Бренда Джойс - Прощай, невинность!

— Софи? С вами все в порядке? — Он уже не улыбался. Софи пыталась угадать, видит ли Эдвард, как она страдает.

Она заставила себя выпрямиться и любезно улыбнуться — отчаянно надеясь, что он не заметил ее повлажневших глаз, не ощутил ее неистового отклика на его пыл, не почувствовал, как ее тело уступало его силе.

— Разумеется.

Эдвард натянуто улыбнулся.

— Мне очень жаль… — Он замялся, подбирая слова. — Вы такая хорошенькая, Софи, и я… я забылся. Вы примете мои извинения?

— Вам не за что извиняться, — сказала Софи, стараясь проникнуть в тайный смысл его слов. Она знала, что у нее дрожат губы. И она была изумлена, несмотря на болезненное разочарование. Неужели он и вправду считает ее хорошенькой? Ну а иначе зачем ему целовать ее? Но ведь она некрасивая… и хромая. — В самом деле, мистер Деланца, — добавила Софи, тяжело сглотнув.

— И снова вы слишком милосердны, — пробормотал Эдвард, посмотрев ей в глаза.

Софи не могла выдержать этого и уставилась в пол. Эдвард направился к ней, и девушка, слыша его приближающиеся шаги, окаменела. Когда же решилась поднять глаза, Эдвард стоял на достаточно безопасном расстоянии от нее.

— Я, похоже, подверг опасности нашу дружбу?

Софи колебалась, но потом вдруг решилась на дерзость:

— Не знаю. А вы этого хотели?

— Если и хотел, то бессознательно, и постараюсь все исправить, — тут же клятвенно заверил Эдвард. — Я вам это обещаю, Софи О'Нил.

Он говорил слишком искренне, он не лгал. И Софи ответила — на сей раз от всего сердца:

— Мы друзья.

Он облегченно вздохнул и улыбнулся:

— Значит ли это, что я получу картину?

Софи, не обращая внимания на предостерегающий внутренний голос, ответила:

— Да.

— А что вы напишете?

— Не знаю.

Он тихо сказал:

— А я знаю, чего бы мне хотелось.

— Вы… вы знаете? — У Софи сел голос. Она снова вообразила себя в его объятиях и снова почувствовала каждый дюйм его изумительного сильного тела…

— Я бы хотел иметь ваш портрет.

Софи нервно хихикнула:

— Вы снова пытаетесь встряхнуть меня, как я вижу.

— Автопортрет для вас — встряска?

— Я не пишу автопортретов.

Эдвард посмотрел на нее очень серьезно.

— Так напишите один. Для меня.

— Нет!.. — Она скрестила руки, почти обхватив себя. — Это невозможно.

— Почему? Почему вы не пишете автопортретов?

Софи в замешательстве уставилась на него.

— Вы получите что-нибудь другое, но только не автопортрет.

После недолгого молчания Эдвард кивнул:

— Ладно, я знаю, когда пора сдаваться. — И, быстро шагнув вперед, он взял ее руку и чуть пожал, но не поцеловал. — Я задержался, мне пора. — И улыбнулся. — Надеюсь вскоре снова увидеть вас.

Софи отняла руку, у нее перехватило дыхание, но она надеялась, что Эдвард этого не заметил.

— Мне понадобится некоторое время, чтобы сделать работу маслом, если вы предпочитаете именно масляную живопись.

— Вы — художник, вам и выбирать и тему, и технику.

Софи кивнула и пошла за ним к двери. И лишь когда Эдвард ушел, она сообразила, что ей следовало заключить с ним сделку. В обмен на свою картину надо было попросить его позировать ей.

Он стоял спиной к Центральному парку, глядя на роскошный особняк на другой стороне улицы; он глубоко засунул руки в карманы бежевых брюк, франтоватая соломенная шляпа укрывала лицо от палящих лучей летнего солнца и от взглядов любопытных прохожих, которым вздумалось бы рассмотреть его. Едва ли кто-то мог его узнать, но все же рисковать он не хотел.

Пора было идти. Он неохотно повернулся и медленно зашагал по Пятой авеню. Он увидел то, что хотел, хотя ему и пришлось ждать почти весь день.

Да, он ждал целый день, только чтобы взглянуть на нее. Просто взглянуть на свою любимую дочь. Это было манной небесной для его жаждущей души.

Эдвард подвел свой черный сверкающий «паккард» к южной стоянке отеля «Савой», на углу Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню. Впереди высаживали пассажиров карета и двухколесный экипаж; напуганные звуком автомобильного мотора, лошади, запряженные в карету, встали на дыбы. Эдвард остановил машину, ожидая, когда сможет проехать к гранитным ступеням отеля. Пара гнедых наконец успокоилась, карета уехала.

