— А ты уверен, что это нужно делать? — Наташа машинально поправила белый воротник Настиной матроски.

— Да. Мы узнаем точно и не будем больше думать об этом. И еще. Я хочу сказать тебе, что это ничего не изменит, и что я люблю тебя очень сильно.

Он снова поставил девчушку на пол и направился к кабинету дежурной медсестры. Наверное, Алла все-таки уже спала. К телефону подошла только после четвертого или пятого гудка. Он вкратце объяснил ей ситуацию, не вдаваясь в подробности. А потом она замолчала. Андрей долго кричал в трубку «алло, алло», боясь, что связь пропала. Когда Алла снова заговорила, голос ее был прозрачен и тих.

— Я давно должна была тебе все рассказать, — сказала она. — Давно…


…Алла проснулась с раскалывающейся головой и ощущением, что жизнь кончена. Памятью о вчерашнем вечере с Андреем осталось не отстиравшееся винное пятно на новом костюме песочного цвета и пустая бутылка коньяка, которую она выпила в одиночестве уже ночью. Как алкоголичка. Или просто как глупая баба, которую бросили. А кто, собственно говоря, бросил? Ну женился он на своей ретивой медсестричке? Ну и флаг ему в руки и барабан на шею! Никто никому ничего не обещал. Никто никому ничем не обязан. Все это ее глупые фантазии и только ее личные проблемы. Андрей ничего не видел, Андрюшечка ничего не замечал… Не замечал? Черта с два! Все он видел и все понимал! Ему так было удобнее косить под Иванушку-дурачка? Поманил одинокую бабу радужной, хоть и зыбкой перспективой замужества, создал ей, так сказать, дополнительный стимул… А что? Она и за ребеночком потщательнее поухаживает, и документики, какие надо, оформит!

Алла спустила с дивана опухшие ноги со вздувшимися венами и с каким-то болезненным наслаждением поставила горячие, дрожащие ступни на холодный линолеум. Топили этой зимой плохо, батареи чуть теплые. Но сегодня это пришлось как нельзя кстати. Голова гудела, собственное дыхание, отдающее «Белым аистом», заставляло подкатывать к горлу все новые и новые сгустки тошноты. Она вдруг вспомнила, что прошлой ночью позвонила-таки Андрею и наговорила всяких гадостей, чем окончательно опозорила себя, вывалившись из образа сдержанной, умной, сильной леди, как картошка из дырявого мешка. Ну и пусть, ну и ладно! Пусть бы он даже увидел ее такой, уснувшей во фланелевом задравшемся халате поверх клетчатого пледа, с размазанной по лицу косметикой. Пусть, теперь все равно… Потому что на месте ее сознательно разрушенной семейной сказочки, продуманной тщательно, вплоть до розового кафеля в туалете и утренних завтраков с йогуртами, ничего нового построить уже нельзя. Нет, можно, конечно, по осколочкам собрать старую жизнь. Позвать Толика. Он придет. Пообижается непременно, заставит рухнуть на колени и покаяться. Только зачем? Пусть лучше останутся все при своих: Андрей со своей «сестрой милосердия», Шанторский, ни в чем не виноватый, со своей обидой и она — с пустой коньячной бутылкой…

Алла поднялась на ноги и побрела в ванную. Стены вибрировали, а линолеум раскачивался туда-сюда, как отломанное донышко неваляшки. Хорошо хоть, что идти недалеко. В ванной она первым делом взглянула в зеркало, увидела отекшее серое лицо с опухшими глазами и подумала: «Это надо же было так напиться!» Алла зло усмехнулась и спросила у своего отражения: «Ты меня уважаешь?» Потом насильно влила в себя чашку крепкого горячего кофе, прополоскала рот отваром мяты и пошла одеваться.

Поправила перед зеркалом прическу. Не тщательно, а так, чтобы хотя бы не пугать людей. Капнула на запястья немного «девятнадцатой «Шанели» и подкрасила опухшие после вчерашних рыданий губы бледно-розовой помадой. Хотелось снова упасть на диван ничком и лежать, лежать, лежать…

Но работа в дорогой элитной клинике не предусматривала прогулов. Алла достала из шкафа капроновые колготки и с отвратительной смесью сарказма и пафоса сказала сама себе, поражаясь тому, как хрипло и пропито звучит голос: «Вперед! Тебя ждут маленькие детишки, которые нуждаются в тебе, несчастная пьянь с мутными глазами и трясущимися руками!.. Да кто вообще в тебе еще нуждается? Есть варианты? Ах, нет!.. Ну тогда поздравляю!»

В троллейбусе ее тошнило, в метро кружилась голова. Даже медсестра Галя, с которой она столкнулась в вестибюле, участливо заметила:

— Заболели, Алла Викторовна?

