Тасмина Перри - Прощальный поцелуй

«Возможно, если бы все было по-другому…» – начал размышлять он, но в этот момент к ним подошел невысокий полный мужчина в смокинге и обнял Ви за талию.

– Доминик, ты все-таки успел, – пророкотал Тони Харборд со своим выраженным американским акцентом. – О чем ты сплетничаешь с моей женой на этот раз?

– Она пытается сосватать меня, – ухмыльнулся тот, подмигивая Виктории.

Она улыбнулась ему в ответ, а он уже не в первый раз задался вопросом, действительно ли его подруга любит этого богатого ньюйоркца. Конечно, женщины с безупречной родословной и титулами и раньше выходили замуж за деньги, но хотя Виктория и Тони, который был намного старше ее, со стороны казались довольно странной парой, их взаимные чувства часто трогали Доминика и вызывали в нем зависть.

– Это хорошо, – рассмеялся Тони, обрезая золотым резаком кончик сигары. – Чем быстрее ты найдешь кого-то, Блейк, тем лучше. Тебе необходимо остепениться, хотя бы для того, чтобы вы с моей женой сами не стали предметом сплетен.

* * *

Доминик должен был признать, что званый ужин удался на славу. Иногда шумные вечеринки, устраиваемые леди Викторией для высшего общества, несмотря на ее сверхъестественный талант собирать вместе интересных людей, получались невыносимо унылыми и предсказуемыми. Мужчины обсуждали одно и то же: политику и шансы удачно поохотиться в уик-энд, а женщины делились всякими забавными историями про своих детей, каждый из которых был или будущим Рахманиновым, или Пикассо, или Цицероном.

Однако сегодня он беседовал с одним поэтом, который верил, что растения могут разговаривать друг с другом, и известным представителем партии тори, намекнувшим о своем тайном пристрастии к натуризму[3].

– Вы не находите, что эти чопорные накрахмаленные сорочки очень стесняют движения? – сказал тот Доминику.

Потом он пригубил бренди с другом Тони, Джимом Френчем, промышленником из Техаса, которого до этого знал только как человека с репутацией безжалостного торговца оружием. Френч сразу же ему не понравился, но он вынужден был признать, что для журнала «Капитал», редактором которого он был, эта фигура – настоящая находка. Он намекнул на это Виктории, надеясь, что она могла бы устроить им еще одну встречу, но она сразу же предупредила его, что крайне неразумно заводить себе врагов из среды богатых и влиятельных людей.

Однако самый полезный разговор у него состоялся с одним библиотекарем из Оксфорда, который после минимальных побуждений с его стороны с радостью – и даже с облегчением, как показалось Доминику, – признался ему, что всю войну занимался разработкой химического оружия в каких-то конюшнях в Уилтшире.

– Знаете, – сказал этот старик, – а ведь то были лучшие пять лет моей жизни. Да, гибли люди – у меня самого брат подорвался под Арнемом, – но зато во всем этом был смысл, ты испытывал ощущение, что делаешь что-то важное, являешься частью чего-то намного большего, чем ты сам, если вы понимаете, о чем я говорю. Буду с вами откровенен, молодой человек: вся моя жизнь после этого воспринималась как спад и разочарование.

В конце концов Доминик извинился и отошел в сторонку, чтобы немного отвлечься. Обернувшись и глядя на толпу гостей, он улыбнулся, пряча улыбку за поднятым к губам бокалом с бренди. Забавно: о каждом из них он что-то знал. Необязательно скандальное, иногда просто нечто сокровенное. Но почему они рассказывали ему все это? Теоретически они должны были бы шарахаться от него как от прокаженного. Все знали, что он редактор «Капитала» – одного из не всегда серьезных, но при этом весьма влиятельных журналов, который был в широкой продаже. К тому же он слыл одним из главных сплетников и плейбоев в городе и с удовольствием поддерживал такую репутацию. Тем не менее люди неизменно открывались ему. «Возможно, это объясняется честным выражением моего лица», – снова улыбнувшись, подумал он.

На самом же деле все было намного проще: он просто получал ответы на задаваемые им вопросы. Англичане слишком тактичны, чтобы интересоваться чьими-то делами, и поэтому, когда ими все же интересуются, они обычно идут навстречу и все выкладывают сами.

Доминик заметил это в далекой юности, когда в их скромный домик в деревне приезжали друзья его родителей. Богатые люди любили поговорить. В их мире заправляли не деньги, а сплетни и слухи. И больше всего люди зажиточные любили поговорить о самих себе. Какой смысл сорвать большой куш на золотых крюгеррандах[4] или затащить в постель жену лучшего друга, если не перед кем будет этим похвастаться, верно?