Эдвард сжал оплетенное кожей рулевое колесо, глядя прямо перед собой, но ничего не видя. Он не верил самому себе. Точнее, он не верил тому, что сделал, — и тому, что хотел сделать.

Ведь он на мгновение забыл о приличиях и благопристойности. Забыл о собственных благих намерениях. Забыл, что Софи для него слишком молода и слишком невинна. Он думал лишь о том, чтобы поцеловать ее. И теперь вспоминал, что действительно это сделал, хотя и достаточно осторожно. Как это могло произойти?

Разумеется, Софи очаровала его: она была неотразима в измазанной краской одежде, с пушистой полураспустившейся косой… И безусловно, она достаточно хорошенькая, чтобы возбудить интерес в любом мужчине. Но ведь не в таком мужчине, как он сам, привыкшем к куда более ярким, роскошным женщинам, не в таком, наконец, для которого интерес к женщине сводился к тому лишь, чтобы получить взаимное плотское удовольствие.

Но что-то притягивало его к Софи… Эдварду казалось, что тут нет никакого смысла. Или он все-таки есть? Эдварду никогда прежде не приходилось встречать женщин, похожих на Софи. Она была на удивление оригинальна, необычна. И к тому же очень талантлива. Она искренне любила свое дело, свое искусство. Одного таланта было бы достаточно, чтобы привлечь внимание мужчины, хотя в работах Софи что-то смущало Эдварда, приводило в легкое замешательство. Она говорила, что страстно предана своему делу, но в портрете мисс Эймс не было и следа страсти, не было ее и в портрете Лизы. И все же Эдвард не верил, что Софи не способна на страсть. Если уж женщина заявляет, что решила жить продажей своих картин и ради искусства остаться незамужней, значит, в ней должно быть что-то еще, кроме той благопристойной точной техники, которую он видел. И еще Эдварда заинтересовали подлинная оригинальность Софи, ее независимость и те противоречия, которые он скорее ощущал, чем видел в ней. Он был уверен, что под безмятежной внешностью, которую юная художница являла миру, кроется нечто гораздо большее.

И несомненно, Софи нуждается в хорошей встряске, об этом Эдвард думал вполне серьезно. Но сумеет ли он спасти девушку от нее самой? Сумеет ли прорваться в ее замкнутый внутренний мир, сумеет ли заставить ее забыть, что на нее наклеили ярлык эксцентричной калеки? Сумеет ли заставить ее понять, как она на самом деле необычна? Сумеет ли показать ей настоящую жизнь, пробудить в Софи дремлющие страсти, пробудить желание жить так, как живут другие женщины, — и при этом не погубить ее?

Это была пугающая мысль. До сих пор Эдвард не собирался соблазнять Софи. Правда, он воображал, как поцелует ее, и ничего больше — никакого вреда тут не будет. В жизни Софи О'Нил явно недоставало нескольких горячих, пылких поцелуев. Это может встряхнуть ее — и неплохо — и разбудить в ней желание стать настоящей женщиной.

Но осмелится ли он? Эдвард обладал огромным опытом общения с женщинами, однако тут всегда подразумевалось обольщение, он никогда не начинал игру, если не видел встречного влечения. И теперь он гадал, хватит ли у него самообладания для игры другого рода. Сумеет ли он удержаться в тех рамках, которые сам поставил для себя раз и навсегда?

Экипаж, высадив пассажиров, отъехал, и Эдвард тронул машину с места. Ливрейный лакей сбежал вниз по ступеням, чтобы показать ему, где можно поставить автомобиль. Загнав «паккард» на свободный участок, Эдвард вышел из машины и запер дверцу, не переставая думать о следующей встрече с Софи. Если бы он не знал себя достаточно хорошо, то решил бы, пожалуй, что Софи вскружила ему голову. Но это абсурдно: такой человек, как он, не может увлечься всерьез.

Эдвард легко взбежал по ступеням «Савоя», покрытым красным ковром, и лакей в красной ливрее распахнул перед ним стеклянную дверь. Погруженный в свои мысли, Эдвард рассеянно кивнул ему. Если он увидит, что в Софи разгорается интерес к жизни, — что ж, он найдет немало невинных забав, в которых они смогут вместе принять участие. Может быть, начать с хорошей прогулки в автомобиле и ленча у «Дельмонико»?..

Эдвард пересек роскошный мраморный вестибюль и остановился у стойки портье, чтобы забрать почту; тут он случайно заметил высокого, с бронзовым загаром золотоволосого человека, внимательно глядевшего на него. Эдвард подумал, что это кто-то знакомый, но, посмотрев внимательнее, убедился, что этого мужчину он никогда прежде не видел. Он отвернулся, перебирая конверты, которые протянул ему служащий гостиницы, и тут же его кто-то сильно толкнул. Письма рассыпались по полу.

