ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Поездка заняла час с четвертью — всего на пятнадцать минут больше, чем ему сказали в гостинице, когда он спрашивал дорогу, и минут на сорок пять меньше, чем если бы он решился поехать на машине; тем не менее дорога показалась Римини бесконечной. Он все время простоял на ногах, прижимаясь к дверям вагонов метро — на всякий случай, чтобы не пропустить, зазевавшись, нужную ему станцию, — потея и сражаясь одновременно с двумя картами: с туристической, которую он прихватил со стойки портье в гостинице, и той, что вытянулась вдоль верхней части стены вагона и обозначала станции и пересадки на другие линии. Поколения пассажиров-аборигенов сменялись одно другим — они были совершенно безучастны к личной драме Римини, более того, многие не без злорадства ухмылялись, пробираясь мимо него к выходу или же, наоборот, входя в вагон.

Раскаиваться в том, что затеял все это предприятие, Римини принялся, едва выйдя из гостиницы: для начала он сунулся в метро не с того входа, и не прошло и минуты, как толпа пассажиров, против течения которой выплыть ему, естественно, не удалось, вновь безжалостно вынесла его на поверхность с противоположной стороны улицы; раскаяние стало еще более глубоким и искренним, когда за ним закрылись двери вагона и Римини убедился в том, что линии, обозначенные на карте метро. — включая и ту линию, на которую он только что сел, не зная толком, как она называется, — тянутся более-менее прямо и предсказуемо лишь до некой точки в центре города, а там, запутавшись в чудовищный клубок, расходятся веером кривых, разноцветных, беспорядочно пересекающихся между собой артерий. Эта мешанина больше всего напоминала крупномасштабную карту дельты какой-нибудь огромной реки. Всякий раз, когда поезд останавливался — а это на его скорбном пути случилось почти тридцать раз, — Римини был вынужден вставать на цыпочки, чтобы разглядеть поверх голов и рюкзаков табличку с названием и убедиться в том, что оно совпадает с робким кандидатом, которого сам Римини назначил на роль следующей станции, мысленно выстраивая план поездки. Апогея его раскаяние достигло в тот момент, когда он выбрался наконец из метро и, счастливый уже от одного осознания того, что кошмарная поездка закончилась, увидел наконец то, ради чего предпринял столь нелегкое путешествие: пропахшая пережаренным жиром и подтухающей рыбой пустынная улица, испепеляющее солнце, ослепительно-яркое небо, дрожащее марево в воздухе, насыщенном выхлопными газами, бродячие собаки, брошенные полуразобранные машины, убогие лачуги, какие-то гаражи и авторемонтные мастерские, пустырь, заваленный мусором… Чуть поодаль возвышались два огромных не то цеха, не то барака, казавшиеся на фоне окружающей нищеты чем-то основательным и солидным. Именно туда по инициативе муниципалитета Сан-Паулу была переведена из центра города книжная ярмарка.

