Губы ее нервно кривились, и Андрей вдруг подумал, что, наверное, сейчас Оксане очень хочется курить. Когда она расстраивалась или волновалась, то первым делом хватала сигарету.

— Не надо, — он покачал головой. — Не надо вот этого всего. Давай не будем устраивать состязания в остроумии… Мне просто хотелось узнать, почему ты не сделала аборт, но если не хочешь — не говори. Тем более сейчас это уже не так важно.

— Я просто опоздала, как опаздывают тысячи баб. — Она снова усмехнулась. — А ты, наверное, подумал, что я решила оставить ребенка в память о нашей любви? Ну, скажи честно, подумал, да?

И все же она была безумно красива. Даже с этим злым изгибом губ, с холодным огоньком, мечущимся в синих глазах, с чужим усталым голосом. Андрею вдруг стало так жаль той, ушедшей Оксаны, той, которую уже никогда не вернешь, что захотелось кричать. Лицо ее осталось таким же прекрасным, жесты — привычными. И все же это была уже не она.

— Послушай, — Андрей, сжав кисти, хрустнул костяшками пальцев, — я как раз об этом и хотел с тобой поговорить… В общем, мне сказали, что ребенок тебе не нужен. И я могу это понять: у тебя новая жизнь, новый мужчина. Но зачем обязательно его убивать? Тем более что это уже не аборт на малых сроках, а почти нормальные роды. Может быть, тебе имеет смысл доносить его еще хотя бы месяц, а потом сдать в Дом ребенка?

Ее брови удивленно и насмешливо поползли вверх, некрасиво наморщился лоб, задрожали уголки губ.

— Ну давай-давай! Продолжай! — Оксана скрестила руки на груди. — Расскажи мне, как ты заберешь его из детдома и воспитаешь. Ты ведь знаешь, что это девочка, да? Ну тогда расскажи, что сделаешь из нее идеальную модель меня, вырастишь себе маленькую, хорошенькую Оксану, которая тебя никогда не обидит и никогда не бросит. Я ведь угадала, правда?

Андрей отвернулся к стене и уставился на полочку под зеркалом. Он с самого начала знал, что она все поймет, да в общем-то и не собирался ничего скрывать. И все-таки почему-то ему казалось, что все это произойдет не так. Ведь она уходила из дома виноватой, страдающей и вроде бы еще любящей. Откуда же вдруг ни с того ни с сего взялись и эта стервозность, и эта обозленность, и это отчаянное, паническое нежелание выслушать его?

— Я не хочу тебя слушать! — продолжила она, словно прочитав его мысли. — Не хочу, потому что все это ужасная чушь! Даже глупые девки понимают, что хранить в память о прошедшей любви можно открыточки с сердечками и залитые слезами фотографии, а отнюдь не детей. Ты врач и наверняка покопался в моей истории болезни, поэтому не имеешь права уговаривать меня отказаться от искусственных родов. Если я умру, виноват будешь только ты… Все уже решено, и ничего менять я не собираюсь.

— Тогда все, я пошел. — Он поднялся со стула, подвинул его к стене и направился к двери. Сзади, за его спиной, повисло молчание, тяжелое и страшное. Он, не оборачиваясь, знал, что Оксана сидит сейчас на кровати, схватившись обеими руками за край матраса, и смотрит ему вслед. Он знал, что она все еще ждет от него, конечно, не пафосно-идиотского «прощай, я ухожу навсегда», но чего-то хотя бы отдаленно похожего на финальную точку. Их разговор, напоминавший неудавшуюся встречу деловых партнеров, повис в воздухе, как оборвавшаяся нить паутины. И все же он решил, что не скажет больше ничего.

И тут дверь перед ним открылась, и в палату вошел средних лет мужчина с высокими залысинами и очками в металлической оправе. Андрею стало ясно, что это и есть тот самый Томас Клертон. Наверное, и Томас Клертон понял, кто он такой. Во всяком случае, взгляд его был долгим и грустным. Говорить «Я тебя люблю!» в компании третьего, тем более, если этот третий — муж, Андрею расхотелось. Да и кому говорить? Оксаны Плетневой больше не было, ее заменила миссис Клертон, сейчас, наверное, мучительно соображающая, как она будет оправдываться перед супругом…

Алла ждала в своем кабинете. На столе перед ней лежал листочек, сплошь изрисованный дурацкими цветочками и глазками с длинными ресничками. Эта привычка машинально рисовать где попало и что попало сохранилась у нее еще с института. Андрей хорошо помнил ушастого Чебурашку на обложке ее тетрадки с лекциями по анатомии.

