Все лондонские крыши покрыты снегом, край каждой соломенной кровли украшен бахромой из сверкающих сосулек. Богатые горожане и их дети одеты в яркие цвета остролиста, зеленый и красный, они бросают шапки в воздух, крича:

– Боже, храни короля! Боже, храни королеву!

Когда появляется принцесса Мария, вся в белом на белой лошади, ее встречает самый оглушительный рев, какой может издать толпа.

– Боже, храни принцессу!

Мой внук Гарри в восторге оттого, что видит ее, он прыгает на месте и выкрикивает приветствия, и глаза его светятся верностью. Лондонцам дела нет до того, что ее надо называть леди Мария и она больше не принцесса. Они знают, что восстановили церковь, они не сомневаются, что и принцессу вернут.

Она улыбается, как я ее учила, поворачивается то вправо, то влево, чтобы никто не был обойден вниманием. Поднимает затянутую в перчатку руку, и я вижу, что перчатки у нее белой кожи, с красивой вышивкой, расшитые жемчугом; ее наконец-то содержат, как подобает принцессе. Сбруя на ее лошади темно-зеленого цвета, седло из зеленой кожи. Над головой принцессы плещется на ледяном ветру ее стяг, и я улыбаюсь, видя, что у розы Тюдоров на нем такая маленькая красная серединка, что роза кажется белой; она не забыла и второй стяг, материнский, с гранатом.

На голове у принцессы прехорошенькая шляпка, серебристо-белая с ниспадающим пером, богатый белый жакет расшит серебряной нитью и жемчугом. Верхняя юбка у принцессы тоже белая, она спадает по обе стороны седла, и держится Мария в седле уверенно, твердо сжимая повод и высоко подняв голову.

С нею рядом, на маленьком гнедом пони, словно имея на это право, едет и машет всем рукой трехлетняя незаконная дочь Болейн, хорошенькая и сияющая, в красной шляпке. Мария время от времени с нею говорит. Она явно любит свою маленькую сводную сестру Елизавету. Толпа рукоплещет ей за это, у Марии нежное сердце, она всегда ищет, кого окружить любовью.

– Можно, я ей поклонюсь? Можно, поклонюсь? – просит Гарри.

Я качаю головой:

– Не сегодня. Я отведу тебя к принцессе в другой раз.

Я делаю шаг назад, чтобы она меня не увидела. Я не хочу напоминать о суровых временах и не хочу, чтобы принцесса думала, что я ищу ее внимания сегодня, в день ее торжества. Пусть она чувствует лишь радость, какую должна бы знать с рождения, я хочу, чтобы она была принцессой, которой не о чем сожалеть. Ей досталось мало счастливых дней, с тех пор как появилась шлюха Болейн – ни одного, но сегодня такой день. Я не хочу омрачать его, напоминая, что ей не позволено призвать меня к себе, что мы по-прежнему разлучены.

Мне достаточно смотреть на нее с берега. Я думаю, что король наконец-то приходит в себя, что мы пережили несколько странных лет, полных безумной жестокости, когда он не понимал, что творит, что думает и ни у кого не хватало отваги его остановить. Но теперь народ сам его остановил. С отвагой святых простые люди поднялись и сообщили Генриху Тюдору, что его отец завоевал страну, но их души он забрать не может. Уолси не стал этого делать, у Болейн не вышло, Кромвель об этом и не думал, но народ Англии сказал королю, что он дошел до последней черты. Не все в королевстве подчинено ему. У него нет власти над церковью и над народом.

Я не сомневаюсь, что настанет день, и Генрих поймет, что был неправ в отношении королевы Катерины, и отнесется к дочери по справедливости. Конечно, так и будет. Он ничего не выгадает, объявив ее теперь незаконной.

Он назовет ее своей старшей дочерью, он снова призовет меня на службу и устроит принцессе достойный брак с кем-нибудь из коронованных особ Европы, а я поеду с ней, чтобы позаботиться о том, чтобы она жила спокойно и счастливо, куда бы ей ни пришлось ехать, за кого бы ни пришлось выйти.

– А я буду ее пажом, – говорит Гарри в лад моим мыслям. – Я буду ей служить, стану ее пажом.

Я улыбаюсь ему и касаюсь его холодной щеки.

Толпа ликующе кричит, когда мимо проходят йомены стражи – точно в ногу, хотя временами кто-нибудь поскальзывается. Никто не падает, им иногда приходится упираться в лед тупым концом пики, чтобы устоять, но вид у них бравый и нарядный, в их зеленой с белым ливрее; а потом, в конце концов, появляется король. Он едет верхом следом за йоменами, великолепный, в царственном пурпуре, словно он сам император Священной Римской империи, а рядом с ним едет Джейн, утопающая в мехах.

