– Лучше пойди к Кромвелю сам. Расскажи об этой ссоре и о том, что кучка старух сплетничает попусту, – я гневно смотрю на хирурга. – Заверь его в нашей преданности. Напомни, что король сам восстановил приорат в Бишеме, и скажи, что у нас в церкви есть Библия на английском, которую любой может прочесть. Скажи, что мы преподаем новое учение в школе по тем книгам, что разрешил Его Величество. Скажи, что наставник занимается с детьми чтением, чтобы они могли прочесть молитвы по-английски. И пусть эти добрые люди объяснят то, что против них сказано, ведь все мы – верные слуги короля.

Джеффри встревожен.

– Поедешь со мной? – спрашивает он Монтегю.

– Нет, – твердо отвечает Монтегю. – Это пустяки. Здесь нечего страшиться. Лучше пусть один из нас пойдет к Кромвелю и скажет, что ничто здесь не стоит его внимания: ни в замке, ни в поместье. Скажи ему, что мистер Холланд отвозил Реджинальду сообщение о семейных новостях, несколько месяцев назад, а больше ничего. Но пойди сегодня и расскажи ему все. Он, скорее всего, уже все знает. Но если ты пойдешь и скажешь, то будешь выглядеть открытым.

– А ты не можешь пойти?

Джеффри так жалобно просит, что я поворачиваюсь к Монтегю и говорю:

– Сын, почему бы тебе не пойти с ним вместе? Ты свободнее можешь говорить с Томасом Кромвелем, чем Джеффри.

Монтегю, коротко рассмеявшись, качает головой.

– Вы не понимаете ход мыслей Кромвеля, – говорит он. – Если пойдем мы оба, будет ощущение, что мы встревожены. Иди, Джеффри, и расскажи ему все. Нам нечего скрывать, и он это знает. Но иди сегодня, чтобы рассказать все с нашей точки зрения, пока этот Тиндейл не добрался туда и не доложил своему хозяину.

– И возьми денег, – очень тихо добавляю я.

– Ты же знаешь, я без гроша! – раздраженно говорит Джеффри.

– Монтегю выдаст тебе из сокровищницы, – отвечаю я. – Передай Томасу Кромвелю подарок и мои добрые пожелания.

– Откуда я знаю, что ему подарить? – восклицает Джеффри. – Ему известно, что я в долгах.

– Он поймет, что это от меня, в знак нашей дружбы, – ровно отвечаю я.

Беру ключи и иду к нашей сокровищнице.

Дверь запирается на два замка. Джеффри останавливается на пороге и осматривается по сторонам со вздохом вожделения. Здесь полки потиров для часовни, ларцы с монетами, медь для дровосеков и поденщиков, серебро для выплат жалованья и запертые сундуки, привинченные к полу. Я вынимаю из деревянного футляра серебряную позолоченную чашу прекрасной работы.

– Вот это для него в самый раз.

– Позолоченная? – с сомнением спрашивает Джеффри. – Может быть, пошлешь что-то золотое?

Я улыбаюсь:

– Она броская, новая, и блеска в ней больше, чем сияния. Вылитый Кромвель. Отвези чашу ему.


Джеффри возвращается из Лондона, преисполненный гордости собственным умом. Он рассказывает мне, как говорил с Томасом Кромвелем, – «не так, словно меня что-то волнует, а по-мужски, легко, как говорят великие между собой», – и как Кромвель сразу понял, что это все сплетни завистливых деревенских жителей о тех, кто выше их. Джеффри сказал лорд-канцлеру, что мы, конечно, писали Реджинальду о семейных делах и что Хью Холланд отвозил наши письма, но мы не прекращали порицать Реджинальда за его чудовищное письмо королю и на самом деле умоляли его позаботиться о том, чтобы оно не было обнародовано, и он обещал нам, что запретит это.

– Я ему сказал, что это дурное богословие и написано оно дурно! – весело рассказывает мне Джеффри. – Напомнил, как ты писала Реджинальду и передавала письмо через самого Кромвеля.

Джеффри так удачно встречается с Томасом Кромвелем, что товары Хью Холланда, задержанные на пристани, возвращают хозяину, и всем троим – моему сыну, Холланду и хирургу – разрешают свободно перемещаться.

Мы с Джеффри едем в Бекингемшир вместе, чтобы сообщить добрые вести Монтегю – он у себя дома, в Бокмере. С нами полдюжины сопровождающих и мои внучки Катерина и Уинифрид, возвращающиеся в родной дом.