— Тебе надо было стать офтальмологом, — сказал он, усаживаясь напротив. — Глазки у тебя получаются просто чудесные.

Она отодвинула ручку в сторону так же аккуратно, как он пять минут назад стул, и подняла на него серьезные и грустные глаза.

— Не надо, Андрей, — голос ее мягко осел, как западающая клавиша рояля. — Я же вижу, какое у тебя лицо заледеневшее… Так что, если хочешь, поговори со мной. Только шутить не надо, ладно?

Ему вдруг стало стыдно из-за неудачного разговора с Оксаной, что пожалела его сейчас именно Алка. Та Алка, которую он не хотел видеть, та Алка, которой был благодарен за ненавязчивость. Женщина, связь с которой вспоминалась, как досадное недоразумение.

— Да, прости меня, — Андрей потер пальцами переносицу. — А поговорить с тобой мне действительно нужно… Если я правильно понимаю, в своем детском отделении ты — царь и Бог, и никто в твои дела не суется?

— Ну, в общем, можно сказать и так. — Она взглянула на него несколько удивленно.

— Тогда у меня к тебе есть одна просьба… Точнее, это сложно назвать просьбой. В общем, если ребенок Оксаны родится живым, я бы хотел, чтобы ты не позволила ему умереть.

Она инстинктивно отстранилась, откинувшись на спинку стула, и отрицательно покачала головой.

— Чего-нибудь в этом духе я от тебя и ждала, — Алла снова взяла шариковую ручку и подтянула к себе листок. — Но только ничего не получится. Во-первых, я в два счета вылечу с работы, если кто-нибудь из начальства об этом узнает. А узнают обязательно, потому что, кроме меня, есть еще детские сестры и бригада, которая будет принимать роды…

— И кто-то пойдет «стучать» на заведующую детским отделением? Тем более что ты никого не убиваешь, а, наоборот, спасаешь жизнь ребенку! — заметил он.

— Ой, ты же сам врач, так что перестань говорить красивые слова! — Цветочки на ее листке получались ровные, но как будто придавленные к земле. — Этому ребенку, если он, конечно, родится жизнеспособным, можно пожелать только одного: чтобы ему было комфортно и небольно. А комфортно и небольно ему будет, только если ему дадут умереть… Тем более мать решила, что девочке лучше не жить. Ребенок сильно недоношенный, и она имеет полное право распоряжаться его судьбой.

— Интересно получается! — Андрей резко выдернул у нее листок, и от очередного круглого лепестка к краю протянулась тонкая чернильная линия. — Значит, самоубийц мы спасаем, потому что они как бы не имеют права распоряжаться собственной жизнью, а вот мать может сказать: «Пусть мой ребенок умрет!»

Алла проводила взглядом листочек и снова отложила ручку.

— Но там же может быть какая угодно патология! — Она переплела пальцы и взмахнула ими, как бабочка крыльями. — Твоя Оксана формально не обязана всю жизнь воспитывать инвалида и своим решением, можно сказать, избавляет государство от забот.

— Хватит! — Он скомкал листочек и швырнул его в корзину для бумаг. — Хватит, Алка! Ты заведомо говоришь ерунду. Какое государство? Какое избавление от забот? Ты ведь с самого начала поняла, что ребенка хочу забрать я!

Она только вздохнула и подперла лоб ладонью, пропустив пальцы сквозь пряди волос.

Алка, добрая старая подружка Алка, сидела напротив за своим персональным полированным столом. Она избегала смотреть в ему в глаза, но Андрей упорно пытался поймать ее взгляд. Он пришел сюда, четко зная, чего хочет.

— Ты хоть понимаешь, что я могу вылететь с работы с волчьим билетом? — выдавила она с трудом. Он замер, боясь произнести хоть одно неосторожное слово и тем самым спугнуть почудившуюся удачу. — Потребуются липовые документы на отказного ребенка, на усыновление… Если бы ты был хотя бы фиктивно женат, теоретически это было бы возможно. Оформили бы как ребенка твоей жены, а так…

— Аллочка, я скоропостижно женюсь на какой-нибудь добропорядочной гражданке, — он неуверенно и в то же время ободряюще улыбнулся. — Все сделаю, как ты скажешь. Только помоги, а? Неужели тебе, как врачу, как женщине, не жаль этого младенца? Она ведь уже большая, уже все чувствует, на все реагирует…

— Ох, Андрюшка! — Она снова покачала головой, но уже как-то обреченно, совсем не так, как в начале разговора, — влипну я из-за тебя в историю!.. А ты уверен, что это тебе нужно? Пройдет время, Оксана забудется, а ребенок останется. И никуда ты его уже не денешь! А если появится другая женщина, которую ты полюбишь, что тогда?