Вид у Генриха нынче весьма весомый. Он сидит на высоком коне, он сам так широк и высок, что его туша оказывается под стать широкой груди и огромному крупу коня. Его джеркин так толсто и плотно подбит ватой, что король шириной с двоих, шляпа по всей окружности отделана мехом, она сидит на его лысеющей голове, словно большая миска. Плащ он откинул назад, чтобы все мы видели его роскошный дублет и джеркин, но в то же время восхищались тем, как струится плащ богатого пурпурного бархата, ниспадая почти до земли.

Его руки, сжимающие повод коня, облачены в кожаные перчатки, сверкающие алмазами и аметистами. Драгоценные камни у него на шляпе, на подоле плаща, даже на седле. Он кажется славным королем-триумфатором, вступающим в свои владения, и граждане, городские жители и дворянство Лондона ревут, одобряя этого неправдоподобного великана, верхом на гигантском коне едущего по огромной замерзшей реке.

Джейн рядом с ним крохотная. Ее одели в синее, и она кажется замерзшей и хрупкой. На голове у нее синий чепец, высокий и тяжелый на вид. За спиной развевается синий плащ, который временами тянет ее назад, заставляя вцепляться в поводья. Под ней прекрасная серая лошадь, но в седле она сидит не по-королевски, видно, как она волнуется, когда лошадь вдруг оскальзывается на льду, а потом снова встает ровно.

Джейн улыбается в ответ на приветствия толпы, но смотрит по сторонам, словно думает, что приветствуют кого-то другого. Я понимаю, что она видела двух других жен, откликавшихся на рев «Боже, храни королеву!», и ей по-прежнему приходится напоминать себе, что это верноподданные выкрики – о ней.

Мы дожидаемся, когда весь двор проедет, все лорды со своими домашними, все епископы, даже Кромвель в скромном темном облачении, подбитом скрытым от глаз богатым мехом, а потом иностранные послы. Я вижу невысокого и изящного испанского посла, но накидываю капюшон своего подбитого мехом плаща, чтобы он меня не заметил. Я не хочу, чтобы он украдкой подавал мне знаки, сегодня не время для заговоров. Мы добились победы, которая нам была нужна; сегодня мы празднуем. Я жду со своими домашними, пока не пройдут последние солдаты, за которыми следуют лишь повозки с домашним скарбом, и говорю:

– Представление окончено, Гарри, Катерина, Уинифрид. Пора домой.

– Леди бабушка, а мы не можем подождать, пока охотники поведут собак? – умоляет Гарри.

– Нет, – решаю я. – Их уже провели, а все соколы сидят на насестах, за занавесями, чтобы не замерзли. Больше смотреть не на что, и уже слишком поздно.

– Но почему мы не можем пойти с придворными? – спрашивает Катерина. – Разве наше место не при дворе?

Я прижимаю ее ручку локтем к своему боку.

– На будущий год пойдем, – обещаю я. – Я уверена, король нас снова позовет, со всей семьей, и на будущий год Рождество мы будем праздновать при дворе.


В Сочельник я стою на коленях в часовне Л’Эрбера и жду, когда услышу сначала один, потом другой, а потом сотню колоколов, возвещающих полночь, и можно будет начать со всем размахом праздновать рождение Господа нашего.

Внезапно я слышу, как открывается входная дверь, потом она захлопывается, по часовне проносится порыв холодного воздуха, свечи мерцают, и неожиданно рядом со мной оказывается мой сын Монтегю – вот он кланяется алтарю, а потом опускается на колени, чтобы я его благословила.

– Сынок! Сын мой!

– Леди матушка, да будет благословен ваш праздник.

– Счастливого Рождества, Монтегю. Ты прямо с севера?

– Я ехал с самим Робертом Аском, – отвечает он.

– Он здесь? Паломники в Лондоне?

– Ему велено ехать ко двору. Он гость короля на Рождественском пиру. Ему оказана честь.

Я слышу слова Монтегю, но не могу им поверить.

– Король пригласил Роберта Аска, вождя паломников, ко двору на Рождество?

– Как верного подданного и советника.

Я протягиваю сыну руку.

– Предводитель паломников и король? Значит, мир. Значит, победа. Поверить не могу, что наши беды позади.

– Аминь, – отвечает он. – Да и кто бы поверил?

Л’Эрбер, Лондон, январь – февраль 1537 года

Монтегю отправляется ко двору на следующий день и берет с собой Гарри, который трусит в свите отца, очень торжественный и серьезный. Когда Монтегю возвращается после двенадцати дней Святок, он сразу идет в мои личные покои, рассказать о встрече короля с Паломником.

