Да, Нэнси действительно дрожала, как лист на ветру, — лист уже с полсотни лет провисел на дереве, а по его прожилкам за эти годы протекли растворенные тонны транквилизаторов, таблеток для похудения и всякого рода диетических биодобавок. Кроме того, несмотря на возраст и заботу о здоровье, Нэнси продолжала курить; ее нормой были сорок десятисантиметровых сигарет в день. Одну она неизменно выкуривала после тренировки, прикуривая от фирменной зажигалки «Данхилл» — естественно, золотой. Первую затяжку она делала, едва рухнув на скамейку сбоку от корта, еще не выпустив ракетку из рук. Затем, жестом отвергнув предложенную Римини бутылку с минеральной водой, она — до того, как зайти в раздевалку и душ, — садилась за столиком на клубной террасе прямо под палящим полуденным солнцем, закидывала фиброзные, в сеточке вен, ноги на соседний стол и приговаривала один за другим пару джин-тоников и еще две сигареты, наблюдая за тем, как Римини, по обыкновению с достоинством и не торопясь, собирает по корту разбросанные ею мячи. В какой-то момент все сошлось — по воле якобы слепого случая: корзина с мячами оказалась почти полной, калитка, ведущая на корт, скрипнула и жалобно застонала под напором навалившегося на нее Бони, и Римини, подняв последний мяч, посмотрел сначала на калитку, а затем и чуть дальше, на террасу. Нэнси, как раз допившая второй коктейль, опустила ноги со стула на землю, встала и, слегка покачиваясь, направилась к выходу из клуба. Ракетку она тащила за собой, так, что та почти волочилась по земле — как шлейф платья, которое она больше не собиралась носить. Нэнси вся дрожала, а те атрибуты богатства, которые должны были быть ее броней: шикарные шестиугольные очки, куча золотых украшений, косметика, прическа, яркая спортивная одежда, дорогая японская машина на клубной стоянке — все это лишь подчеркивало ее слабость и уязвимость. Дрожала она от отчаяния, от осознания пустоты своей жизни; как хирург порой проходится разящим скальпелем по внутренним органам женщины, удаляя ей все, что связано с детородной функцией, ради спасения жизни, так и судьба выпотрошила внутренний мир Нэнси при помощи какого-то инструмента — страшнее, чем чудовищные клещи и ложки гинеколога. С некоторых пор Нэнси ощущала себя пустым футляром — предназначенным для хранения неизвестно чего; ей оставалось лишь поддерживать себя в хорошей внешней форме и готовиться к неумолимо надвигающейся старости. Разумеется, спокойно смириться с этим она не могла, и ее протест против такой жизни и ближайших ее перспектив приобретал порой причудливые и весьма противоречивые формы. Например, то, как она обращалась с обслуживающим персоналом, к которому, несомненно, относила и инструктора. Ежемесячный гонорар Римини она округляла в сторону увеличения — и только; сумма чаевых получалась просто смехотворной, если не сказать унизительной. При этом она могла совершенно спокойно рассчитаться за коктейль в клубном баре, заплатив официанту вдвое больше стоимости напитка. Римини относился к этим странностям спокойно, с искренним безразличием; все шло нормально вплоть до той непредвиденной гормональной физиологической разрядки, которую получил он, едва прикоснувшись к Нэнси. Дело было не в том, что Римини боялся повторения эпизода, — которое в любом случае было маловероятно, учитывая его спонтанный характер; дело было в том, что этот оргазм ознаменовал собой окончание периода добровольного воздержания, долгое время практически не тяготившего Римини. Его окрепший организм и словно рожденные заново эмоции были готовы направить накопившуюся энергию в старое, изрядно пересохшее, но готовое принять полноводный поток русло.

То, что для Римини стало симптомом прогрессирующего выздоровления, для Нэнси оказалось началом очередного приступа, связанного с возрастными изменениями организма. Как это обычно бывает, то, что творилось в ее душе и теле, оставалось непонятным лишь ей самой. По правде говоря, в то утро она едва ли заметила, что произошло с Римини. Действуя с предельной аккуратностью, он сумел скрыть от ее глаз как эрекцию, так и влажное пятно, которое в конце концов проступило на шортах. И все же — волна напряжения и возбуждения накрыла и Нэнси. Она опосредованно почувствовала случившееся, словно заметив периферическим зрением то, что осталось незамеченным при взгляде в упор; судя по всему, «безумие действительно висело в воздухе»; излучателем этого безумия был Римини, и Нэнси, попавшая в фокус воздействия, не могла не отреагировать. В общем, в тот день она дрожала от желания.

