Свежий номер «Из рук в руки» нашелся в соседней комнате, а вахтерша, караулившая вход в общагу и телефон, очень вовремя свалила пообедать. В общем, Наташа обзвонила по четырем или пяти объявлениям и вынуждена была признать, после того как поинтересовалась ценами, что таких расходов ее бюджет не выдержит. В конце концов ей через третьи руки достали адрес бабушки, живущей неподалеку, которая брала за свои услуги весьма умеренную мзду.

У самой двери она наткнулась на здоровенного мужика с мешком моркови. То, что в мешке именно морковь, а не другой овощ, сообщил визгливый женский голос, донесшийся из квартиры и пожелавший мужику по имени Коля вместе с его морковью, чуть ли не полгода валявшейся под ногами в коридоре, свалиться в погреб и переломать ноги. Причина столь яростной ненависти и к Коле, и к безответному овощу крылась в том, что хозяйственный порыв одолел мужчину аккурат в тот самый момент, когда в соседний же погреб отправилась некая «белобрысая стерва». Мужик с морковью, ожидая лифта, тихо матерился, а Наташа замерла у стены, размышляя, стоит ли ей входить в квартиру. Но все решилось за нее. Видимо, рассвирепевшая женщина посчитала, что ее мужик через дверь плохо слышит, и выглянула в коридор. Сначала она увидела закрывающиеся за беглецом двери лифта, а потом девушку, вжавшуюся в стену.

— Ты ко мне? — спросила женщина и почти без паузы добавила: — Проходи.

На вид даме можно было дать лет пятьдесят, а может, и все шестьдесят. Она была толстой и сильно обрюзгшей.

— Подожди, я сейчас, только внука накормлю, — объяснила гадалка, унеся свои телеса на кухню. Наташа кивнула и опустилась на табуретку в коридоре. Это была самая обычная квартира среднего достатка с неизменной стенкой, поблескивающей стеклами из комнаты, с барельефом «писающего мальчика» на двери туалета и густым запахом борща, тянущимся из кухни. Внук, малыш лет четырех, в шортах, надетых поверх колготок, пробежал мимо Наташки, издавая звук пикирующего бомбардировщика. Его бабушка на кухне бряцала половником о край кастрюли, видимо, стряхивая налипшую капусту. Все здесь выглядело каким-то домашним, подчиняющимся привычному укладу. Наташе вдруг показалось, что она просто ошиблась адресом, забрела не туда. И вообще, может быть, эта женщина занимается вовсе не гаданием, а чем-то еще… Но тут раздался телефонный звонок. Тяжело переваливаясь с боку на бок и громко сипя, женщина поспешила к аппарату и схватила трубку. «Ворожу!» — подтвердила она, дослушав до конца пространный вопрос собеседника с другого конца провода. Причем ударение сделала на второй слог, и от этого «ворОжу» прозвучало как-то угрожающе. Стало почему-то неприятно. Наташка уже поднялась с табуретки, чтобы незаметно выйти из квартиры, но бабка обернулась на нее и остановила жестом, дескать, сейчас-сейчас…

Потом они долго сидели в комнате над разложенными по столу картами. Бабка переворачивала карты то так, то сяк, а Наташа сама пыталась разгадать смысл выпавшего. По ее представлениям, не выпадало ничего хорошего: болезнь, куча пустых разговоров и хлопот, подружка, мамины мысли, денежный интерес…

— А как тебя зовут? — спросила ни с того ни с сего гадалка, рассматривая почему-то на свет трефового короля, выпавшего в глубоком прошлом. Наташа от растерянности четко, как в отделе кадров, сообщила:

— Солодкина Наталья.

— Солодкина? — бабка словно попробовала фамилию на вкус и уважительно резюмировала. — Да-а, Солодкина. Хорошая фамилия.

Почтения в ее голосе было столько, словно она произнесла «Трубецкая» или «Волконская». А Наташке вдруг стало обидно и за свою фамилию, которую на работе переделали в «Селедкину», и за свои пережженные краской, как у цыганки черные волосы, и за расклад карт, который ничего хорошего ей не сулил.