Надо же было так проколоться, подумал Римини, прикидывая на глаз расстояние до этих зданий и умножая его на коэффициенты жары, влажности, выхлопных газов и отталкивающей нищеты вокруг; по ту сторону покосившихся, сто лет не ремонтированных лачуг, несомненно, обретались банды местных обитателей, которые имеют обыкновение перерезать горло случайно оказавшимся в этих краях туристам, — чтобы поднять свое благосостояние и просто так, от скуки. В общем, по всему выходило, что прогулка предстояла не из веселых. И при этом, признался сам себе Римини, на ярмарку он ведь выбрался просто так, ради интереса, а вовсе не потому, что его интересовало что-то конкретное. Впрочем, следовало признаться себе и в том, что выбора особого у него не было. Остаться в гостинице — так там и без того горничные и охранники у входа стали косо на него посматривать, судя по всему, определив ему место в своей классификации проживающих между инвалидом и мужчиной на содержании. Можно было, конечно, снова поехать с Кармен на конгресс. Это он уже пробовал: в первый день они вместе сели в развозивший делегатов микроавтобус, получили для Римини, — разумеется, после долгих переговоров, которые целиком и полностью легли на плечи жены, — аккредитационную карточку на имя некоего Идельбера Авелара, переводчика из Порто Алегре, в последний момент отказавшегося от поездки, — после чего Римини посетил все заседания, пообедал с Кармен и коллегами по цеху в ближайшей забегаловке и даже поприсутствовал на вечерних семинарах; Кармен «в кулуарах» решала рабочие вопросы, и по большей части Римини провел это время в одиночестве, наблюдая за тем, как пустеет зал заседаний. Переводчики, преподаватели иностранных языков, студенты, какой-то толстый и сверхжизнерадостный поэт, настолько шумный и активный, что сам Пикассо рядом с ним показался бы каким-нибудь занудным сушеным библиотекарем, — при каждом удобном случае принимавшийся читать свои дурацкие стихи на разных языках, — вся эта публика, многочисленная с утра, к вечеру рассосалась, и под конец Римини остался в ложе один. Чем в конце концов и воспользовался, чтобы провалиться в глубокий, без сновидений, сон, из которого его вырвал предсмертный стон отключаемого микрофона. Второй день был копией первого — только более занудной и унылой. Разнообразили течение времени одни лишь неприятные события: для начала в автобусе три канадские переводчицы походя разделили их с Кармен, оттеснив Римини на самое неудобное место в дальнем конце салона, где его всю дорогу мучили рвотные позывы, спровоцированные вонью, исходившей от сидевшего справа издателя из Доминиканы, и чесночным ароматом, который источал сосед слева, некий литературный агент из Испании; затем какая-то маленькая, но противная тварь — нечто среднее между тараканом и скорпионом, которую не удалось опознать никому из делегатов, даже тем, кто провел большую часть жизни в амазонской сельве, — воспользовалась тем, что после завтрака Римини позволил себе расслабиться и потерять бдительность, и со всего размаху вонзила ему в голень крохотное, почти невидимое, но явно остро заточенное и хорошо смазанное каким-то ядом жало; ну и наконец, все, абсолютно все члены оргкомитета и делегаты стали обращаться к нему по имени, которое было указано на аккредитационной карточке — том спасительном пропуске, без которого невозможно было не только войти в комплекс, где проводился семинар, но и перейти из одного зала в другой, зайти в кафе и даже воспользоваться туалетом. Идельбер то, Идельбер это… Окончательно Римини вышел из себя, когда делегаты-бразильцы стали обращаться к нему по-португальски — как будто его национальность определялась этой маленькой ламинированной карточкой.

Да, поездка на окраину Сан-Паулу, несомненно, была ошибкой; но к этому моменту Римини готов был рискнуть чем угодно и пережить любые неприятности, лишь бы не отзываться всякий раз на чужое имя и не объяснять официантам в гостиничном ресторане, что его нет в списках на завтрак и обед потому, что он участвует в конгрессе не как переводчик, а как некое «сопровождающее лицо»; даже оставшись в номере, ему все равно пришлось бы называть имя Кармен — на которое этот номер и был заказан и которое фигурировало во всех гостиничных списках и формулярах, — для того чтобы упрямые и несообразительные сотрудники отеля соизволили передать ему сообщения или же перевести телефонный звонок. Итак, свою ошибку Римини совершил сознательно и был готов отвечать за последствия. Прогулка по зловонной жаре заняла у него минут десять-пятнадцать; наконец он оказался на огромной, совершенно пустой и безлюдной бетонной площадке, над которой развевались флаги разных стран и официальный штандарт книжной ярмарки. Еще минут десять Римини шел вдоль жестяной стены одного из ангаров, тщетно пытаясь найти вход; минуту-другую он провоевал с крохотной не то дверцей, не то люком — без ручки, но со звонком, судя по всему, неработающим; затем чуть отступил и, прикрыв глаза ладонью от солнца, внимательно оглядел протянувшуюся, как казалось, от горизонта до горизонта стену ангара. И вот наконец, когда Римини почти смирился с тем, что книжная ярмарка огромного города Сан-Паулу оказалась заколдованным замком без окон, без дверей и без людей (последнее уже не казалось удивительным), — откуда ни возьмись к нему подкатил на бесшумном электрическом скутере сотрудник безопасности и объяснил недогадливому заплутавшему путнику сразу на двух языках — португальском и международном языке жестов, — что тот зашел с тыла; вход же находился точь-в-точь в этом месте, но — с другой стороны ангара, на изрядном расстоянии отсюда, но зато буквально в нескольких шагах от станции метро, из которой Римини вышел уже, наверное, с полчаса назад. Ощущение полного безумия происходящего усиливалось тем, что, объясняя Римини, где он находится и как ему попасть на ярмарку, молодой охранник все время вертелся вокруг него на своей «электротележке», словно боялся, что, остановившись и, тем более, выключившись, она уже больше не заведется и никогда не сдвинется с места.