— О, извините! — лениво растягивая слова, произнес незнакомец. — Позвольте, я вам помогу.

Эдвард удивленно следил, как высокий загорелый чужак, минуту назад присматривавшийся к нему, подбирал конверты. Когда незнакомец выпрямился, Эдвард увидел, что тот лет на пятнадцать старше его самого. Мужчина протянул ему письма. Губы его сложились в улыбку, но глаза странного золотистого оттенка смотрели серьезно и внимательно.

На мгновение Эдвард замер. Он определенно знал эти глаза. Такие глаза невозможно забыть.

— Мы с вами знакомы?

Чужак снова улыбнулся:

— Не думаю.

Но Эдвард чувствовал уверенность, что они где-то встречались. И еще он не сомневался, что этот человек толкнул его намеренно. Он усмехнулся:

— Благодарю вас, сэр.

Эдвард гадал, не стащил ли незнакомец какое-то из писем, но поскольку он не успел просмотреть их все до того, как уронил, то не мог об этом судить с уверенностью. Эдвард ожидал одного сообщения от компании «Де Бирс», из Южной Африки, а все остальные письма никакой важности не представляли. Может быть, этот человек, так же как и «Де Бирс», охотится за его рудником?

— Надеюсь, я вас не слишком обеспокоил, — так же лениво произнес золотоволосый мужчина, холодно посмотрев на Деланца. Он, правда, сверкнул обаятельной улыбкой, но Эдвард видел всю ее фальшь. Потом незнакомец отвернулся и пошел прочь.

Глядя ему вслед, Эдвард гадал, какого черта могло понадобиться этому типу… и где они могли встречаться прежде? В душе нарастала тревога.

Джейк О'Нил прошел через одну комнату, потом через другую, зашел в следующую… Он обошел весь огромный новый особняк. Его шаги эхом отдавались от стен, от высоких потолков. Обойдя первый этаж, поднялся на второй, потом на третий, четвертый… Наверху, в комнатах для прислуги, он задержался и выглянул в окно. Воды Гудзона поблескивали внизу, как черная змея в лунном свете.

И только в одну комнату он не стал заходить — в детскую.

Во время своего обхода он разглядывал каждый предмет обстановки, каждый ковер, каждую картину. Он отмечал цвет стен, обивки стульев, кресел, диванов и кушеток, осматривал шторы и занавеси, люстры и канделябры. Он не пропустил ни одного карниза, ни одного лепного украшения.

Если он и остался доволен осмотром, никто бы не смог определить этого по выражению его лица. Если же недоволен, этого некому было заметить. Потому что он был один.

Тем же размеренным шагом Джейк спустился вниз. Никаких чувств не отражалось на его загорелом, обветренном лице. Шаги его глухо прозвучали в пустом холле. Он прошел в библиотеку. Комната была обшита темными панелями, которые казались еще темнее благодаря турецкому ковру цвета старого бордо, лежавшему на полу. Вдоль двух стен тянулись полки с книгами. В камине зеленого гранита огонь не горел. Комнату освещала лишь маленькая лампа на огромном столе в стиле чиппендейл — да и этот свет казался холодным и каким-то стерильным.

Джейк налил себе порцию лучшего виски, какое только можно было купить, выпил ее одним глотком, налил вторую. Потом подошел к зеленому кожаному дивану и сел. Виски согрело его, но не смогло отогнать тяжелые мысли. Джейк чувствовал, что в груди у него застрял тяжелый ком.

Вытянув длинные ноги, он закрыл глаза, на его лице отразилась сильная душевная боль.

Джейк тяжело вздохнул, вздох этот слишком походил на рыдание.

Он был один в этом огромном доме, стоившем три миллиона долларов, один, если не считать единственного слуги, — но он сам этого хотел. Он давно уже был один и ничего другого не знал.

Конечно, теперь, когда он вернулся, когда его дворец наконец достроен, ему понадобится целая армия прислуги, чтобы содержать все в порядке. И уже завтра Джейк предполагал нанять секретаря.

Но станет ли от этого дом уютнее?

И тут он вдруг услышал… Нежный детский смех. Он доносился снаружи, из холла.

Джейк застыл, не осмеливаясь открыть глаза, напряженно прислушиваясь к дорогим ему звукам — звукам, которых он не слышал много-много лет… и которых ему никогда больше не услышать. Да и теперь они ему лишь чудились, он просто вообразил, что детский смех звучит в этом мавзолее, который он называл своим домом, он просто вообразил его в своем бесконечном горе. Уже не в первый раз его душа отдыхала, слыша этот нежный смех, и Джейк знал, что такое еще не раз повторится, ибо он позволял себе уйти в мир фантазий — ведь ничего другого у него просто не осталось.