— Кстати, ты не забываешь, что тебе надо поторопиться с оформлением твоей женитьбы? — она аккуратно положила черносливину в рот, стараясь не задеть помаду. — Я думаю, что малышку можно будет забирать совсем скоро, надо бы начать готовить документы.

«Господи, опять я его гоню, опять тяну куда-то на веревочке! Дура несчастная! Надо ждать, просто ждать, и он скажет все сам, не зря же он пригласил меня сюда! — Алла отложила в сторону вилку и взглянула на Андрея испытующе. — Если он сейчас занервничает, засмущается, нужно будет дать задний ход и мягко перевести разговор на более безопасную тему. Бедный мой, хороший! Слишком жива еще память об этой стерве. Слишком трудно ему еще представить себя женатым на другой женщине, произнести вслух: «Выходи за меня замуж».

Но по лицу его прочитать что-либо определенное было крайне сложно. Андрей крутил между большим и указательным пальцами тоненькую ножку бокала и, казалось, думал о чем-то своем. Впрочем, он, по крайней мере, не нервничал. Рассеченный кончик его правой брови выглядел совершенно спокойным и неподвижным. Скорее всего он раздумывал не над тем, что сказать, а над тем, как сказать — каким тоном. Когда он в конце концов вздохнул и приготовился говорить, Алла мысленно пожелала самой себе: «С Богом!»

— А знаешь, Алка, вопрос моей женитьбы — это еще один пункт, за который я должен быть тебе благодарен. — Андрей поставил свой бокал рядом с ее и наполнил их оба вином. — Ты дала мне неоценимый совет, и, кажется, я действительно поступил правильно. В общем благодаря тебе решаются все мои проблемы… Я ведь женат со вчерашнего дня на милой девушке, которой нужна квартира, которая имеет медицинское образование и которая неплохо ко мне относится. Это, конечно, просто формальность, но все равно, можешь формально меня поздравить.

— Как это — женат? — с детской растерянностью переспросила Алла, разжимая пальцы и выпуская ножку бокала. Ей показалось, что она заговорила прежде, чем осознание этого факта обрушилось на нее всей своей многотонной тяжестью. А может быть, и нет? Время перестало существовать, потому что бокал с расплескивающимся вином падал как-то неправдоподобно медленно, очень медленно, в нарушение всех законов физики. К моменту, когда он наконец оказался у нее на коленях, на новых, не нужных теперь никому песочных брюках, прошла, наверное, целая вечность.

— Что значит женат? — переспросила она хриплым голосом. Он вздрогнул, взглянул на нее недоуменным взглядом и как-то виновато, со смущением пробормотал:

— Мы вчера расписались с медсестричкой Наташей из нашего отделения. Я тебе про нее, кажется, как-то рассказывал? А почему ты… Прости, я — дурак и сволочь!

Пауза вышла глупой и безобразно долгой. Алла пыталась проглотить слезы и заставить себя думать о чем-нибудь постороннем: о повышении цен, о новой стальной двери у соседей, о неплохом столовом сервизе, который она вчера видела в витрине. Невыносимо больно было сознавать, что сейчас, без скидки на всякие ее женские фантазии, они, несомненно, вспоминают об одном и том же — о той единственной ночи на серых общаговских простынях. Вот в этом она была уверена на сто, на двести процентов, как, впрочем, и в том, что Андрей не в силах будет заговорить первым. Он слабый, нуждающийся в помощи, как все мужики, а она родилась сильной женщиной, была ей до сего дня, ей и останется!

— Нет, ты не дурак и не сволочь, — Алла вымученно улыбнулась. — Просто мои очередные безумные бабские фантазии опять отказались воплощаться в жизнь. Но это ведь мои проблемы, а не твои, правда?.. Давай-ка лучше допьем вино, и подай мне салфетку, я ведь как была каракатицей, так и осталась. Видишь, все брюки себе промочила!

— Алла, прости, я правда не знал, — Андрей, не сводя с нее тревожного взгляда, наполнил бокал вином. — Нам надо было, что ли, как-то более конкретно поговорить, а то ты думала об одном, я — о другом… Хотя, что теперь уже рассуждать?