Наконец Римини вошел в огромное помещение и первые шаги по ярмарке сделал ни много ни мало по красной ковровой дорожке; казалось, его торжественно встречают и вот-вот начнут чествовать как отважного путешественника, преодолевшего множество препятствий и опасностей на пути к заветному книжному торжищу. Не успел Римини пройти чуть дальше, отделавшись от двух наряженных обитательницами сельвы (то есть почти раздетых) девушек, предлагавших всем входящим какой-то подозрительный сок в пластиковых стаканчиках, как ему стало не по себе; в груди и в животе у него словно образовалось два огромных комка льда, мгновенно выстудивших его изнутри. Голова закружилась, в желудке забурлило; Римини отошел в какой-то тихий уголок и постоял немного, глядя вверх, в заменившую ему небо крышу ангара; лишь спустя минуту-другую ему стало понятно, что таким образом усталый организм отреагировал на резкую смену температуры — в помещении ярмарки работали мощные кондиционеры, и после жары, стоявшей снаружи, можно было подумать, что наступил новый ледниковый период. Освоившись и отдышавшись, Римини прогулялся по коридорам между стендами и стеллажами. Он не стал прокладывать собственный маршрут, а доверился течению людских потоков, не слишком плотных и стремительных в это время дня; пару раз он останавливался, чтобы прослушать объявления, которые зачитывались поочередно то мужским, то женским голосом — звук был в равной степени искажен некачественными громкоговорителями и плохой акустикой. Через некоторое время Римини перехватил в местном буфете что-то наименее подозрительное и с огромным удовольствием выпил сока маракуйи; проходя мимо стенда Южной Африки, он не без удовольствия вытер жирные пальцы о страницы роскошно изданного журнала, посвященного международным отношениям. Потом толпа пилигримов подхватила его, и Римини сам не заметил, как оказался в каком-то огромном пустом зале, в очереди, где его окружали люди, прижимавшие к груди, как величайшее сокровище, последнюю книгу Пауло Коэльо. Римини терпеть не мог Пауло Коэльо. Он не любил его так же, как не любил взявшихся за перо бывших наркоманов, бывших преступников, бывших террористов, бывших проституток, бывших бизнесменов, бывших мужей, избивавших бывших жен, и бывших насильников, бывших политиков и бывших артистов и художников; этот особый жанр — литература реабилитированных и бывших, подвид катехизиса — просто выводил его из себя. Тем не менее он с удовольствием постоял в очереди, наблюдая за тем, как лавинообразно увеличивается количество желающих получить заветный автограф, — при этом ему удалось разглядеть через открытую дверь, что в соседнем зале нет никого, практически ни единого человека, если не считать сидевшего за столом молодого небритого писателя, с напряженным видом листавшего текст лекции, которой явно не суждено было состояться по причине полного отсутствия публики (кроме самого писателя, в зале находились лишь его переводчица, звукотехник и две женщины-охранницы, зевавшие в углу на заднем ряду кресел. В какой-то момент писатель оживился, завидев двух человек, вошедших в зал; к его разочарованию, это были сбившиеся с пути истинного паломники, которые стремились в свой храм — в зал, где Пауло Коэльо раздавал автографы). Как ни странно, Римини чувствовал себя очень неплохо — тесный контакт с толпой незнакомых людей словно согревал его и придавал ему сил. В общем, он какое-то время постоял в общей очереди и, лишь когда она зашевелилась, — Коэльо должен был предвидеть такое столпотворение и, несомненно, воспользовался каким-нибудь потайным входом для того, чтобы проникнуть на ярмарку, вполне вероятно, той подозрительной дверцей, в которую сначала безуспешно ломился Римини, — просто сделал шаг в сторону, ничего никому не сказав, и караван паломников продолжил свое неспешное шествие к цели уже без него.

