Его синие глаза были безмятежно-чистыми. «Ты чувствуешь?! — подумала она с неожиданной злостью. — Чувствуешь! Как ворона приближение дождя!.. Не чувствовать надо, а дело делать. Господи, сколько сейчас еще денег угрохается на ребенка!.. Вот возьму и сделаю аборт назло тебе. Может быть, хоть тогда начнешь чесаться?»

— Ну что, будешь есть? — Потемкин показал глазами на бутерброд. Оксана брезгливо поджала губы: осетрина на подсохшем кусочке хлеба имела совсем не аппетитный вид. Он снова коротко рассмеялся. — А что, сама виновата! За то время, что ты болтала с подружкой, любое блюдо превратится в нетоварное. И вообще, мне кажется, твой распрекрасный англичанин, с которым ты уже почти неделю носишься по городу, не простил бы подобной непунктуальности.

— Простил — не простил, какая разница? — она пожала плечами, и снова ей почудилась мягкая, влажная ладонь, поддерживающая ее бережно и заботливо…

* * *

— Я уезжаю через три дня, — сказал Том неожиданно грустно, вроде бы даже не ей, не себе, а кому-то невидимому, слушающему их разговор. — Все хорошее заканчивается очень быстро. Да?

— Да, — эхом отозвалась Оксана, — мне было очень приятно работать с вами, мистер Клертон.

— Но я ведь, наверное, замучил вас пешими прогулками по городу?

— Нет, почему же? — она пожала плечами. — Это было интересно: почувствовать себя резвой школьницей, готовой бегом обежать полмира. Да и потом, я ведь еще совсем не старуха!

— Вы — прекрасная женщина! — он мягко улыбнулся и положил свой круглый локоть на спинку деревянной лавочки. Пальцы его замерли всего в каких-нибудь миллиметрах от Оксаниной спины, но все же не коснулись ее. Она непроизвольно отодвинулась. Глаза Тома мгновенно погрустнели. И он стал похож на печального пингвина, не решающегося прыгнуть со льдины в воду. На скамейке напротив сидела еще одна пара, но у тех дела шли значительно лучше: парень в джинсовой куртке самозабвенно целовал свою девушку. На Оксане тоже была джинсовая куртка. С того памятного дня, когда лиловые туфли кошмарно натерли ноги, она стала одеваться на работу попроще и поудобнее. Вот так, как сегодня, например: белые кроссовки, джинсы, футболка и куртка. Она вдруг подумала, что эта осенняя аллея располагает к симметрии, и, чтобы ее не нарушать, ей в своей «джинсе» надо бы сейчас склониться над Клертоном и тоже его поцеловать. Интересно, как он отреагирует? Будет отбиваться или же расслабленно откинется назад, как та девушка напротив? Наверное, все-таки он не стал бы отбиваться, но все дело в том, что ей ужасно, до тошноты, не хочется его целовать. Интересно, когда она впервые попыталась представить себя с ним в одной постели? После разговора с Нелькой или позже, когда Андрей начал шутить по поводу ее пионерского служебного рвения? Андрей… Жирное пятно на обоях в его спальне, потрескавшаяся эмаль раковины, единственный приличный костюм, вечное ожидание зарплаты…

— Так вы все-таки откроете в Москве филиал своей фирмы? — спросила Оксана, чтобы еще больше не затягивать слишком долгое молчание. — Вы почувствовали «дыхание города»?

— Да, благодаря вам, — с безупречной вежливостью отозвался Том. Потом поморщился, приподняв очки, потер переносицу. — Но вообще-то это все не главное…

Что-то сзади нее тихонько зашуршало. Оксана слегка скосила глаза и увидела, что Клертон осторожно и медленно убирает свою руку. «Он не хочет, чтобы я чувствовала себя виноватой! — подумала она с неожиданной нежностью. — Не хочет показать, что заметил мое неудовольствие».

Листья сегодня падали не часто и как-то лениво. Когда очередной кленовый «вертолетик» запутался в ее светлом локоне, Оксана не сразу отреагировала. Зато Том просто впился в него глазами, и она почувствовала, что ему мучительно хочется прикоснуться к ее волосам, пусть даже только для того, чтобы убрать опавший листок. Но полные его руки продолжали хранить неподвижность: одна — на коленях, а вторая — на спинке лавочки.