Конечно, можно было сказать ей о том, что никакой другой женщины, которую он полюбит, не может быть даже теоретически, о том, что в этой девочке сосредоточился теперь весь смысл его жизни, но Андрей только вздохнул и произнес раздельно и четко:

— Алка, ты же знаешь меня много лет, ты уже должна была понять, что я не имею привычки менять решения, тем более, жалеть о чем-то, что сделал…

Это было запрещенным приемом. Она вскинула на него тревожные глаза, в которых отразились и острая память той давней ночи, и смущение, и даже удивление.

— Да, я не имею привычки жалеть о том, что сделал, — повторил он еще увереннее, — потому что я всегда принимаю решение, предварительно хорошенько подумав.

— Будь по-твоему, — отозвалась Алла. — Я попробую тебе помочь, но заранее ничего не обещаю. И ты должен будешь сделать все, как я скажу…

* * *

Оксане всегда казалось, что у людей с крупными чертами лица и кисти должны быть соответственные: широкие, массивные, с сильными набрякшими пальцами. А вот у медсестры Зои, которая ставила ей капельницу, ручки были маленькие, гладенькие, просто не ручки, а кошачьи лапки. Сначала она этими своими крошечными ручками долго массировала сгиб ее локтя, потом перетянула руку резиновым жгутом, и когда вена упруго вздулась, осторожно ввела в нее иглу. Оксана отвернулась к окну. Ей не хотелось видеть ни Зою, ни ее поднос с ватными тампонами и салфетками, ни Тома, тихо сидящего в углу на стуле. Прошло полчаса, как ей сказали, что у нее должны начаться роды.

Честно говоря, после вчерашнего визита Андрея она очень рассчитывала, что преждевременные роды начнутся сами собой, и делать ничего не придется. Как только дверь за ним захлопнулась, у нее началась истерика, да еще какая! Пришлось пригласить дежурного врача. После трех таблеток какого-то успокоительного все кончилось, и осталось только особое ощущение пустоты. Том ни о чем ее не спросил, деликатно завел разговор о их будущей жизни в Лондоне, вот только ушел скорее, чем обычно. Оксана снова осталась одна. На этот раз растревоженная и несчастная. Она ненавидела всех, включая собственную мать, два часа тому назад рыдавшую возле ее кровати, как перед гробом. Она ненавидела Тома за то, что он такой «положительный» и «добренький», ни к чему ее не принуждающий, но всем своим видом намекающий, что так будет лучше. Она ненавидела Андрея за то, что он вслух предложил ей тот выход, о котором она старалась не думать. Оксана предпочитала успокаивать себя тем, что для Потемкина это просто блажь, что, может быть, он, конечно, и заберет ребенка, но пожалеет об этом уже через месяц, и в результате девочка будет несчастной. Так не лучше ли этой девочке вообще не родиться? Она находила новые и новые слова, но все они были неубедительными по одной простой причине — внутренний голос, перебивающий их холодностью и монотонностью, как автоответчик, повторял: «Ты сделала свой выбор, значит, надо идти до конца. Надо рвать абсолютно все нити, связывающие тебя с Андреем. Надо сжигать за собой мосты, чтобы не было соблазна вернуться». И она соглашалась, потому что понимала, что пожертвовала уже слишком многим, и сейчас нельзя давать волю эмоциям. Один неверный шаг, одна минута слабости, и она повиснет в неизвестности и неопределенности. Ей хотелось верить, что боль пройдет и последующая счастливая жизнь позволит ей забыть эту палату с розовыми шторами и мягким ворсистым ковром. Но она все равно замирала, леденея от ужаса, когда ребенок начинал слепо и тяжело ворочаться у нее в животе.

А утром пришла врачиха, сказала, что результаты анализов готовы, и все можно закончить уже сегодня. Спешно вызвали Тома, так же спешно сменили постельное белье, постелили огромную клеенку и прикатили устройство с капельницей на колесиках. Гинеколог предупредила, что будет больно, но терпимо, что ей, по возможности, будут давать анестезию. Потом приехал Клертон и снова сел в углу, как провинившийся школьник, а минуты через три после него появилась Зоя…

Время шло, лекарство медленно капало в вену, голова слегка кружилась, но скорее от волнения. Боли не было — только ее ожидание и желание, чтобы все уже поскорее началось. Том скучно и раздражающе покашливал в своем углу, видимо, порываясь что-то сказать, но осекался в последний момент. А ребенок затаился, словно предчувствуя неладное.