— Ну что ты молчишь? — Оксана наконец повернула к нему голову. — Поговори со мной о чем-нибудь. Или, если тебе неуютно, просто уйди. Я сейчас могу накричать на тебя, обидеть, так что, наверное, в самом деле, будет лучше, если ты подождешь дома…

— Нет-нет, — он торопливо встал, чуть не опрокинув стул, — кричи, если тебе хочется, ругайся. Я же все понимаю, я люблю тебя… Бог мой, Оксана, если бы ты только знала, как мне тебя жалко!

В пояснице резко стрельнуло, как в простуженном ухе: она поморщилась. Наверное, Том принял это на свой счет, потому что тут же заговорил быстро и суетливо:

— Да, мне тебя жалко, но сейчас не нужно расстраиваться. Не в наших силах было что-то изменить. Все у нас с тобой будет хорошо, и дети обязательно будут. Тебе нужно только поправиться, окрепнуть и как следует полечиться в хорошей клинике. Но всем этим мы займемся уже в Англии… Господи, совсем скоро мы уедем, и ты забудешь все это, как ночной кошмар!

Она согласно прикрыла глаза и чуть-чуть подвинула к краю постели свободную руку, чтобы пришедшему мужу было удобнее ее гладить. Пальцы у него оказались неожиданно горячими. Оксана подняла глаза к пластиковой бутылке и увидела, что жидкости в ней осталось уже меньше половины. Значит, прошло так много времени? Значит, уже пора? И, словно отвечая на ее вопрос, где-то в глубине тела возникла боль, горячая и безжалостная, как раскаленные клещи. Оксана только сдавленно охнула, с удивлением и растерянностью прислушиваясь к собственным ощущениям. Ей почему-то казалось, что первые схватки должны быть слабенькими и редкими, как подергивание в нарывающем пальце… Новый приступ боли заставил ее судорожно втянуть в себя воздух и зажмуриться. «Что это? — испуганно подумала она. — Может быть, это от лекарства? Надо немедленно позвать врача! Вдруг что-нибудь пойдет неправильно, и я умру? Зачем тогда было огород городить? Зачем?»

— Том! — произнесла она со стоном при очередной схватке.

— Что такое? — встрепенулся он. — Тебе так плохо, что пора приглашать доктора?

Эта его, в общем, невинная медлительность (пора приглашать доктора или, может быть, не пора?) взбесила ее неизмеримо сильнее, чем потные ладони. «Пингвин» со свойственной пингвинам тупостью берется рассуждать: «достаточно плохо» или «недостаточно плохо»! Да просто плохо — и все!

— Началось! — Оксана выкрикнула это слово с озлоблением дикой кошки. — Ты, наверное, рассчитывал, что все будет цивилизованно и красиво, и мы с тобой вот так, рука об руку, просидим до вечера, приятно беседуя? Ну да, это было бы здорово! Вечером бы ты ушел, а назавтра узнал, что все кончено, ребенка нет, а жена поправляется!

— Господи, милая! Я люблю тебя. Только потерпи! — забормотал он, протягивая руку к кнопке в изголовье. — Потерпи, пожалуйста…

Потом добавил что-то еще, и она с мгновенным и вместе с тем вялым удивлением поняла, что не воспринимает смысла его слов. Думать теперь получалось только по-русски. Да и получалось ли вообще? Какие-то куцые обрывки английских и немецких школярских фраз всплывали вдруг сквозь паническое: «А вдруг я умру? Я ведь не знаю, как именно должно быть больно? Вдруг все идет неправильно?» Она почти задыхалась от ужаса и металась по кровати, рискуя выдернуть из вены иголку капельницы.

Врачиха прибежала через пару минут, осмотрела ее и сказала, что все хорошо, надо просто ждать. Теперь все пойдет быстро, правда, последний час будет очень тяжелым, но от этого никуда не денешься. Оксана слушала с закрытыми глазами и еле сдерживалась, чтобы не крикнуть ей: «Ага, конечно, никуда не денешься! Наверняка есть и специальное обезболивающее, и какая-нибудь электростимуляция. Просто мне их не хотят давать, потому что я «злая стерва», не пожелавшая из-за ребенка рисковать своей жизнью!». Сквозь мутную красноватую пелену боли чудовищная несправедливость происходящего представала перед ней во всей своей кошмарной полноте. Что она сделала не так? Кого обманула? Кого обидела? Она просто захотела жить нормально и достойно. Причем пошла не в какие-нибудь там любовницы, а совершенно законно вышла замуж. Она захотела быть честной перед собственным мужем? Почему же тогда все так?..