— А, ничего, пройдет, — отмахнулась она. — Простыла немного.

Галя не отходила. И вид у нее был испуганный и виноватый.

— Ну, говори, — Алла стащила с головы белую пуховую шаль и стряхнула с нее снег. — Что? Санэпидемстанция была? Что-нибудь нашли? Или кто-нибудь из мамочек чем-нибудь недоволен? Жалуются?

Галя стояла перед ней, понурив голову и переминалась с ноги на ногу, как лошадь, привязанная к столбу. Алла успела подумать, что при Галиных толстых икрах надевать шерстяные носки с отворотами противопоказано категорически, когда та наконец вскинула глаза и голосом ученика, который собирается канючить директору школы «я больше не буду», выдала:

— Вы только не сердитесь, пожалуйста, не сердитесь… То есть, я, конечно, не то говорю… Но девочка, та, которая под колпаком, умерла… Там ничего нельзя было сделать, мы старались. Таня всего на полчасика отлучилась, потом пришла обратно, а там уже…

— На полчасика? — заорала Алла, еще не соображая, что в данном, конкретном случае кричать никак нельзя. — Знаю я эти полчасика! Наверное, опять Татьяна со своим мужиком обжималась до посинения, до зеленых чертиков в глазах?.. Ах, падлы! Вот падлы!

Потом она летела вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и думала о том, что бежать уже, собственно, некуда. А еще о том, что все и должно было кончиться именно так, потому что, когда карточный домик начинает рушиться, то веером рассыпаются и бубны, и трефы, и черви. Полный крах…

Девочка по-прежнему лежала под колпаком, только все системы жизнеобеспечения контроля уже были отключены. Сейчас она казалась еще больше похожей на обезьянку. На маленькую мертвую обезьянку. Алла в отчаянии опустилась на пол, взялась рукой за холодную металлическую ножку. Ей было безумно жаль ребенка. Она уже считала его частью своей жизни — столько вложила она в него нервов и сил. И вот ребенок умер. Она думала о том, что и Галина, и Татьяна, обиженные, изруганные, в конце концов утешатся на груди своих мужчин, расскажут про злобную и несправедливую завотделением. Посетуют на то, какими невыносимыми и опасными для окружающих становятся старые девы…

Мысль о том, что девочка умерла на следующее утро после разговора с Андреем, пришла ей в голову только часа через два, когда она уже беседовала с дежурным врачом, пытавшимся реанимировать ребенка.

— Нет, там в самом деле, было бесполезно что-либо предпринимать, — оправдывалась молодая, красивая и, как ни странно, умная Юля Вельяминова. — Я пыталась, честно!

— Он подумает, что это я ее убила. Захотела отомстить и убила, — отрешенно проговорила Алла, поднимаясь со стула.

— Кто? Кто подумает? — вскинулась Юля. — Если хотите, я кому угодно подтвержу, что вы совершенно не виноваты. Хотите?

— Спасибо. Ничего не надо, — ответила она и ушла в свой кабинет.

Ни плакать, ни курить не хотелось. Конечно, Андрей ничего даже не скажет, не подаст вида. Но подумает, обязательно подумает, что мерзкая бабешка, которую не взяли замуж, решила напакостить, убив ребенка. А что? Ей ведь в любом случае ничего не грозит. Девочка давно уже числится мертвой. А не все ли равно, что подумает теперь Андрей?.. Нет, не все равно!

Алла наклонилась над столом, опрокинув подставку с карандашами, подтянула к себе телефонный аппарат с серыми кнопочками и по памяти набрала номер. Когда на другом конце провода ответили, она заговорила быстро, четко и без эмоций:

— Нина, ты? У вас есть сейчас отказные дети? Нужна девочка. Желательно, недоношенная… Я тебе потом все объясню. Нет, никакой торговлей детьми я заниматься не собираюсь… Ты скажи сначала: есть или нет?.. Ну, хорошо, ребенок умер. Общий смысл поняла? Да, мне это надо! Да, мне, а не родителям… Нет, они никакие не «шишки», но мне это нужно… Ниночка, миленькая, помоги мне, иначе я погибну…


Андрей сидел на жесткой кушетке и гладил Наташину голову, лежащую у него на коленях. Настенька уже спала в широком кресле, придвинутом к стенке. Благо, места ей требовалось совсем немного.

— Ты устала? — спросил он, перебирая теплые, темные волосы.

— Нет. — Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Взгляд ее был исполнен нежности, любви и какой-то прозрачной, чистой боли.