Он прошел в библиотеку, где огромные французские окна выходили в благоухающий сад. Задержавшись у полки, он провел пальцами по корешкам принадлежащей Виктории прекрасной коллекции книг в кожаных переплетах. Услышав за спиной шорох, он обернулся. В дверях, картинно уперев руку в бедро, стояла красивая блондинка – настоящая роковая женщина из «черного фильма»[5].

– Снова прячешься от меня, Домми? – мурлыкающим голосом произнесла Изабелла Гамильтон, жена Джеральда Гамильтона, члена кабинета министров. – Ты приехал так поздно, и я уже решила, что ты избегаешь меня.

Она неторопливо подошла к нему, цокая каблучками по паркету библиотеки.

– Я никогда от тебя не прятался, Иззи, – отозвался он, и губы его изогнулись в чарующей улыбке. – Просто нам не нужны всякие неловкие ситуации. Тем более у всех на глазах.

– Ты можешь поставить меня в любую неловкую ситуацию, и даже в любую позицию, Доминик Блейк, – с улыбкой сказала она и, подняв руку, нежно провела пальцем по его щеке. – Ты же знаешь, что ради тебя я готова на все. Только попроси.

– Иззи, мы не можем так… – говоря это, он слегка отступил назад.

– Но почему же? – прошептала она. – Раньше нас это не останавливало.

В памяти его промелькнули соблазнительные воспоминания.

– Я хочу тебя, – шепнула она ему прямо в ухо.

– Иззи, прошу тебя! – Он понимал, что, если так пойдет дальше, ему будет трудно контролировать себя.

– Я хочу тебя прямо сейчас, – тихо выдохнула она, легонько касаясь губами его лица.

Испытывая укоры совести и раскаяние, он взял ее за руку и медленно покачал головой.

– Мы не должны этого делать, – уже более решительно сказал он.

– Но почему? – Она недовольно надула губы, отстраняясь от него.

– Не должны, и все.

Изабелла быстро взяла себя в руки, понимая, что настаивать на своем не стоит. В данной ситуации, по крайней мере.

– Ты в этом уверен? – спросила она.

– Уверен, – кивнул он.

– Тогда я лучше пойду, – обиженно поджав свои очаровательные губки, сказала она. – Ты же знаешь, Джеральд всегда очень скучает по мне.

– Меня это не удивляет, – совершенно искренне произнес он.

Выражение ее лица смягчилось, и она, поцеловав свой палец, нежно прикоснулась им к губам Доминика.

– Прощай, Доминик, – сказала она, а он закрыл глаза, наслаждаясь этим теплым и чувственным прикосновением и понимая, что это было в последний раз.

Он смотрел, как ее стройный силуэт скрывается в толпе шумных гостей, а потом закурил сигарету.

Отодвинув тяжелую штору из зеленого бархата, он открыл французское окно и, с удовольствием подставив лицо порывам холодного ветра, выпустил на улицу большое извивающееся кольцо сизого дыма.

Он был здесь, на одном из самых престижных приемов года, в окружении всего местного бомонда, но в душе чувствовал пустоту и неустроенность.

Наверное, Тони прав. Наверное, ему необходимо остепениться. Он уже предостаточно вкусил красот прекрасных молодых женщин вроде Изабеллы, а также множества блондинок, брюнеток и рыженьких, менявшихся, как в калейдоскопе. Вероятно, ему действительно нужно изменить свою жизнь, хотя это всегда было очень непросто. Нахмурившись, он смотрел, как дым сигареты растворяется в темноте ночи.

– Доминик!

Голос этот он не сразу узнал. В первый момент он даже подумал, что это Джеральд Гамильтон захотел с ним пообщаться, но затем уловил акцент и понял, кто это.

– Евгений! – Он улыбнулся, испытав облегчение, и погасил окурок о подошву своей туфли.

Он познакомился с этим русским военным атташе на Рождество, когда тот появился в посольстве своей страны в Кенсингтоне, и он очень понравился Доминику. Сначала его удивляло, что Евгения приглашали на приемы и званые обеды вроде этого, так как люди относились к Советам с подозрением – холодная война была в разгаре. Однако на самом деле все загадочное и запрещенное – в том числе и этот красивый советский военный атташе – вызывало интерес в салонах высшего общества по тем же самым причинам, по которым в них был вхож и сам Доминик.