— Оксана, — выговорил Клертон наконец, — я узнал в агентстве, что совсем скоро у вас день рождения. И я хотел бы, если вы позволите… Я хотел бы задержаться еще на пару дней, чтобы иметь честь лично поздравить вас… Впрочем, все это глупо. Конечно, глупо…

Он сидел перед ней на скамейке, затерявшейся в осеннем Парке Горького, и ждал, как ребенок, каприза ради отказавшийся идти в зоопарк, но все еще надеящийся, что начнут уговаривать. А может быть, Том и в самом деле считал все только что сказанное глупостью? Оксана этого не знала. Она в последнее время уже мало что понимала в нем, впрочем, как и в себе. Иногда Клертон казался ей обычным влюбленным «пингвином», а иногда он смотрел на нее так странно, с какой-то мудрой иронией, обращенной скорее внутрь себя. Том не любил говорить о своей работе, но она чувствовала, что там, в прохладе офиса, он совсем-совсем другой… А здесь он тихий «пингвин», и руки у него мягкие и влажные, а влажные руки — это так ужасно, и ужасно представить, что он касается ими ее шеи, лица, груди… Поэтому, наверное, правильно будет сейчас сказать, что через две недели у нее свадьба, что ей очень приятно его участие, внимание, но… Правильнее будет остаться со своим надоевшим платьем цвета фуксии и оптимистичными надеждами на светлое будущее.

— Том, я была бы очень рада встретить с вами мой день рождения. Но, к сожалению, мне нужно уехать на два-три дня, — Оксана сама смахнула с волос очередной кленовый «вертолетик». — Если вы сможете остаться в Москве еще ненадолго и дождетесь меня, то мы, конечно, отметим этот скромный праздник… Понимаете, я уже обещала…

— Да, — он как-то слишком покорно и обреченно опустил голову, — я понимаю. У вас, наверное, есть близкий человек, и я… В общем, я неуместен и нелеп?

Она на секунду представила его потные руки и, наверное, такие же потные от волнения залысины, потом глубоко вдохнула, как перед прыжком в воду, и протянула дрожащие, тонкие пальцы к его виску. А виски у Клертона оказались холодные и гладкие.

— У меня нет близкого друга, — замирая от собственного падения, произнесла Оксана, и провела подушечками пальцев вниз по скуле и щеке. — И мне очень приятно ваше общество. Поэтому я прошу вас дождаться меня. Пожалуйста!

Том так и не решился накрыть своей ладонью ее тонкие нервные пальцы…

В тот день они расстались раньше обычного. Оксана заговорила про головную боль, хотя в общем-то это было излишне. И он, и она явно чувствовали необходимость в одиночестве. К счастью, Андрей должен был вернуться с дежурства только через пять часов. Она взяла такси, за которое, как всегда, заплатил Клертон, и поехала на Сокол. Уже по дороге ей стало противно до реальной, сводящей скулы тошноты. Оксана вспоминала холодные, как у покойника, виски, мягкие щеки и, главное, дыхание, щекочущее ее ладонь. Хотелось вымыться с головы до ног с каким-нибудь ароматическим гелем для душа, а потом зарыться лицом в подушку и лежать, лежать… Она понимала, что теперь уже ничего не будет по-старому, потому что она не сможет вот так запросто смотреть в глаза Потемкину. И зачем нужна была эта отсрочка в три дня? Зачем нужна теперь эта поездка в Голицыно? Что окончательно решать? О чем думать? Какие чувства проверять? Даже если решить остаться, что останется от этих самых чувств теперь, когда она не сможет улыбаться в ответ на забавные больничные истории, которые Андрей любит рассказывать, вернувшись с работы. Не сможет, потому что будет невыносимо ярко помнить свои пальцы на «пингвиньих» висках? Это острое ощущение безнадежности и непоправимости случившегося Оксана впервые познала в детстве. Тогда, во втором классе, она как-то получила двойку за контрольную работу. Сказать маме было страшно, и не сказать тоже было нельзя. А мама как назло пришла с работы в чудесном настроении. Не поинтересовавшись школьными успехами, она сразу усадила ее ужинать и, плюс к картошке с котлетами, достала из сумки крупные оранжевые апельсины. Оксана уселась на свой персональный табурет, а мама принялась рассказывать истории из своего детства. Истории, откровенно говоря, были скучные и тысячу раз слышанные. Но тогда она все бы отдала за пронзительное счастье сидеть рядом, слизывать с ладоней апельсиновый сок, слушать, слушать и знать, что нет этой ужасной двойки в дневнике. Но двойка тем не менее была. Как были сейчас потные виски Клертона…

Шофер, до глубины души пораженный щедростью иностранца, привез ее во двор, где обычно останавливались грузовики, привозившие продукты в гастроном. Оксана вышла из машины и быстро скрылась в подъезде. Ей не хотелось видеть чьи-то лица, слышать чужие голоса. Хотелось одиночества и тишины. В квартире было пыльно. Седая, тонкая пленка лежала и на тумбочке для обуви, и на подставке для телефона. Вообще, даже странно, с какой бешеной скоростью в этом доме образовывалась пыль. Казалось, сегодня утром Оксана прошлась по мебели влажной тряпкой. «Наверное, это оттого, что стены старые и из них лезет труха, — устало подумала она, расшнуровывая кроссовки. — Впрочем, возможно, это скоро перестанет меня волновать». И все-таки ей было странно представить, что она может и не стать хозяйкой этой квартиры. Слишком уж привычными стали мечты о наборе кастрюлек, о новом плафоне для кухни и обивке для двери.