— Прости меня. Прости меня, родная, ладно? — прошептал он, проводя ладонью по ее вспотевшему бледному лбу. — Я должен, должен был сказать тебе, что иду в эту чертову гостиницу. Просто я не ожидал от Оксаны…

— Не надо, — перебила Наташа торопливо. — Не надо. Она несчастна… И, знаешь, мне кажется, нужно ей все рассказать?

— Зачем? — Андрей пожал плечами. — Она, по крайней мере, не будет чувствовать себя виновной в смерти ребенка.

— Так она чувствует себя разлученной с ним. Знаешь, как в колонии строгого режима — без права на свидание… Та же казнь, только долгая и мучительная. Только мне кажется, лучше будет сказать, что девочку нельзя было спасти, что она родилась уже мертвой.

В кресле недовольно завозилась Настенька, переворачиваясь на другой бок и по грудничковой еще привычке засовывая большой палец в рот. Андрей улыбнулся и кивнул в ее сторону:

— Смотри, все никак отучиться не может. Так и будет до выпускного бала.

Наташа тихонько улыбнулась. И он, стремительно наклонившись и прошептав: «Я люблю тебя очень сильно», поцеловал ее в уголок глаза, почувствовав, как на губах затрепетали ее пушистые реснички…

* * *

Шрамы на сгибах локтей все еще оставались красными и бугристыми. Оксане приходилось надевать платья и блузки с длинными рукавами, плавиться на жаре и утешать себя мыслью, что совсем скоро она вернется в Лондон, где холодно, сыро и туманно. Мама до сих пор не позволяла ей ничего делать по дому: мыть посуду, готовить обеды, выносить пакеты с мусором в мусоропровод. На нее все еще смотрели как на больную и несчастную. А она, как ни странно, чувствовала себя почти счастливой. И когда бродила по парку, и когда спускалась к Москва-реке, и когда просто, вот так, как сейчас, валялась с книжкой на кровати. Правда, содержание прочитанного тут же выветривалось из ее головы, как только она закрывала последнюю страницу. Оксана даже точно не могла сказать, что она перечитывала вчера: старенький сборник чеховских рассказов, Маркеса или Голсуорси? Зато она могла часами думать о той самой зеленой лужайке, об огромном детском мяче с красными и голубыми разводами и о Томе. Да, именно о Томе. О том, как она в аэропорту Хитроу, еще только спустившись с трапа самолета, скажет ему:

— Я люблю тебя. Я очень тебя люблю.

И это будет почти правдой. Как счастье — почти счастьем. Потому что Клертон, на самом деле, хороший, добрый и мужественный человек. И действительно мужчина, в полном смысле этого слова. Такого можно любить. Сейчас, анализируя события прошедших двух лет, она понимала, что почувствовала это с самого начала. Но внушила себе: «Меня покупают, меня покупают». И возненавидела его.

Сейчас ей хотелось жить. Хотелось любить свой дом с камином, своего мужа и даже скучного плешивого доктора Норвика. Оксана чувствовала себя ослабевшей, уставшей, но готовой начать все сначала — хоть завтра. А может быть, это была обычная клиническая картина больного, потерявшего много крови и медленно идущего на поправку? Она помнила об умершей дочери и осознание собственной вины по-прежнему висело за ее плечами поникшими крыльями. Но теперь она с каким-то усталым спокойствием осознавала, что так будет всегда, что свершившееся нельзя ни искупить, ни замолить. Что ее маленькая девочка, улетая на свое детское небо, пробила в куполе ее «космоса» огромную рваную дыру. И из этой дыры всегда, всю жизнь будет сквозить скорбью и холодом. И тень ее будет слоняться по зеленой лужайке…

На кухне мама загремела посудой. Наверное, уже закончила делать тесто и теперь собиралась печь блины. Оксана тихо улыбнулась. Блины в их семье поглощались с такой скоростью и в таком количестве, что Людмиле Павловне оставалось только разводить руками и добродушно ворчать: «Вот проглоты! Развела себе семейство! Жила бы одна, сколько сил и времени на еде экономила! Утром — вареное яичко, вечером — стаканчик молока». Бедная, бедная мамуля! Теперь ей забот прибавилось…

Когда тихонько заскрипела дверь, Оксана быстро приподнялась на локтях и спустила ноги с кровати.

— Она к тебе идет, с бабушкой сидеть не хочет, — запоздало крикнула мама с кухни.

— Да я уж вижу, — отозвалась она с притворным недовольством.

В дверях, уцепившись одной рукой за косяк, а другой — за край шифоньера, покачиваясь на худеньких неуверенных ножках, стояла маленькая девочка в нарядном пышном платье с розовыми бабочками и рукавчиками-фонариками. Личико у нее было настороженное и любопытное.