– Вы очень добры, что предупреждаете меня, кузина Маргарет; но мне не нужны предупреждения. Я никогда не забуду, что это король, у чьего отца ничего не было, когда он прибыл в Англию, – почти ничего, кроме одежды, прикрывавшей его бедную спину. Каждый раз, когда он видит землевладельца вроде вас или меня, чьи права восходят к герцогу Вильгельму Нормандскому, а то и к более ранним временам, он ощущает укол зависти, трепет страха, что у него недостаточно владений, что он сам недостаточен. Он рос не как мы, не в семье, знавшей, что ее место – одно из величайших в Англии. Не как мы с вами, рожденные благородными, выращенные по-королевски, не знавшие угрозы в лучших постройках Англии, окна которых выходили на широчайшие поля. Генрих родился сыном претендента, думаю, он постоянно чувствует, как неустойчив этот новый трон.

Я сжимаю его руку.

– Осторожнее, – советую я. – Говорить о Тюдорах как о вновь пришедших неразумно – для любого, тем более для тех, кому недавно принадлежал этот трон. И нас с вами растили не отцы.

Отец герцога был казнен за измену при короле Ричарде. Мой – за измену при короле Эдуарде. Возможно, измена течет в наших жилах вместе с королевской кровью, и будет разумнее позаботиться о том, чтобы никто этого не помнил.

– Это невежливо, – уступает он. – Хотя и правда, конечно. Но невежливо по отношению ко мне как к хозяину. Думаю, однако, что я показал ему то, что хотел показать. Он увидел, как живет знатнейший лорд Англии. Не скачет по лестнице на коне, как дитя, не швыряет яйцами в крестьян, не валяет дурака, как несмышленыш, не играет по целым дням, не обещает любовь служанкам при трактирах и не отсылает свою родовитую любовницу в укрытие, чтобы она носила там ребенка, словно стыдится грязных поступков.

Я не могу с этим не согласиться.

– Он противоречив. Всегда был таким.

– Груб, – еле слышно произносит герцог.

Мы подходим к придворным, люди поворачиваются и низко кланяются к нам, расступаются, чтобы мы увидели, как король собирается натянуть лук. Генрих похож на искусно сработанную статую лучника, он стоит в совершенном равновесии, слегка перенеся центр тяжести назад, линия его тела длинна и стройна от кудрявых рыжеватых волос до отставленной ноги. Мы замираем в почтительном молчании, пока Его Светлость сгибает тяжелый лук, натягивает тетиву, тщательно целится и легко спускает стрелу.

Она со свистом летит и вонзается в серединный круг на мишени, не в самый центр, с краю, близко, не идеально, но очень близко. Все принимаются радостно хлопать, королева улыбается и поднимает небольшую золотую цепь, готовясь наградить своего супруга.

Генрих поворачивается к моему кузену.

– Сможете лучше? – с торжеством кричит он. – Кто-нибудь сможет лучше?

Я хватаю герцога за руку прежде, чем он шагнет вперед и возьмет лук и стрелу.

– Уверена, не сможет, – говорю я.

Герцог улыбается и произносит:

– Сомневаюсь, что кто-то стреляет лучше Вашей Светлости.

Генрих издает радостный возглас и опускается на колено перед королевой, глядя на нее снизу вверх и улыбаясь, когда она склоняется, чтобы надеть ему на шею золотую цепь победителя. Она целует его в губы, он поднимает руки и нежно удерживает ее лицо на мгновение, словно любит ее или, по крайней мере, влюблен в картинку, которую они составляют: молодой красивый мужчина на колене перед женой, его густые медные волосы вьются под ее ласковым прикосновением.


Вечером устраивают маску на новый лад: актеры в костюмах разыгрывают сцену, а потом приглашают придворных потанцевать с ними. Король в маске и широкополой шляпе, но все сразу узнают его по высокому росту и по тому почтению, с которым держатся вокруг него актеры. Он очень доволен, когда мы все делаем вид, что принимаем его за незнакомца и восхищаемся изяществом, с которым он танцует, и его обаянием. Когда актеры разрывают круг и смешиваются с толпой придворных, все дамы трепещут при его приближении. Он приглашает танцевать Элизабет Кэрью. Теперь, когда уехала Бесси, возможность появилась у другой хорошенькой девушки, которой подарки дороже доброго имени.

