Андрей согласно кивнул и, секунду помедлив, вернулся в комнату. А она осталась сидеть в прихожей с тюбиком обувного крема, зажатым в руке, как кинжал.

С этого дня Наташа перестала проявлять чрезмерное рвение. Ужинала и завтракала теперь в одиночестве, не дожидаясь Андрея с работы и решая тем самым проблему «двух пассажиров в одном купе». Стирала ему только рубашки, не притрагиваясь к носкам и тем более к нижнему белью. Она выбрала для себя удобную и привычную прическу «конский хвост», собранный на затылке, и больше не пыталась изобразить на голове то «стодолларовую» косичку, то каскад свободных и романтических локонов. Правда, за малышкой по-прежнему ухаживала тщательно и добросовестно, внушая себе, что выполняет работу, за которую ей платят жильем и питанием. К первому «месячному» дню рождения Насти она все-таки решила испечь торт.

Когда она заливала верхний корж белковым кремом, в замке повернулся ключ, и в прихожую вошел Андрей.

— Привет! — Он принюхался и удивленно приподнял брови. — У нас сегодня праздник?

— У вашей дочери праздник, — бесстрастно отозвалась она.

Наташа повернулась и тыльной стороной ладони убрала со лба лезущую в глаза челку. Андрей стоял у порога, опираясь плечом о косяк, и смотрел на нее так же странно, как в тот вечер, когда она сказала, что вовсе не требует от него исполнения супружеского долга. Наташа уже давно не пыталась разгадать, что означает это неопределенное выражение его тревожных глаз. Она просто ждала, держа на весу испачканные белковым кремом руки, и чувствовала, что он хочет что-то сказать.

— Вот что, Наташа, — произнес наконец Андрей, отряхнув снег с шапки, которую держал в руках, и снова надел ее, — в самом деле, давай сегодня немножко попразднуем, а? Настенька выросла благодаря твоим заботам. А у меня сегодня на работе хорошие новости. Так что еще один повод есть. Схожу я, наверное, за бутылочкой вина, как ты думаешь?

Наташа молча кивнула головой. Он сам предложил посидеть и выпить вина! Хотя даже после загса они не выпили ни капли шампанского! Что ж, их брак был, по сути дела, фиктивным. День рождения-то тоже не Бог весть какой. Тем не менее Андрей предложил сам, да еще и посмотрел так, что сердце жалобно екнуло. Если бы он хотел быть просто благодарным за торт, то наверняка просто вежливо съел бы кусочек и заметил, что никогда не пробовал ничего подобного. А ведь он уже надел шапку и готов идти в магазин!

— Ну так что? Предложение принимается? — снова спросил Андрей, теперь уже с улыбкой.

— Принимается, — прошептала Наташа еле слышно.

Когда Потемкин вернулся с бутылкой массандровского портвейна, гроздью бананов и коробкой конфет, она уже успела переодеться в короткую джинсовую юбку и свободный голубой джемпер с рукавом «летучая мышь», выглядевший, правда, несколько доисторически, но почему-то он ей нравился.

— Ого! Я тебя не узнаю! — усмехнулся он, снимая у порога ботинки. И хотя эта оценивающая улыбка вышла отчасти нарочитой, Наташа почувствовала себя почти счастливой. Он никогда раньше не говорил с ней так! Возможно, впервые осознал, что она — женщина, а не бесполое существо с дипломом медицинской сестры.

— Ужин готов, — объявила она, кивнув головой в сторону кухни, где уже на столике были разложены приборы, расставлены бокалы и тарелки с картофельным пюре и котлетами.

— А как же Настенька? — На лицо Андрея набежала мгновенная тень. — Все-таки это ее день рождения. Я полагаю, нужно для начала поздравить ее? Я ей ползунки принес и две погремушки. Пойдем-ка на нее посмотрим?

Наташа почувствовала, как от горла к щекам и вискам поднимается жаркая, удушливая волна. Конечно! Как можно было забывать о маленькой «лягушке», ради которой, собственно, все и делается? Ради которой, похоже, вращается Земля! А она-то, дуреха, невольно придала их предстоящему застолью оттенок недопустимой интимности.

— Да, конечно, пойдем, — отозвалась она, пряча глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. Теперь Наташа видела его ноги в темно-серых носках и коричневых шлепках. Ступни у Андрея были вытянутые и худые, щиколотки тонкие, но крепкие. И она вдруг с ужасом поняла, что ей хочется упасть на пол и прижаться щекой к этим щиколоткам, поцеловать эти выступающие косточки, пробежать губами к пальцам. Непонятное желание показалось ей каким-то извращенным и постыдным. Нормально хотеть прильнуть к рукам любимого мужчины, его губам, но не к ногам.