– Как поживаешь, дружище? – сказал он, кладя руку русскому на плечо.

Евгений просто кивнул в ответ.

– Мы можем поговорить? – спросил он.

Слушать Доминик был готов всегда. Он вынул из кармана портсигар, открыл его и предложил приятелю темно-коричневую сигарету «Собрание».

– Конечно можем, – сказал он, и они вышли в сад.

Воздух был насыщен сладковатым ароматом нарциссов и влажной травы, и все вокруг заливала мягким кремовым светом лениво взирающая с неба полная луна.

Они присели на каменную скамью, и, когда Евгений начал говорить, Доминик, скрестив ноги, закурил, выпустил очередное кольцо дыма и приготовился слушать, даже не догадываясь, что этому разговору суждено полностью изменить ход его жизни.

Лондон, наши дни

Эбби Гордон с горестным видом взглянула на красновато-коричневую карту с заворачивающимися краями, которая была расстелена перед ней на дубовом столе, и вздохнула. В голове мелькнула мятежная мысль: действительно, ну кому какое дело, где находится этот самый Самарканд? На миг она ощутила острое желание скомкать эту карту и швырнуть в огонь. Она даже представила себе, как старую бумагу лижут языки пламени и она начинает обугливаться. Впрочем, она тут же замотала головой и быстро оглянулась: не видел ли кто-нибудь, что она покраснела? Но, к счастью, поблизости не было никого, кроме мистера Брамли, пожилого профессора, склонившегося над материалами исследований по другую сторону стеклянной двери.

Мистер Брамли, определенно, очень дорожил этой картой. Пожалуй, он даже полез бы в огонь, чтобы спасти ее.

«Держи себя в руках, Эбби», – сказала она себе, представив бедного мистера Брамли, сующего руки в огонь.

А ведь еще совсем недавно она любила свою работу архивариуса в Королевском картографическом институте, ККИ. Ну да, это, конечно, не галерея Тейт и не Институт искусства Курто. И она целыми днями не занималась каталогизацией бесценных шедевров, как кое-кто из ее друзей, с которыми она вместе училась на факультете истории искусств. Она не работала в модной галерее или престижном аукционном доме, не ассистировала знаменитому фотохудожнику. Правда, про архив ККИ с благоговейным придыханием говорили разные фанаты старинных карт и энтузиасты географии по всему миру. Хотя сама Эбби к их числу не относилась, все же она не могла не приходить в восторг при виде тех сокровищ, которые ей удавалось находить среди архивного хаоса. Конечно, там были карты, тысячи карт, которые хранились в специальных помещениях с климат-контролем (и это означало, что без колготок там реально холодно). Там были атласы, как общедоступные, так и очень редкие и ценные, включая атлас, принадлежавший самой Марии-Антуанетте, – тяжеленный том в кожаном переплете, к которому было запрещено прикасаться всем, включая и начальника Эбби, Стивена. Были тут и другие артефакты – старинный сапог, кислородный баллон, потускневший бронзовый компас и т. п., – которые в основном были беспорядочно рассованы по картонным ящикам, стоявшим рядом с рабочим столом Эбби. С виду все это была просто всякая всячина, оставшаяся после давно забытых экспедиций. Но у каждого из этих предметов была своя история – компас капитана Скотта[6], тропический пробковый шлем Стенли[7], ледоруб, которым пользовались при первом восхождении на Эверест.

Но самым удивительным для организации, специализирующейся на картах, была громадная подборка снимков. Это были сотни тысяч негативов и слайдов, остававшихся после каждой экспедиции, начиная с момента изобретения фотоаппарата. Проблема заключалась в том, что большинство этих пленок никогда не покидали своих футляров; Эбби поэтому и взяли сюда на работу восемнадцать месяцев назад – чтобы каталогизировать их и наконец-то понять, что они собой представляют. Работа эта, казалось, не имела ни конца ни края.

Сделав глубокий вдох, она свернула карту в трубочку и аккуратно уложила обратно в тубус, довольная тем, что выполнила хотя бы один пункт из списка намеченного на сегодня.

Русская степь, отпечатано и раскрашено от руки Морганом Джонсоном примерно в 1789 г. Эбби понимала, что, попади эта карта на аукцион, за нее предлагали бы тысячи фунтов. Только этого никогда не случится, потому что она застряла здесь, в пыльном цокольном этаже Королевского картографического института, терпеливо дожидаясь на полке, когда кто-нибудь заинтересуется ею и позаботится о ней.