Том по-прежнему сидел рядом, гладил ее по руке. Стоило ей застонать, и пальцы его на долю секунды отдергивались, словно ужаленные электрическим током. «Жалеет меня? — подумала Оксана с каким-то уже болезненным равнодушием. — Нет, не меня! Себя жалеет. Жалко ему себя, несчастного, вынужденного все это слушать, на все это смотреть и еще изображать из себя сильного, спокойного мужчину!» Очень скоро схватки участились, и она перестала замечать его присутствие. Ей уже было все равно, кто держит ее запястье, кто слышит крики, кто видит судорожно и некрасиво выгибающееся тело: Том ли, Андрей? Андрей?.. Почему Андрей?.. Где Андрей?

А потом был родильный зал, кресло, затянутое оранжевой клеенкой и показавшееся ей куда более удобным, чем кровать в палате, какие-то металлические скобы для рук и сосредоточенные лица акушерок. Она тужилась, плакала и снова тужилась. И снова плакала, теперь уже от обиды. Никто не называл ее по имени, и никто не произносил ободряющих слов. А она ведь слышала, когда подходила к стеклянной перегородке, отделяющей родовой блок, как врачи кричат роженицам, ну, совсем как болельщики на стадионе: «Давай, давай, давай!» Никто не кричал ей: «Давай, Оксана!» Ей говорили: «Постарайтесь, женщина! Дышите, женщина! Тужьтесь, женщина!» И она дышала, старалась и тужилась, пока на самом пике боли, надрыва, напряжения из нее вдруг не выплеснулось что-то скользкое и теплое. Она приподняла голову, превозмогая внезапно накатившую смертельную слабость, и увидела красное скрюченное тельце, похожее на освежеванного кролика. Этот мокрый комок, напоминающий только что вырезанную опухоль, никак не мог быть плодом любви ее и Андрея. Он мог быть только сгустком боли, который только что рвал ее изнутри. Оксана, чувствуя, как по телу растекается невыразимое облегчение, равнодушно подставила руку для укола. Ребенок не закричал! Значит, родился мертвым. Значит, она тем более ни в чем не виновата. Значит, теперь можно уснуть. Ей хотелось спать, спать и только спать… Там, возле ее обессилевших, раздвинутых специальными подставками ног, еще орудовали какими-то инструментами, а она уже погружалась в глухую, вязкую дрему…

Оксана не могла видеть, как в соседнем зале от закрывшейся барокамеры отошла светловолосая женщина с глазами цвета засахарившегося меда, как она тяжело опустилась на стул, как прикрыла глаза ладонью. Она не могла слышать, как молодая медсестра спросила: «Ну, что, Алла Викторовна?» И, уж конечно, не могла видеть, как та в ответ пожала плечами и вздохнула странно и неопределенно…

* * *

Девочка была похожа на маленькую сморщенную обезьянку со светлым пушком на красных щеках. Она жила на этом свете уже больше недели и за это время значительно похорошела. Алла находила ее привлекательной. Впрочем, она просто привыкла к тому, что недоношенные дети должны выглядеть именно так. Андрей, по идее, тоже должен был воспринять это нормально. За время учебы в мединституте ему, как и всем студентам, приходилось видеть кое-что и похуже. Правда, сейчас под стеклянным колпаком, в паутине проводков лежала его собственная дочь, и это совершенно меняло дело. К девочке Алла уже привыкла. Сейчас ей было гораздо интереснее наблюдать за Андреем, за его удивленной, полурастерянной улыбкой, за уголками его рта, характерно опустившимися книзу, за его слегка подрагивающими ресницами. Если бы она умела рисовать что-нибудь, кроме солнышка с перекошенным ртом и кривыми лучиками, глазок и цветочков, то обязательно нарисовала бы его профиль с горбинкой на носу, с полуоткрытыми губами. Кстати, она и попробовала сделать нечто подобное еще на первом курсе. Тогда, перед лекцией по философии, к ней подошла однокурсница Петряева и с невинным видом положила на стол обрывок тетрадного листочка. На листочке простым карандашом был нарисован мужчина, очень напоминающий Андрея. У него была другая прическа, немного другой подбородок и уши, растущие из самой шеи, но в целом просматривалось сходство.

— Подари мне, пожалуйста, — попросила Алла, обалдев от желания иметь этот маленький портрет и совершенно забыв об осторожности.

— Что, нравится? — коварно усмехнулась Петряева. — Правда, на Потемкина похож?