— Только давайте осторожно. Настя, наверное, уже спит, — добавила Наташа совсем тихо и увидела, как правая ступня, оторвавшись от ковра, сделала первый шаг в сторону спальни…

«Лягушка» лежала в своей кроватке и спать вовсе не собиралась. Личико ее, в общем-то не особенно привлекательное, сейчас почему-то хранило выражение тупого отчаяния. Казалось, что она вот-вот заорет, изогнув рот широкой «подковкой». Соска со светящимся колечком валялась у самых деревянных прутьев. Видимо, «лягушка» выплюнула ее. Андрей подошел к кроватке и низко наклонился, взявшись руками за боковую планку. Когда его тень пересекла матрасик, под прямым углом продолжившись на стене, малышка все-таки взвизгнула. Наташа видела в жизни немало грудных детей, но почему-то ей казалось, что никто из них не пищал противнее юной госпожи Потемкиной. Наверное, и ее мать в детстве вопила точно так же.

— Вот тебе подарок ко дню рождения! — объявил Андрей, доставая из кармана пуловера пластмассового попугая и резинового зайца, грызущего резиновую же морковку. Девочка ни на зайца, ни на попугая никак не отреагировала. Впрочем, как и на голос отца. Она продолжала жалобно повизгивать и похрюкивать.

— Да-а, — произнес Андрей неопределенно и, выпрямившись, отошел на пару шагов от кроватки. Теперь он стоял, скрестив руки на груди, и изучал «лягушку», устремив на нее все тот же странный, тревожный взгляд. Тень его, длинная и тонкая, все так же пересекала матрасик, а вокруг головы, в свете ночника, образовалась золотисто мерцающая аура. В эти минуты он был красив так, как не может быть красив простой смертный, и Наташа чуть не задохнулась от любви, восторга и счастья. Да, и от счастья тоже! Потому что она все-таки жила с ним в одной квартире, хоть и формально, но была его женой, и никто, кроме, может быть, каких-нибудь гадалок и экстрасенсов, не мог еще с точностью сказать, что будет с ними обоими завтра. Ей вдруг захотелось по-настоящему присоединиться к торжеству по случаю дня рождения малышки, почувствовать близость, единство, принадлежность к семье. Ведь как-никак она имела на это право.

— A у меня тоже в детстве был почти такой же заяц, — Наташа перекинула «хвост» через плечо и намотала прядь волос на палец. — Только вместо морковки он, по-моему, держал бутылочку с молоком, и шерстка у него была не желтенькая, а серая. Я его очень любила.

Андрей обернулся не сразу, а где-то ближе к концу ее краткого монолога. Обернулся, вспомнив, по-видимому, что, кроме него и Насти, в комнате еще кто-то присутствует. Наташа вдруг почувствовала себя в этой комнате такой же лишней и неуместной, как стиральная машина в музыкальном салоне. И книги ее, занимающие целую полку, здесь были лишние, и пакетик с косметикой… Здесь явно не хватало Оксаниного халатика, небрежно переброшенного через спинку кресла, и запаха «Турбуленса».

— Ну, что, пойдем выпьем? — спросил Андрей, и улыбка его на этот раз получилась вымученной и жалкой.

— Нет, — Наташа инстинктивно отступила на два шага назад. — Это ведь необязательно?

— Но ты же хотела. — Он, понемногу приходя в себя, засунул обе руки в карманы пуловера и довольно сносно изобразил оживление.

— Я ничего не хотела, — внятно произнесла Наташа, поражаясь истерично-жестким ноткам, звенящим в собственном голосе. — Я ничего не хотела и не хочу! От тебя ничего не хочу! Ты понял? Иди сам пей свое вино и празднуй день рождения своей дочери, потому что я не хочу иметь никакого отношения к вашей семье. Я — наемная рабочая сила, и больше никто! Отстань от меня, оставь в покое!

Андрей то ли недоуменно, то ли раздраженно пожал плечами и быстро вышел из комнаты, хлопнув дверью. А она всхлипнула и без сил опустилась на диван, на котором вот уже месяц спала одна.