— Да, действительно, что теперь рассуждать, — на последнем вздохе выговорила она и, прикрыв одной рукой лицо, а другой — мокрое пятно на брюках, выбежала в дамскую комнату…

* * *

Ребенка забирали из клиники в понедельник. Точнее, забирал один Андрей. Наташа осталась ждать у него дома, встревоженная, взволнованная. Она сама чувствовала себя ребенком, которого мама оставляет возле магазина, наказывая никуда не двигаться с этого места. Диван, на котором она сидела, был старый, скрипящий, кажется, даже от дуновения ветра, и прикрытый пестрым пледом. Видимо, плед, как и детскую кроватку с матрасиком, купили совсем недавно, когда готовили комнату к появлению младенца. Купили! Наташа снова поймала себя на том, что думает во множественном числе: купили, приготовили, поставили… Как будто здесь, в этой комнате, живет нормальная молодая семья из двух человек: мужчина и женщина, любящие друг друга. Их связывают чувства, секс, ребенок, наконец! А в действительности она — няня, которая будет менять подгузники, стирать пеленки и окатывать кипятком бутылочки.

Дух Оксаны все еще витал в этой квартире. Он не покидал ее до сих пор и исчезать не собирался. Ее плавные движения чудились в складках штор, словно бы отогнутых легкой женской рукой. Ее незримое присутствие выдавала зеленая расческа на полочке под зеркалом. Самая обыкновенная, плоская, из пластмассы, она с одинаковой вероятностью могла бы принадлежать как женщине, так и мужчине. Но Наташа почему-то могла поклясться, что это ее, Оксаны. А еще ей казалось, что она чувствует запах ее духов, ненавистного «Турбуленса», который она научилась выделять из тысячи других.

Наташа осторожно, словно боясь разбудить спящего в соседней комнате, встала и вышла в коридор. Собственные шаги показались ей слишком гулкими. С окончательно испортившимся настроением она прошла на кухню, открыла навесной шкафчик и достала оттуда большую чашку с какими-то корабликами и парусами. Чашка вряд ли могла принадлежать Оксане, но теперь это совсем не успокаивало. Наташа пила холодную водопроводную воду и не могла избавиться от мысли, что на фарфоровых краях остаются жирные и, естественно, неприятные для Андрея отпечатки ее собственных пальцев и губ.

Звонок в дверь раздался в половине второго. Наташа, еще не освоившая дверной замок, долго возилась с ним, а когда наконец открыла дверь, то поняла, что для тех, ждавших на лестничной площадке, времени не существовало. Для маленькой девочки, завернутой в одеяло, — по той простой причине, что она была совсем крошечная, величиной примерно с крупного кота. А для Андрея — потому что он жил сейчас только ее дыханием, только ее детскими смутными чувствами и соответственно только ее временным измерением. В его руках девочка выглядела какой-то ненастоящей, игрушечной. Наташа хотела сказать «проходите», но не смогла и просто отошла в сторону, пропуская их в квартиру.

Малышку распеленали в комнате на диване. Когда ее освободили из многочисленных «уголков», одеялец и пеленок, девочка выглядела неправдоподобно крохотной. У нее было пурпурно-красное, сморщенное личико, опухшие глаза, тонкие, как у паучка, ручки и ножки. Плакала она тоненким голоском, требовательно, как кукольная «пищалка». Наташа ожидала, что Андрей скажет сейчас что-нибудь банальное, вроде того, какая же его дочь красавица. Но он только кивнул на малышку, нелепо шевелившую ручками и ножками, и спросил:

— Справишься?

— Справлюсь, — спокойно ответила она, прикрывая тельце девочки пеленкой. — А как ее зовут? Оксана?

Она не хотела никого обидеть, произнесла это имя, как само собой разумеющееся, и тут же испугалась собственной бестактности. Однако Андрей отреагировал, к ее удивлению, без всякого всплеска эмоций.

— Почему Оксана? — Он удивленно пожал плечами. — У нее своя собственная жизнь и своя судьба. Я думаю, что она у нас будет Настенькой. Ты не против?

— Нет, не против, — Наташа почувствовала, что краснеет от гордости и удовольствия. — Только вот имя очень распространенное. Сейчас сплошняком идут Машеньки, Катеньки… Да и Настенек тоже многовато.