Оксана не пошла в спальню, а уселась в большой комнате перед телевизором. Пульт лежал рядом, но нажимать на красную кнопочку не хотелось. Зачем? Достаточно спокойно сидеть на диване и ждать. Тогда, может быть, суматошные, мечущиеся мысли, готовые, кажется, свести ее с ума, наконец угомонятся и можно будет подумать об Андрее. О нем надо подумать, от этого никуда не убежишь… Но, Боже, как не хочется! Не хочется, как не хотелось в детстве думать о смерти, потому что от этого по позвоночнику до самого копчика бежали мурашки и ноги сводило судорогой. Ничего не может быть после Андрея, как ничего не может быть после смерти… Но разве лучше жить вот так и постоянно звереть от безденежья и снисходительных взглядов разных там Нелек Усачевых? Разве лучше постепенно, день за днем, проникаться тихой ненавистью к его безмятежным синим глазам, к его отстраненной улыбке? Разве, в конце концов, не честнее будет уйти сейчас, когда любовь, как в прозрачном аквариуме, еще живет в ее сердце? И кто запретит ей сохранить эту чистую, не испорченную серой бытовухой любовь? Ведь никто не заставит ее любить Клертона? От нее требуется только стать его женой и вытянуть наконец свой счастливый билет. А потом… Кто знает, что будет потом? Во всяком случае, она останется сама собой и сможет быть такой, какой ее задумала природа: красивой, безмятежной, женственной. Она стоит этого, она заслужила. И потом, почему ей должно быть стыдно? Ведь пока еще их с Андреем не связывают никакие обеты: ни перед Богом, ни перед людьми. Только тогда нужно будет быстрее решать вопрос с ребенком. В конце концов, она не первая и не последняя, кто делает аборт! Почему, почему она должна чувствовать себя преступницей?!

Оксана поднялась с дивана и прошла на кухню. В холодильнике оставалась полупустая пластиковая бутылка пепси-колы. Пить хотелось ужасно, то ли от волнения, то ли от этого дурацкого витамина Е, который приходится глотать по шесть капсул в день. «Впрочем, теперь, наверное, я буду от этого избавлена»… — подумала она и открыла округлую зиловскую дверцу. Просмотрела полки, нашла бутылку и хотела уже захлопнуть холодильник, когда заметила большое румяное яблоко, выглядывающее из-за пакета с кефиром. К яблоку были прилеплены два озорных бумажных глаза и рот, а рядом лежала записка: «Это тебе. Грызи и набирайся витаминов. Вечером будут груши. Я тебя люблю». Оксана вместе с бутылкой опустилась прямо на холодный пол и прижала кончики пальцев к вискам. «А ведь Том еще ни разу не сказал, что любит меня? И может быть, не скажет вообще… А если скажет своими толстыми и, наверное, мягкими, как у девушки, губами, где гарантия, что меня не стошнит? Кто даст гарантию, что я смогу жить без Андрея? Что не превращусь в злобную стерву, не сойду с ума? Не прокляну все на свете? Кто скажет мне, как я должна поступить?» Ей вдруг захотелось прямо сейчас поехать в клинику к Потемкину, разыскать его, даже вытащить из операционной, потому что важно, жизненно важно, увидеть его лицо. Но потом она подумала, что там, в больнице, наверняка все знают о предстоящей свадьбе, а значит, будут смотреть на нее как на счастливую невесту и улыбаться дурацкими фальшивыми улыбочками. Лучше ждать дома. Просто ждать. В конце концов, спешить некуда? В запасе есть еще три дня в Голицыно. Три дня на размышления…

* * *

— Нет, насчет трех дней он, конечно же, меня наколол, — Андрей, не оборачиваясь, передал Вадиму два пустых стакана со стола, — но от Виталия Павловича этого можно было ожидать… Жалко только, Оксанка расстроилась. Ты представь: у нее уже сегодня день рождения, а мы до двенадцати ночи только-только успеем добраться в это гребаное Голицыно и открыть шампанское. И то если выедем сразу после окончания моего дежурства… Класс, да?