Я стою возле кресла королевы, когда замечаю какое-то смятение в конце большого зала, сквозь воздух, плывущий от жара серединного очага, который герцог с гордостью сохранил в Пенсхерсте, оставив все в большом зале на прежний манер. Кто-то спешно рассказывает о чем-то одному из людей кардинала Уолси, потом вести передаются от одного к другому, по всему залу, и, наконец, достигают Томаса Мора, который склоняется к толстому красному плечу и шепчет во внимательное ухо.

– Что-то случилось, – тихо говорю я королеве.

– Разузнайте, – отвечает она, и я отступаю от ее кресла в сумрак зала и иду – не к кардиналу, который остался на месте и по-прежнему льстиво улыбается, отстукивая ритм танца, словно ничего не слышал; но прочь из большого зала, через двор, туда, где мальчик-конюх держит под уздцы разгоряченную лошадь гонца, а другой снимает с нее пропотевшее седло.

– Погоняли его, – замечаю я, проходя мимо, словно шла по своим делам.

Мальчики низко мне кланяются.

– Едва не охромел, – жалуется один. – Я бы такого красавца так не гнал.

Я мешкаю и похлопываю коня по влажной шее.

– Бедняга. Издалека скакал?

– Из Лондона, – отвечает парнишка. – Но гонец и того хуже, он из самого Эссекса.

– Долгая дорога, – соглашаюсь я. – Он к королю, надо полагать.

– Да. Но оно того стоит. Сказал, получит по меньшей мере золотой нобль.

Я смеюсь.

– Ну а вам остается вознаградить бедного коня, – говорю я и иду дальше.

Я поворачиваю, едва скрывшись из виду, прохожу через дворик сбоку от большого зала и захожу через боковую дверь, кивнув стражам. Нахожу в глубине зала Томаса Мора, который смотрит на танцующих, он улыбается и кланяется мне.

– Так Бесси Блаунт родила мальчика, – заявляю я.

Он пробыл при дворе недостаточно долго, чтобы научиться туманить свои честные карие глаза.

– Ваша Милость… Я не могу сказать, – запинается он.

Я улыбаюсь.

– И не надо, – говорю я. – Вы ничего и не сказали.

И возвращаюсь на свое место возле королевы, прежде чем кто-либо заметит, что меня не было.

– Новости от Бесси Блаунт, – говорю я королеве. – Мужайтесь, Ваша Светлость.

Она улыбается и склоняется вперед, хлопая в ладоши в такт музыке, когда король выходит в середину круга, кладет руки себе на бедра и танцует быструю джигу, стуча ногами по полу.

– Говорите, – произносит она поверх аплодисментов.

– Она, похоже, родила мальчика, – говорю я. – Гонец рассчитывал на награду. Король заплатит только за новости о мальчике. И человек Уолси, Томас Мор, этого не отрицает. Из него не выйдет хороший придворный, он совсем не умеет лгать.

Она не перестает улыбаться. Генрих кружится, взрыв аплодисментов встречает окончание танца, и король видит, что его жена встает и хлопает, довольная его выступлением. Он кланяется ей и ведет в круг другую девушку.

Королева садится на свое место.

– Мальчик, – без выражения произносит она. – У Генриха живой сын.

Гринвичский дворец, Лондон, весна 1520 года

Сын Бесси переживает первые несколько месяцев, хотя никто из нас, дам при покоях королевы, хоронивших не до конца сложившиеся тела принцев Тюдоров, и трех пенсов не даст за его жизнь. Конечно, никто ничего не говорит, но при дворе сложилось устойчивое безмолвное ощущение, что у короля не может быть сыновей, а если они появляются, женщина не может их вырастить. Бедного маленького бастарда называют Генри, словно мы не похоронили уже двух младенцев с тем же именем. Ему дают фамилию Фитцрой, поскольку король признает своего побочного отпрыска. Бесси жалуют содержание на воспитание мальчика, и все говорят о нем, повсюду, как о собственном сыне короля. Я не сомневаюсь, что человек, открыто ставший его крестным отцом, кардинал Томас Уолси, поощряет сплетни, расходящиеся по королевству, в которых мальчика называют собственным сыном короля, чтобы все слышали, что король может зачать крепкого сынишку, что он так и сделал.

Бесси выходит из родовых покоев, и ее тут же быстренько причащают и выдают за воспитанника кардинала Уолси, молодого Гилберта Тэйлбойса, чей отец так слаб головой, что не может защитить сына от женитьбы на подержанном товаре. Как и предвидела королева, король не возвращается к бывшей любовнице, словно роды внушили ему неприязнь к ней. С приходом зрелости у короля, похоже, появилось пристрастие либо к красавицам с дурной славой, либо к неиспорченным девам.