Она опомнилась, но было уже поздно. С соседней парты ехидно улыбалась Соня Бергман, видимо, решившая вычислить конкурентку и весьма в этом преуспевшая. По Андрею, вообще, сохли многие девушки их курса, но признаваться кому-нибудь в любви к нему считалось постыдным. Наверное, потому, что выглядело это так же глупо и бесперспективно, как увлечение каким-нибудь киноактером. Алла тогда подумала и решила, что минутный позор — не слишком большая цена заветного портрета. А Петряева с Бергман, видимо, посчитали, что вполне достаточная. Картинку ей оставили. И она на следующей же лекции принялась исправлять на «портрете» прическу и выравнивать подбородок. Вроде бы в деталях все становилось точнее, но общее сходство пропадало. К концу занятий на затертом-перетертом тетрадном листочке осталось нечто, равно напоминающее и Андрея Потемкина, и Льва Лещенко, и даже Квазимодо…

Алла стояла рядом, легонько касаясь своим плечом его руки, смотрела на его высокие, восточного типа скулы и думала, что он не очень изменился за эти годы. Разве что тоненькая сеточка морщинок у глаз? Так это только придает ему шарм зрелой мужественности. Да еще появился серый налет скорби во взгляде и даже в улыбке? Но это можно будет исправить, разгладить ладонями, исцеловать. Он же сказал, что никогда не делал ничего такого, о чем бы потом пожалел. Значит, он, на самом деле, хотел ее тогда, значит, вспоминал об этом потом! А она-то, дура, все время тряслась, заглядывая ему в глаза: помнит — не помнит? Господи, какое же это счастье, что им выпал еще один шанс! А ведь не случись Оксане лечь именно в эту клинику, она бы никогда не решилась набрать его номер. Она бы просто изначально знала, что это бессмысленно. И был бы у нее Толик Шанторский с его растраченным бензином и ангельскими кудряшками на старой мудрой голове, было бы скучное вечернее сидение перед телевизором, но не было бы ничего, ради чего стоит жить…

— Слушай, до чего все-таки она крошечная, — произнес наконец Андрей, не оборачиваясь и продолжая почти испуганно разглядывать тельце под стеклянным колпаком. — На нее даже смотреть страшно, не то что в руки брать.

— А брать ее тебе пока никто и не предлагает, — тихонько улыбнулась Алла. — Пусть подрастет, вес наберет. Ты не забывай, что она родилась пятисотграммовая. Это же всего две пачки сливочного масла! А ты хочешь, чтобы у нее сразу и мордашка хорошенькая была, и щечки пухленькие, да?

— Ну, нет, почему? — Он немного смутился. — Но все-таки…

— Все-таки! Ты молиться должен, что у нее вроде бы нервная система сохранная, да и вообще нет явных патологий. Если все пойдет нормально, через годик будет чудесная девчушка, похожая на папу…

Последнюю фразу она сказала намеренно, чтобы проверить его реакцию. И реакция не замедлила последовать. Брови его, резко вздрогнув, сошлись к переносице, на лбу залегли морщинки, а уголки губ опустились еще ниже, исчезла и без того слабая тень улыбки. «Он все еще любит эту свою стерву. Все еще хочет, чтобы девочка стала ее точной копией», — мысленно констатировала Алла, незаметно отстранившись и перестав ощущать плечом тепло его руки. Она не чувствовала себя ни обиженной, ни разочарованной. Это был только диагноз болезни, которую предстояло лечить. И теперь она знала, что сможет ее вылечить. Главное, не бояться сейчас говорить об Оксане! Главное, не пытаться его заставить забыть ее слишком быстро!

— А у нее ты был? — спросила она с довольно-таки правдоподобным спокойствием.

— Нет, — Андрей решительно, словно стряхивая сонную одурь, покачал головой. — Не был и не пойду. Ни мне, ни ей это не нужно. Прошло уже все, Алка. На самом деле прошло… Кстати, ее скоро выпишут?

— Не знаю, но скорее всего дня через два-три. Она уже вовсю ходит, и вообще…

— И вообще не будем больше говорить о ней, ладно? — поспешно перебил он Аллу, видимо, решив, что задал неуместный вопрос. — Вон какая красавица лежит. Только она и заслуживает, чтобы о ней говорили, восхищения, преклонения, чего угодно… Когда большая вырастет, я куплю охотничье ружье, заряжу его крупной солью и буду с балкона женихов отстреливать.

Алла вдруг подумала о том, что девочка в самом деле может вырасти точной копией матери. Пока у нее нет имени и она похожа на красного лягушонка. А потом ее будут звать Оксана, наверняка Оксана. У нее отрастут длинные светлые волосы, глаза из младенчески-голубых станут ярко-синими. Место той, другой, в его сердце она, конечно, никогда не займет, но станет календарем на стене, фотографией в рамке, вечно напоминающей о прошедших днях и не дающей нормально и полноценно жить днем сегодняшним. И ей вдруг страстно захотелось, чтобы девочка стала брюнеткой, чтобы она не взяла от матери ничего: ни родинки, ни формы ногтей, ни этой ужасной манеры смотреть с легким, едва заметным прищуром. Пусть бы даже она выросла дурнушкой, так ведь бывает даже при очень красивых родителях.