Мы подъезжаем к знакомым полям и деревьям в землях Монтегю, когда я вижу приближающийся к нам полощущийся королевский стяг во главе отряда стражи, скачущей во весь опор. Капитан моей стражи кричит:

– Стой! В сторону! – и мы уступаем дорогу людям короля, как и должно добрым подданным.

Их дюжина, они одеты для верховой езды, но на них кирасы, а при них мечи и копья. Всадник, едущий впереди, везет королевский стяг с тремя флорентийскими лилиями и тремя львами; он салютует им, чуть приспустив, когда видит, что мы их пропускаем. Едут они быстро, утомительной учебной рысью, а в середине кавалькады везут пленника, мужчину с непокрытой головой, в разорванном у плеча джеркине; на скуле у него темнеет синяк, руки связаны за спиной, ноги схвачены под брюхом лошади.

– Господи помилуй, – выдыхает Джеффри. – Это Хью Холланд, торговец зерном.

Круглое улыбающееся лицо лондонского купца бескровно бледно, он вцепился в подхвостник у себя за спиной, чтобы удержаться на быстро скачущей лошади, и его сильно побрасывает при каждом движении.

Мимо нас стража проезжает, не замедляя шага. Капитан бросает на нас быстрый подозрительный взгляд, словно думает, что мы могли ехать на помощь Хью Холланду. Я поднимаю руку, признавая его власть, и это привлекает внимание Хью Холланда. Он видит наш стяг и ливреи моих людей и кричит Джеффри:

– Не задерживайся нигде, ты последуешь за мной!

В лязге упряжи, в толкотне всадников, в спешке и пыли они проносятся мимо прежде, чем Джеффри находится с ответом. Он поворачивается ко мне, побледнев, и говорит:

– Но Кромвель ясно дал понять, что всем доволен. Мы объяснились.

– Возможно, дело совсем в другом, – отвечаю я, хотя и не думаю, что это возможно. – Поедем к Монтегю и спросим твоего брата.

Бокмер Хаус, Бекингемшир, лето 1538 года

В доме Монтегю все вверх дном. Люди короля поломали столы, скамьи и лавки в большом зале, когда арестовывали Хью Холланда, а он дрался с ними и бегал по залу, пока они напролом гнались за ним, как неуклюжие гончие за обезумевшим от ужаса оленем.

Моя невестка Джейн удалилась к себе в слезах. Монтегю следит за тем, как слуги собирают столы в зале, и пытается разрядить обстановку. Но я вижу, как он выбит из колеи, когда Джеффри начинает кричать:

– Почему его забрали? Они сказали, по какой причине?

– Им не нужно называть причину, Джеффри. Тебе это известно.

– Но Кромвель меня лично заверил!

– Конечно. А король простил Роберта Аска.

– Тише, – тут же говорю я. – Тут какая-то ошибка, нам нечего бояться. Это к Хью Холланду у закона вопросы. Нас это не касается.

– Они обыскали мои личные покои, – сквозь зубы говорит Монтегю, отворачиваясь от слуг, которые собирают разбросанную оловянную посуду. – Весь дом перевернули. Нас это касается.

– Что они нашли? – шепчет Джеффри.

– Ничего, – напряженно отвечает Монтегю. – Я сжигаю письма, как только их прочитаю.

Он поворачивается ко мне:

– Вы ведь ничего не храните, леди матушка? Вы сжигаете их, прочитав?

Я киваю:

– Да.

– Ничего не оставляли на память? Даже от Реджинальда?

Я качаю головой:

– Ничего. Никогда.

Джеффри бледнеет.

– У меня есть бумаги, – признается он. – Я сохранил кое-какие бумаги.

Монтегю набрасывается на него.

– Какие? – спрашивает он. – Нет, не говори. Не хочу знать. Дурак! Ты дурак, Джеффри! Уничтожь все. Я не хочу знать, как ты это сделаешь.

Он берет меня за руку и ведет прочь из зала. Я колеблюсь; это ведь мой сын, мой любимый сын.

– Пошли капеллана, Джона Коллинза, – быстро говорю я Джеффри через плечо. – Ему можно доверять. Пошли его к мажордому, а лучше к Констанс, и вели ей сжечь все из твоей комнаты.

Джеффри кивает с белым лицом и бросается прочь.

– Почему он такой дурак? – спрашивает Монтегю, таща меня вверх по лестнице в зал приемов своей жены. – Нельзя ничего хранить, он же знает.

– Он не дурак, – отвечаю я, задыхаясь и делая слугам знак, чтобы не сразу открывали дверь. – Но он любит церковь такой, какой она была прежде. Он вырос в Сайонском аббатстве, оно стало нашим убежищем. Нельзя его винить за то, что он любит свой дом. Он был малышом, и у нас ничего не было, мы жили за счет церкви, она была нам как семья. И он любит принцессу, как и я. Он не может этого не показывать.