— Ну что, все у тебя в жизни будет хорошо, Солодкина, — поведала наконец бабка. — Грядут скорые перемены в жизни, да такие, каких ты и не ожидаешь: ты поменяешь дом, работу. Сейчас в твоем сердце есть место для короля, а будет — для короля и дамы. Будущее пока неясно, хотя, подожди, я посмотрю…

Гадалка обращалась к ней не по имени, а по фамилии, как школьная учительница, и от этого все происходящее казалось сном, нереальным и глупым. Наташа выслушивала все новые и новые подробности, уже ничему не веря. Что значит место для короля и дамы? Что она, вместе с Андреем полюбит эту его Оксану, что ли? Скажет им «будьте счастливы» и умиленно заплачет на их бракосочетании? Она даже не рассматривала варианты каких-то своих подруг или родственниц. Кроме Потемкина, можно любить только маму, а для нее и так есть место в сердце. Бабка говорила и говорила, а Наташка старалась не пропустить момент, когда та упомянет порчу. После этого следовало быстро сматывать удочки. Иначе начнутся обещания и уговаривания, бесконечное, никчемное и дорогостоящее отливание воска. В общем, затянет, как наркомана, и будешь потом выискивать деньги для новой «дозы». Через это уже прошли две девчонки из общежития, она их участь разделить не хотела.

Но, как ни странно, гадалка про порчу говорить ничего не стала. Собрала со стола карты, завернула их в красную тряпочку и назвала сумму, почти в два раза превышающую ту, на которую Наташка рассчитывала. Та спорить не стала, отдала деньги и уже с порога осведомилась у гадалки о ее предыдущей профессии. Получив полный собственного достоинства ответ: «Преподаватель математики», попрощалась и отправилась обратно в общагу. В обычной воскресной суете прошли день и вечер, а ночью стало совсем тошно.

Она лежала на кровати и тупо смотрела в потолок. Ей было жаль так бездарно потраченных денег, жаль потерянного утра, а самое главное, было обидно! Наташка не могла объяснить, но чувствовала, что и девчонки в больнице, дающие ей бесплатные советы, и эта бабка, щедро нагадавшая перемены, после того как она показала ей украденную из отдела кадров фотографию Потемкина, просто не верят в малейшую возможность ее и его совместного счастья. Гадалка говорила про блестящее будущее только потому, что ей не нужно было хоть сколько-нибудь привязывать свой рассказ к реальности. С тем же успехом она могла нагадать Наташе морской круиз с французским президентом или знакомство с Томом Крузом. Никто бы не поверил старухе гадалке, кроме нее самой, а значит, ее гадание скорее всего откровенная глупость. Наташе хотелось плакать. И не хотелось видеть своего лица со слишком густыми у наружных углов глаз ресницами и заячьими передними зубами.

На работу утром она отправилась с твердой решимостью забыть про всю эту любовную чепуху, работать и работать, а в Андрее Станиславовиче видеть только доброго знакомого. Ей грезилось, что она сможет стать холодной, неприступной и отстраненной. Для поддержания нового имиджа Наташка вместо привычной и удобной косички-«колоска» сделала сегодня аккуратный, заколотый шпильками, валик.

Необычное оживление в отделении она заметила не сразу. Успевшая переодеться из своей канареечной кофты с металлической «молнией» в простую блузку и белый халат, Наташа вышла из сестринской, когда к ней подошел веселый анестезиолог.

— Ну что, красавица Наталья, слезы будем лить или, может быть, найдем себе новый объект для любви? — спросил он без предисловий.

— В каком смысле? — она нервно затеребила пальцами аккуратно простроченный край воротника.

— В прямом, — уточнил анестезиолог. — Давай с тобой дружить!

Анестезиологу было около тридцати пяти, он был круглый, добродушный и считал себя непревзойденным юмористом. Сейчас его маленькие глазки смеялись вместе с колышущимся под стерильным комбинезоном животом. Он, как всегда, был уверен, что говорит очень смешные вещи. Наташка вдруг поняла, что же так резануло по ушам в самой первой его фразе: конечно же, это «найдешь себе новый объект для воздыханий»! Значит, не только девчонки, но уже все отделение знает про ее любовь к Потемкину. Оказывается, это вовсе не любовь, а воздыхание, как у поклонниц группы «Иванушки Интернешнл». И выглядит так же глупо и унизительно. Но, Господи, за что, почему с ней поступают так жестоко? Почему смеются, как над каким-то уродцем? Потому ли, что она уже вышла из возраста детей, которых принято жалеть, и не вошла еще в возраст молодых, здоровых, активно трахающихся женщин? Потому что она болтается где-то в невесомости со своими глупыми мечтами и надеждами, но зато без постоянной московской прописки?

Из ниоткуда возник цокот каблуков. Наташа обернулась. От поста к ним торопливо шла хорошенькая Жанна. Глаза ее, гневные и испуганные, были обращены на анестезиолога. Наверное, она слышала весь их краткий разговор. Сейчас она с решительным видом привычно крутила пальцем у виска, и жест этот явно предназначался не Наташе.

— Ты что, совсем с дуба рухнул? — громким шепотом осведомлялась она, не прекращая движения.

— А что? — оправдывался анестезиолог. — Вы же сами говорили, что все это так, шутки.