Девчонка продолжала плакать, негромко, но нудно и противно. Ее отец не подавал признаков жизни, видимо, как обычно, укрывшись от реальной жизни в комнате с чеканкой на стене и креслом-кроватью в углу. А еще — с секретером, в ящике которого хранится фотография Оксаны. Наташа вытерла слезы рукавом джемпера и подошла к кроватке. Наверное, оттого, что «лягушка» изрядно наоралась, личико ее стало красным. Рот девчонки разевался, как у выброшенной на песок рыбы, а по щеке стекала белая струйка непереваренного молочка, успев испачкать край пеленки и простыню. «Вот несуразное создание! — с раздражением подумала Наташа, доставая «лягушку» из кровати. — Теперь придется не только тебя перепеленывать, но и постельное белье менять!» Впрочем, торопиться теперь все равно было некуда. Никому не нужное картофельное пюре вместе с котлетами и клубничным тортом мирно и обреченно остывало на кухонном столе.

Однако, когда она распеленала девчонку, что-то похожее на тревогу серым комочком шевельнулось в ее сердце. Настя совсем не сопротивлялась. Если обычно она яростно сучила ручками и ножками, то теперь ее ручонки повисли вдоль тельца вяло и покорно, как у куклы. Наташа осторожно прикоснулась к ее лбу губами. Лобик оказался холодным, но тельце!.. Оно пылало! Наверное, не меньше тридцати девяти градусов, и детское сердчишко колотилось часто-часто. Забыть про то, что у грудничков даже при высокой температуре лобик может оставаться холодным при ее среднем медицинском образовании было непростительно! Наташа торопливо достала из аптечки градусник и засунула «лягушке» под мышку. Но все и так оказалось яснее ясного. Ртутный столбик с угрожающей быстротой пополз вверх… Все происходившее дальше еще полчаса назад показалось бы ей сказкой или глупым финалом слащавой мелодрамы. Запеленывая Настю, она вдруг с горячностью и нежностью прижалась к ее влажной щечке губами. Прижалась и отпрянула, удивившись и не поверив в то, что только что сделала. Но жалость, пронзительная, острая и мучительная, не покидала ее. Девочка, больная, несчастная и одинокая, лежала перед ней на диване. И Наташа вдруг поняла, что никакая она не «лягушка», а просто малышка, которую, по сути дела, никто не любит. Малышка, которую бросила собственная мать, ребенок, которого ненавидит мать «официальная». Поддерживая маленькую потную головку, она заходила с ней по комнате из угла в угол, из угла в угол… Минут через пять Настенька наконец успокоилась. Тогда Наташа осторожно переложила ее в кроватку.

Она вбежала в гостиную. Андрей сидел в кресле, тупо уставившись на ящик секретера, в котором лежала Оксанина фотография. Услышав стук открывающейся двери, он медленно и неохотно, как человек, просыпающийся после наркоза, повернул голову.

— Что случилось? — спросил он. А глаза его все еще были там, с ее портретом. Наташа, случайно нашедшая эту фотографию во время уборки, возненавидела ее с первого взгляда. Но сейчас ей было не до Оксаны, не до ее манерно полуоткрытого рта, не до ее прищуренных глаз, даже не до ее колдовской власти над Андреем.

— Твоя дочь заболела! — со злостью бросила она. — И еще я хочу тебе сказать, что ты — самовлюбленный, жалкий тип. Зачем ты позволил родиться этой девочке, если ты ее не любишь? И не надо оправдываться…

— Да я и не оправдываюсь, — он рывком поднялся из кресла. — Объясни толком, что с ней? Понос? Температура?

— У нее температура, — Наташа неожиданно злобно и резко толкнула его, заставляя снова опуститься в кресло. — Две минуты ничего не решат, поэтому я скажу тебе все, что считаю нужным…

Она стояла перед ним в короткой джинсовой юбке, в джемпере с закатанными рукавами, из которых выглядывали тощие ручки «ребенка Освенцима». Краем сознания она понимала, что и волосы у нее сейчас растрепались, как у бабы-яги, и лицо скорее всего покрылось неровными красными пятнами. Но она продолжала говорить, захлебываясь от обиды и путаясь в словах.

— Я тебе скажу, что ты не любишь свою девочку. Невооруженным глазом видно, что ты просто сравниваешь ее с Оксаной. Наблюдаешь за развитием, словно она… какой-то кактус! Похожий уже носик или еще непохожий? Похожие глазки или нет? А она еще не похожа, и, может быть, вообще, похожей на мать никогда не станет. Ты это понимаешь и злишься! А еще ты, наверное, чувствуешь, что вся эта затея с самого начала была страшной глупостью, потому что делал ты все только для себя. Не для нее, не для Настьки, а для себя!

Андрей продолжал сидеть в кресле, судорожно вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники, и желваки на его щеках задвигались страшно и быстро. Наташе по-прежнему, если не больше, хотелось обнять его колени и прижаться щекой к щиколоткам, но вместе с тем и ужасно хотелось его ударить.