– Он говорил с королем невероятно искренне. Ты бы сочла, что это невозможно.

– Что он сказал?

Монтегю оглядывается, но со мной только внучки и пара дам, и к тому же времена, когда мы боялись шпионов, прошли.

– Он сказал Его Величеству в лицо, что пришел лишь открыть, что на сердце у простых людей и что они не потерпят Кромвеля в королевских советниках.

– Кромвель был там и все слышал?

– Да. В чем и была смелость Аска. Кромвель взбесился, он божился, что все северяне предатели, а король посмотрел на них обоих и положил Роберту Аску руку на плечи.

– Король предпочел Аска Кромвелю?

– При всех.

– Кромвель должен быть вне себя.

– Он напуган. Только подумай, что сталось с его хозяином Уолси! Если король от него отвернется, у него не останется друзей. Томас Говард хоть завтра готов повесить его на собственной виселице. Он измыслил законы, которые можно так повернуть, чтобы поймать любого. Если он сам попадется в свою сеть, никто из нас пальцем не шевельнет, чтобы его спасти.

– А король?

– Отдал Аску свой джеркин, из алого атласа. Подарил золотую цепь, снял с себя. Спросил, чего тот хочет. Господи, до чего отважен этот йоркширец! Преклонил колено, но поднял голову и говорил с королем без страха. Сказал, что Кромвель – тиран, что люди, которых он вышвырнул из монастырей, это добрые люди, которых жадность Кромвеля довела до нищеты, и что народ Англии не может жить без аббатств. Еще сказал, что церковь – сердце Англии, по ней нельзя ударить, не причинив вреда всем нам. Король его выслушал, до последнего слова, и потом сказал, что сделает его членом совета.

Я прерываю его и смотрю на сияющее лицо Гарри.

– Ты его видел? Ты все это слышал?

Он кивает:

– Он очень тихий, его сперва не замечаешь, а потом видишь, что он там самый главный. И на него так приятно смотреть, хотя он кривой. Тихий и улыбается. И еще он очень смелый.

Я поворачиваюсь к Монтегю:

– Как я понимаю, он очень обаятелен. Но ввести его в Тайный совет?

– А почему нет? Он йоркширский джентльмен, родня Сеймурам, он выше родом, чем Кромвель. Но, как бы то ни было, он отказался. Только подумай! Поклонился и сказал, что это не обязательно. Что он хочет, чтобы парламент был свободным и чтобы в совете заседали старые лорды, а не выскочки. И король ответил, что проведет свободное заседание парламента в Йорке, чтобы убедить всех в своей доброй воле, и королеву коронуют там же, и церковная конвокация соберется там, чтобы объявить о своих изысканиях.

В первое мгновение меня поражают эти перемены, потом уверенность Монтегю, и я осеняю себя крестом и склоняю голову.

– Все, о чем мы просили.

– Больше, – подтверждает мой сын. – Больше, чем мы мечтали просить, больше, чем ждали от короля.

– Насколько больше? – спрашиваю я.

Монтегю широко мне улыбается.

– Реджинальд ждет, когда его призовут. Он во Фландрии, в дне пути. Как только король за ним пошлет, он приедет и восстановит английскую церковь.

– Король за ним пошлет?

– Говорят, он назначит его кардиналом на время восстановления церкви.

Меня так поражает мысль, что Реджинальд вернется домой с почетом, чтобы все исправить, что я на мгновение закрываю глаза и благодарю Господа, который позволил мне прожить достаточно долго, чтобы все это увидеть.

– Как это вышло? – спрашиваю я Монтегю. – Почему король все это делает и так легко?

Монтегю кивает, он тоже об этом задумывался.

– Думаю, он наконец понял, что зашел слишком далеко. Думаю, Аск сказал ему, сколько у паломников людей и в чем их простые надежды. Аск сказал, что они любят короля, но винят Кромвеля, а король хочет, чтобы его любили, он этого больше всего хочет. В Аске он видит достойного человека, человека с убеждениями, который представляет достойных людей. Он видит доброго англичанина, который готов любить хорошего короля и следовать за ним, но невыносимые перемены довели его до восстания. Встретившись с Аском, он увидел еще один путь стать любимым, еще один способ повести себя по-королевски. Он может бросить им доброе имя Кромвеля, как подачку, может восстановить монастыри, он сам любит церковь, ему нравятся обычаи паломников. Он никогда не прекращал соблюдать литургию и ритуалы. А теперь он словно нашел новую роль в маске – король, который вернет благоденствие.