— Она будет одна-единственная, — улыбнулся Андрей и достал из кармана свернутый пополам бумажный листок. — Кстати, убери это, пожалуйста, на верхнюю полку в шкаф. Там у меня… у нас хранятся документы. Это выписка из твоей обменной карты о рождении дочери. Нужно будет отдать педиатру из поликлиники…

Потом они сидели за столом на кухне и ели гуляш с овощным салатом. У Потемкина вид был такой, будто он обедает на официальном приеме, а не у себя дома: прямая спина, локти, не касающиеся стола и плотно прижатые к туловищу. Наташа тоже чувствовала себя неловко, еда не лезла в горло и казалась безвкусной. Правда, Андрей пытался шутить и выглядеть любезным. И все же она была уверена, что сейчас ему больше всего на свете хотелось бы остаться наедине со своей новорожденной дочерью и духом той, другой женщины, витающем в комнате. Но уйти она не могла, во-первых, потому что через полчаса предстояло первое домашнее кормление Насти, а во-вторых, потому что ее уход выглядел бы демонстративным и невежливым. У Наташи тоже было свое заветное желание. Наверное, очень многое она отдала бы сейчас за то, чтобы в этой квартире появилась вдруг третья комната. Пусть маленькая, пусть крошечная. Она забилась бы туда вместе со всеми своими шмотками и выползала бы только для того, чтобы укачать девочку или накормить ее «Тутелли». По крайне мере, тогда она могла бы не раздражать и не смущать своим видом Андрея.

И тут обнаружилось, что вдруг ни с того ни с сего отключили воду, и горячую, и холодную. Как всегда, в самый неподходящий момент. Нечем оказалось окатить бутылочку — даже развести смесь не в чем. Андрей быстро оделся, взял пластмассовое ведро и отправился в соседний подъезд «побираться». Наташа проводила его до порога, искоса наблюдала как он завязывает шнурки на ботинках, как одергивает брючины, как автоматически, не глядя, застегивает куртку. Это был ее законный муж, мужчина, с которым ей предстояло жить в одной квартире, мужчина, который нравился ей до того, что перехватывало дыхание. Несмотря на эти, еще совсем недавно казавшиеся немыслимыми, признаки семейного быта (общий обед, две тарелки в раковине, ее ботики, стоящие рядом с его тапками), ощущения близости не возникало. И глупо, изначально глупо было на это рассчитывать. Потому что с самого начала вся эта канитель затевалась не ради него, не ради нее, не ради их возможного будущего, а ради сморщенного красного человечка, лежащего сейчас в спальне.

Когда дверь за Андреем захлопнулась, Наташа вернулась в спальню. Девочка спала, но, видимо, уже собиралась проснуться и заорать. Личико ее некрасиво кривилось, беззубый рот разевался так, будто из него вот-вот полезут радужные мыльные пузыри. Чепчик самого маленького размера на ее крошечной голове перекосился и закрыл половину лица. Наташа отошла от кроватки и с размаху плюхнулась на диван, так что взвыли пружины. Ребенок не проснулся. «А жаль», — подумала она. Теперь, когда Андрей ушел и она осталась наедине с этим безобразным краснолицым существом, ей расхотелось быть доброй и ласковой. Пусть поорет, ничего с ней не случится, дети должны плакать! Она понимала, что должна быть благодарна этой маленькой лягушке за то, что сейчас живет вместе с Андреем, за то, что может разговаривать с ним о погоде, о светской ерунде, может смотреть вместе с ним телевизор. Она будет стирать его носки, в конце концов! Но именно мысль о том, что она должна быть кому-то благодарна, казалась невыносимой. Эта девочка была дочерью Оксаны, ее прошлым, ее частью, напоминанием о ней куда более реальным, чем призрачно отогнутые шторы. Наташе даже чудилось что она слышит ее голос, холодный, как у диктора: «Я разрешаю тебе жить здесь. Я разрешаю тебе ухаживать за моей дочерью. Я разрешаю тебе лелеять и холить живую память обо мне. Бедный ты заяц! Я просто освободила для тебя ненужное мне место. Но ты и занять-то его толком не сумела».

Девочка хрюкнула в своей кроватке. Наташа подошла и перегнулась через деревянные прутья. Теперь, когда малышка открыла глаза, она казалась еще более отвратительной. Один глаз у нее смотрел вправо и вверх, а другой — влево и вниз. Вообще-то это была обычная младенческая несфокусированность зрения, но почему-то в конкретном случае это производило ужасное, просто пугающее впечатление. Наташа вдруг подумала, что настоящий ее ребенок был бы светлокожим и пухленьким, с обязательными толстыми щечками, спелыми персиками подпирающими глазки. И он был бы гораздо больше достоин любви. Но Андрей не любил бы его все равно, а продолжал бы восхищаться этой маленькой уродиной. А вот она не станет любить эту Оксанину лягушку. Ее никто не заставит это сделать. То, что она, Наталья Потемкина, является по документам ее матерью, ничего не значит. Тем временем девочка продолжала жалобно хрюкать. Делать было нечего, Наташа достала ее из кроватки и прижала к себе вздрагивающее, костлявое тельце, не испытывая при этом ни нежности, ни умиления, ни любви…