Королева Катерина молчит: про Бесси, про Генри Фитцроя, про Марию Болейн, дочь моего мажордома сэра Томаса, которая приехала из Франции, представлена ко двору и привлекает внимание своей белокурой прелестью. Бессмысленное маленькое создание, недавно выданное за Уильяма Кэри, которому, похоже, нравится, как двор восхищается его прелестной женой. Король выделяет ее, приглашает танцевать, обещает подарить хорошую лошадь. Она смеется его любезностям, восторгается его музыкой и хлопает в ладоши от счастья, как милое дитя, когда видит лошадь. Она изображает невинность, и королю нравится ее развращать.

– Мне кажется, лучше, что он развлекается с замужней, а не с девушкой, – тихо замечает королева. – Не так… – она подбирает слово. – …губительно.

– Это всем кажется, – отвечаю я. – Если он ее получит и сделает ей сына, бастарда положат в колыбель Кэри, назовут Генри Кэри, и другого Генри Фитцроя у нас не будет.

– Думаете, у нее тоже будет мальчик? – с печальной улыбкой спрашивает королева. – Думаете, Мария Болейн сможет выносить мальчика Тюдора? Родить его живым? Думаете, только я не могу родить королю сына?

Я беру ее за руку. Невыносимо видеть боль на ее лице.

– Я этого не имела в виду, потому что не знаю, Ваша Светлость. Никто не может знать.

Что я знаю, когда появляются у берегов реки желтые нарциссы и на рассвете, который с каждым днем все раньше, начинают петь черные дрозды, это что король точно уложил в постель Марию Болейн, потому что роман зашел дальше подарочков, король пишет стихи. Он нанимает хор, чтобы петь под окнами Марии в Майский день, и двор избирает ее майской королевой. Ее семья – мой мажордом сэр Томас и его жена Елизавета, дочь старого герцога Норфолка, – видит свою дочь в новом свете, как ступень к богатству и положению, и, словно пара развеселых сводников, намывает ее, одевает и украшает, чтобы предложить королю, будто она – жирный голубок, готовый к тому, чтобы его запекли в пироге.

Поле Золотой парчи, Франция, лето 1520 года

Вершиной усилий Томаса Уолси должна стать встреча с Франциском Французским, мирный поход с шатрами, лошадями и наступающей армией придворных в ярких новых одеждах, с тысячами и тысячами слуг и конюших, с дамами обоих дворов, одетыми, точно королевы, и с самими двумя королевами, постоянно переодевающимися в новые платья и украшенные каменьями головные уборы. Уолси распределяет заказы и возводит удивительный временный городок в долине возле Кале, замок сказочной красоты, возникший за ночь, как сон, и в сердце его – наш принц, выставлен напоказ, как прекрасная редкость, в оправе, сработанной его советником.

Лагерь называют Полем Золотой парчи – за навесы, знамена и даже шатры, которые сияют настоящим золотом, превращая землю вокруг Кале в блистательный центр христианского мира. Здесь два великих короля сошлись посостязаться в красоте и силе и поклясться в мире, который продлится вечно.

Генрих – наш золотой король, такой же ослепительный, красивый и изысканный, как король Франции, позволяющий себе причуды, каких никогда не позволил бы его отец, щедрый в политике, искренний в стремлении к миру; все в его свите им гордятся. А подле него – помолодевшая, прекрасная – занимает свое место на великой сцене христианского мира моя подруга королева, и я сияю от гордости за нее, за них обоих, за долгую борьбу, которой им стоил мир с Францией, процветание Англии и любовный согласный союз друг с другом.

Ни мне, ни королеве не важно, что все ее дамы оседают в реверансе, как в обмороке, когда король – тот или иной – проходит мимо. Не важно, что Франциск Французский целует всех дам королевы, кроме старой леди Элинор, герцогини Бекингемской, суровой свекрови Урсулы. Между Катериной и королевой Франции Клод тут же возникает дружба и понимание. Они обе замужем за красивыми молодыми королями, думаю, их объединяет куда больше, чем они обсуждают.

Мои сыновья Монтегю и Артур блистают при двух соперничающих дворах, Джеффри подле меня, надеюсь, извлекает уроки из величайшего события, какое суждено увидеть миру, Урсула состоит при королеве, хотя осенью ей придется удалиться в родовые покои, а однажды днем, без предупреждения, в мои покои на половине королевы входит мой сын Реджинальд и опускается у моих ног на колени, чтобы я его благословила.