Чуть позднее, почувствовав, что безумно устал от шума толпы, и осознав, что его ноги не ноют, а просто гудят, Римини решил взять тайм-аут и нашел себе тихую гавань в помещении, которое было, как гласила вывеска над входом, залом ожидания; убогая обстановка — несколько стульев и пластмассовый дачный столик — ничуть не омрачила радости Римини от возможности, во-первых, присесть, а во-вторых, побыть в относительно спокойном и уединенном месте. Первым делом он поспешил избавиться от груды листовок, проспектов, брошюр, открыток и каких-то переводных картинок, которыми его нагрузили за последние полчаса блуждания по нескончаемым коридорам ярмарки, — вся эта макулатура была незаметно засунута под соседний стул. Римини, который к этому времени уже не был способен связать двух слов по-португальски и ограничивал свое общение с окружающими утвердительными и отрицательными кивками головой, почему-то был просто загипнотизирован работавшим в комнате отдыха телевизором: начинался — на португальском и без субтитров — документальный фильм об одном известном безруком художнике. В этом анабиозе, в этом идиотском ступоре Римини провел, наверное, минут десять; к реальности его вернул однородный и в то же время как будто составленный из многих звуков грохот — ему показалось, что откуда-то из-за горизонта на здание ярмарки надвигается многотысячная кавалерийская армада; тысячи, десятки тысяч копыт били… нет, не по земле, а по жестяной крыше павильона, отдаваясь у Римини в голове. Далеко не сразу он понял, что это дождь — тропический ливень, за которым, как кажется в первую минуту, неизбежно наступит конец света и который прекращается столь же внезапно, как и начинается, — как будто бы неведомый бог дал миру, уже приговоренному к уничтожению, спасительную отсрочку. Как ни странно, этот сеанс массажа барабанных перепонок взбодрил Римини, который вновь окунулся в бурную жизнь этого людского муравейника. Буйство стихии оказало воздействие практически на всех, кто находился в ангаре: там, где еще недавно шумели бурные людские потоки, где посетители стремительно сновали от стенда к стенду, заглядывали в боковые залы, суетились, пытаясь разорваться между киосками с едой и книжными прилавками, — теперь царило спокойствие и даже некое подобие порядка. Римини мысленно сравнил поведение толпы с переменами в творчестве художника, которому был посвящен не досмотренный им фильм: картины, которые тот, лишившись рук, приспособился писать ногами, ничем — ровным счетом ничем, ни в лучшую, ни в худшую сторону — не отличались от тех, что он писал раньше, если не считать запрашиваемой за них цены; здесь же, под железными сводами, Римини заметил реальные перемены: то, что представляло собой царство хаоса — буйство красок, звуков, запахов, — теперь, когда над тонкой жестяной крышей разверзлись хляби небесные, тяготело к статичности: посетители ярмарки не столько перемещались в пространстве, сколько формировали некий узор из человеческих тел на отведенной им территории; расположившись, с определенным изяществом, небольшими группами на более-менее равном расстоянии друг от друга, они напоминали натурщиков, собравшихся позировать какому-то художнику-великану для огромного полотна.