— Иди отсюда, — скомандовала Жанна. На Наташу пахнуло от нее дезодорантом «Дюна» и тошнотворно сигаретами. Она почувствовала, что ее пришли защищать, как безмозглого лосенка, решившего поиграть с волком.

— Ну ладно, ухожу, ухожу, ухожу, — анестезиолог пожал плечами и развернулся. Из палаты напротив выполз больной в полосатой пижаме и направился в туалет. Теперь он был между ней и анестезиологом, и почему-то казалось, что именно из-за него она не узнает какой-то страшной тайны. Вот сейчас он широко распахнет дверь в полкоридора, и для нее закроется последняя возможность все понять.

— Паша, — отчаянно вскрикнула Наташка, впервые назвав анестезиолога по имени, — а что случилось-то?

Он обернулся. То ли выражение лица у нее было достаточно спокойное и безмятежное, то ли он сам со своими бесконечными потугами к юмору утратил ощущение реальности. Во всяком случае, сделав брови «домиком», он совершенно спокойно произнес:

— Потемкин твой наконец-то решил обжениться официально. Свадьба у него через три недели.

Жанна еще дергала ее за рукав халата, а Наташа уже чувствовала, что падает в глубокую, страшную пропасть и тоненькими Жанниными пальчиками удержать ее невозможно. Грудь сдавило так сильно и так больно, что казалось, ребра вот-вот выгнутся внутрь. Мир вокруг не изменился. Точно так же пахло омлетом из пищеблока и хлоркой из Дашиной каморки со швабрами, так же вещал разными голосами портативный телевизор из «блатной» двенадцатой палаты, так же подмигивала с потрескиванием и пощелкиванием люминесцентная лампа на потолке. Наташа вдруг поняла, что для нее больше нет места в этом мире. Точнее, место, возможно, и есть, но ей скучно здесь, как в кинотеатре на сеансе плохого фильма. Ей больше нечего здесь делать, потому что она не болеет за героев, не сопереживает им. И ей совершенно все равно, успешно ли вырежут язву из «десятой», выйдет ли Жанна замуж за недавно появившегося на ее горизонте «нового русского», вернут ли ее в операционную бригаду… Все равно, потому что Андрей женится. Она и сама не могла понять, почему на нее так ошеломляюще подействовало это известие. Он все равно был несвободен, он был с Оксаной, и рано или поздно этим должно было кончиться. Да и на что, собственно, она рассчитывала? Что он променяет красавицу блондинку на нее, худую, крашеную, почти плоскогрудую? Наташа стояла посреди коридора, пытаясь набрать в легкие воздух, и мечтала только о том, чтобы Жанна наконец оставила в покое рукав ее халата.

— Наташка, Наташка! — обеспокоенно шептала Жанна в самое ухо. От ее дыхания становилось щекотно. — Ты что, в самом деле, так распереживалась? Корвалолчику накапать, а?.. Ну что ты, в самом деле? Это же несерьезно. Ну кто он тебе? Так, прекрасный принц из сказки…

Наташа обернулась. Вздохнуть наконец удалось, и стало немного полегче. Лицо Жанны приблизилось вплотную, и от этого ноздри ее вздернутого носика выглядели огромными, как блюдца.

— Я говорю, не переживай так!.. Это Пашка, дурак, тебя расстроил. Мы собирались как-нибудь помягче сказать. И вообще, иди-ка в сестринскую, все равно ты сейчас уколы делать не сможешь, а я подойду минут через десять… Только сиди тихо, ладно?

Наташка покорно повернулась и пошла в сестринскую. Она совершенно ясно осознавала происходящее и удивлялась, что производит впечатление сломленной горем и даже впавшей в безумие. Что имела в виду Жанна, когда попросила сидеть тихо? Наверное, она испугалась, что ей придет в голову забраться в сейф с лекарствами и заглотнуть лошадиную дозу чего-нибудь из группы А. Смешно… Разве из кинотеатра со скучным фильмом уходят, громко хлопнув дверью? Кому и что доказывать? Билетерше, зрителям? Все равно ни сценариста, ни режиссера в зале нет. Из кинотеатра уходят тихонько и незаметно, стараясь не привлекать к себе внимания. А еще кино может кончиться само по себе. Наверное, так и должно быть: рано или поздно фильмы кончаются, и ничего не нужно делать…

Она уселась на кушетку, покрытую простыней да еще сверху затянутую полиэтиленом, попробовала читать задом наперед название плаката о СПИДе. Не получилось, и сразу же стало скучно. Скучным казалось все, кроме Андрея, а о нем думать было нельзя: там, на запретной территории, зияла страшная пропасть.