– Не в такое время, – коротко отвечает Монтегю. – Мы не можем себе позволить выказывать любовь. Ни на миг. Король – опасный человек, леди матушка. Нынче неизвестно, как он что воспримет. То он подозрителен и встревожен, то в следующую секунду виснет у тебя на шее и считает лучшим другом. Он смотрит на меня, словно готов съесть живьем, сожрать ради забавы; а потом поет «Веселье с добрыми друзьями», и все, как в прежние времена. С ним никогда непонятно, как все обернется.

Но он постоянно помнит, он никогда не забывает, что его трон добыт на поле боя, везением и изменой. Везение и измена могут и против него сложиться, так же легко. И у него всего один слабенький сын в колыбели, и никто не станет его защищать. Он знает, что есть проклятие, и знает, что оно справедливо пало на его дом.


Жена Монтегю, Джейн, напугана и плачет у себя в комнате, когда я вхожу с Катериной и Уинифрид, и она прижимает дочек к себе, благословляя, и говорит, что никогда не простит их отца за то, что он подверг их опасности. Малыш Гарри кланяется мне и твердо встает рядом с отцом, словно ничего не страшится.

– Ни слова больше, Джейн, – обрываю я ее. – Ни слова.

Она приходит в себя и приседает передо мной.

– Простите, леди матушка. Это все потрясение. И этот ужасный человек, он убегал от стражи, они побили бокалы.

– Надо радоваться, что лорд Кромвель его схватил, если он виновен, а если невиновен, его быстро отпустят, – твердо произношу я и кладу руку на плечико Гарри. – Нам нечего бояться, ведь мы всегда были верны королю.

Гарри смотрит на меня снизу вверх.

– Мы – преданные кузены, – подает он голос.

– Да, и всегда ими были.

Джейн берет с меня пример, и весь оставшийся день мы пытаемся вести себя, словно я просто приехала навестить семью. Мы обедаем в большом зале, домашние изображают веселье, пока мы сидим за главным столом, глядя, как они пируют и пьют, стараются улыбаться и беззаботно беседовать.

После обеда мы отсылаем детей в их комнаты, оставляем свиту пить и играть и идем в личные покои Монтегю. Джеффри мечется, он не может усидеть на месте. Он бродит от окна к камину, от скамьи к креслу.

– У меня там список проповеди, – внезапно говорит он. – Но ее читали при короле! В этом не может быть вреда. И, как бы то ни было, Коллинз ее сожжет.

– Успокойся, – поднимает на него глаза Монтегю.

– Еще есть несколько писем от епископа Стоуксли, но в них ничего такого, – продолжает Джеффри.

– Надо было сжечь все, как только получил, – говорит Монтегю. – Как я тебе сказал. Много лет назад.

– В них ничего такого не было! – восклицает Джеффри.

– Но он, в свою очередь, писал кому-нибудь еще. Ты же не хочешь навлечь на него беду и не хочешь, чтобы другие его друзья навлекли беду на тебя.

– Так ты что, все сжигаешь? – внезапно интересуется Джеффри, думая, что подловит брата.

– Да, как я тебе и сказал много лет назад, – спокойно отвечает Монтегю и смотрит на меня. – И вы тоже, ведь так, леди матушка?

– Да, – говорю я. – Ни в одном из моих домов нет ничего, что можно было бы найти, даже если кто-то приедет искать.

– Но зачем им приезжать и искать? – раздраженно спрашивает Джейн.

– Затем, что мы те, кто мы есть, – отвечаю я. – И ты это знаешь, Джейн. Ты сама родилась в семье Невиллов. Ты знаешь, что это значит. Мы – Плантагенеты. Мы – Белая Роза, и королю известно, что народ нас любит.

Она отворачивается и с горечью произносит:

– Я думала, что выхожу замуж в благородный дом. Я не знала, что войду в семью, которой грозит опасность.

– Величие несет с собой опасность, – просто отвечаю я. – И, думаю, ты и тогда это знала, и сейчас знаешь.

Джеффри подходит к окну, выглядывает наружу и снова разворачивается к нам.

– Я, наверное, поеду в Лондон, – говорит он. – Поеду и повидаюсь с Томасом Кромвелем, чтобы выяснить, что ему нужно от Хью Холланда, и скажу ему, – он судорожно вдыхает, потому что задохнулся, – что против Холланда ничего нет, и против меня нет, и против всех нас.