вызова. Его слово – не слово Божье. Он не Папа Римский.

Вестминстерский дворец, Лондон, ноябрь 1518 года

В ноябре двор перебирается в Вестминстер, и мы вдвоем с королевой составляем план ее родов: велим перенести в большую комнату ее любимую кровать, выбираем гобелены, которые повесят на окнах, закрывая раздражающий дневной свет.

Мы собираемся использовать родовую кровать, на которой она родила принцессу Марию. Я даже приготовила то же белье. Мы об этом не говорим, но обе надеемся, что оно принесет нам удачу. Королева деловита, счастлива и уверенна, ее живот круглится, как толстый котелок, она приближается к восьмому месяцу. Мы стоим рядом, прикидывая, куда поместить большой буфет, чтобы расставить ее золотые тарелки, когда она внезапно останавливается и умолкает, словно что-то услышала, какой-то тревожный шепот.

– Что такое?

– Ничего, ничего, – неуверенно говорит она, – просто я почувствовала…

– Может быть, вам присесть?

Я помогаю ей дойти до кресла, и она осторожно садится.

– Что вы почувствовали?

– Я почувствовала… – начинает она, потом внезапно подбирает юбки, тянет их к себе, словно может удержать младенца внутри утробы одной силой.

– Позовите повитух, – говорит она очень тихо и спокойно, словно боится, что кто-то услышит. – Позовите повитух и закройте дверь. У меня кровь.

Мы мчимся за горячей водой и полотенцами, в комнату приносят колыбель, а я посылаю королю известие, что у королевы начались роды, конечно, на несколько недель раньше срока, но с ней все хорошо, и мы о ней заботимся.

Я смею надеяться – малышка Мария процветает в детской, она слишком умна для своих двух лет, и она тоже родилась раньше срока. Возможно, будет еще один пугающе маленький младенец, который всех нас удивит силой и цепкостью. И если это будет крепкий маленький мальчик…

Это все, о чем мы думаем, но никто не говорит этого вслух. Если королева родит мальчика, даже в таком немолодом возрасте, даже несмотря на то, что она стольких потеряла, она будет победительницей. Все, кто шептался, что она слаба, или бесплодна, или проклята, будут выглядеть глупо. Даже сам великий свежий папский легат Уолси отойдет на второе место по сравнению с такой женой, которая дала мужу то единственное, чего ему не хватает. Девушки, которые сопровождают королеву, когда она обедает с королем, или гуляет с ним, или играет в карты, девушки с вечно опущенными глазами, чепцами, сдвинутыми на макушку, чтобы показать гладкие волосы, в приспущенных платьях, открывающих заманчивые округлости груди, все эти девушки увидят, что король смотрит лишь на королеву – если она сможет подарить ему сына.

В полночь роды начинаются всерьез, взгляд королевы останавливается на святом образе, хлебе причастия в дарохранительнице на алтаре в углу, повитухи тянут ее за руки и кричат, чтобы она тужилась, но все кончается слишком быстро, и никто не кричит, есть лишь маленькое существо, едва видное среди крови и вод, и повитуха поднимает крохотное тельце, укрывает его от взгляда королевы полотном, в которое должны были пеленать крепкого сына, и говорит:

– Мне жаль, Ваша Светлость, это была девочка, но она умерла еще в утробе. Больше ничего.

Я даже не жду, когда она меня попросит. Она устало поворачивается ко мне и молча кивает, чтобы отправить меня с поручением, ее лицо искажено горем. Я устало поднимаюсь и иду прочь из родового покоя, по лестнице, через большой зал, по лестнице наверх, на королевскую половину дворца. Я прохожу мимо стражей, которые поднимают пики, приветствуя меня и пропуская, мимо пары придворных, склоняющихся в поклоне и отступающих, чтобы дать мне дорогу, через двери зала аудиенций, через шепчущуюся глазеющую толпу, которая ждет и надеется увидеть короля. Когда я вхожу, воцаряется тишина. Все знают, какое у меня поручение, все догадываются по моему каменному лицу, что вести дурные, когда я иду к двери личных покоев – и вот он.