Если есть на свете зрелище более печальное, чем неразделенная любовь, то это, несомненно, желание, оставшееся безответным. В любовь, даже в безответную, погружены двое — тот, кто любит, и тот, кого любят; но тот, кто не испытывает желания, вообще ему чужд; мир желания для него не существует, поэтому и приобщить его к этому миру нельзя. Кто «не хочет», не хочет совсем, — вследствие чего тот, кто «хочет», является для него посторонним, если вообще воспринимается как существо того же биологического вида. Каждый из нас наверняка бывал когда-нибудь свидетелем жалкой картины: пес обнаруживает, чаще всего по запаху, присутствие в непосредственной близости суки; в кобеле вспыхивает желание; он кидается на поиски суки и, найдя, набрасывается на жертву с такой яростью, словно хочет ее загрызть, а не удовлетворить половое влечение. Беда в том, что сука в этот момент ничего не хочет; деваться ей некуда, потому что у нее на загривке уже висит здоровенная, намного более сильная псина, и ей остается только стоять, высунув язык, и ждать, когда кобель закончит начатое дело; время от времени она лишь поворачивает морду и косится на своего мучителя, и при этом в ее взгляде можно увидеть не только боль, но и плохо скрываемое презрение. Строго говоря, в этой случке участвуют вовсе не две собаки, а одна — вторая превращается в инертный объект, в каменный истукан, в растение, в представителя иного вида, может быть — в корягу, имеющую форму собаки. Жалким и нелепым делает того, кто хочет, именно эта ошибка в определении биологического вида партнера — а не оценка его и не расчет на то, что удастся получить свое «с ходу».

Свидетелями такой трагикомической ситуации стали в ближайшие две недели сотрудники клуба, чьи смены приходились на утро. Нэнси подкарауливала Римини, а он демонстративно не реагировал на знаки внимания и, общаясь с ней, по большей части смотрел куда-то в сторону — как собака, которая слышит недоступный человеческому уху высокочастотный свист и поворачивает морду туда, откуда он доносится. Все попытки Нэнси пробить эту стену безразличия были безуспешны: Римини общался с нею лишь на чисто спортивные темы. Тогда Нэнси стала пользоваться всеми доступными ей невербальными способами привлечь к себе внимание. Здороваться с Римини она стала во много раз более сердечно и эмоционально, чем раньше: уже не подставляла ему щеку для дежурного поцелуя, а решительно брала его за руку, затем за плечо, притягивала к себе, клала ладонь на его затылок и припадала к нему в коротком, но чувственном поцелуе — причем Римини, как ни старался, всякий раз отставал с ответным; в некотором роде получалось, что это уже не дежурное приветствие, а робкий и смущенный ответ на прикосновение ее губ. Время от времени, забывшись, Нэнси начинала болтать с Римини на самые разные темы, причем так, словно несколько месяцев не имела возможности произнести ни слова. Во время этих приступов красноречия она уже не обращала внимания на безразличие Римини. Нэнси делилась с ним школьными воспоминаниями и сплетнями из парикмахерской; в ход шли пересказы фривольных подробностей из литературной биографии Марикиты Санчес де Томпсон и похвалы в адрес садовника, работавшего при вилле, которая была у них с мужем в Пунта дель Эсте; с Римини поделились информацией о целой коллекции париков лучшей подруги, которой незадолго до этого врачи удалили опухоль мозга размером с небольшую дыньку — то есть все, как понял Римини, чем вообще можно думать; ему поведали о потливости, свойственной предклимактерическому возрасту, и попросили совета, куда ходить — на аштанга-йогу или же на эвтонию; Римини оказался в курсе некоторых подозрений Нэнси по поводу того, как ее служанка развлекается в свободное время, — и вдруг осознал, что, болтая всю эту чушь, его собеседница не забывает всякий раз как бы невзначай задать вопрос-другой, так или иначе относящийся к его личной жизни. Следовало признать, что у Нэнси хватало ума задавать эти вопросы, во-первых, не при людях, а во-вторых — демонстративно понизив голос; она словно давала понять, что, как бы ни были ей интересны эти сведения, смущать Римини или выпытывать у него то, что он хочет сохранить в тайне, она не собирается.

Такое душевное состояние Нэнси не могло не сказаться и на занятиях теннисом. Она и раньше играла не слишком хорошо — а теперь ее ошибки стали к тому же нелогичными и абсолютно непредсказуемыми; она полностью потеряла всякое чувство дистанции — то держалась у задней линии площадки, то зачем-то выбегала к сетке, когда это было совершенно не нужно; она металась по корту беспорядочно, то опаздывая к мячу, то, наоборот, оказываясь в нужном месте слишком рано. Даже неплохо поставленные удары совершенно перестали у нее получаться — и с каждым днем ситуация усугублялась: уже и элементарные драйвы и слайсы выходили по-детски коряво. Римини мысленно окрестил этот стиль — «размахнись коса». Нэнси отвлекалась, начинала о чем-то говорить, смотрела куда-то в сторону, а угодив, например, мячом в сетку, через полкорта шла за ним вместо того, чтобы взять другой мяч — любой из множества тех, что валялись от нее в шаге-другом. Десятую часть этих нелогичных поступков Нэнси совершала неосознанно; остальные девять десятых имели своей целью привлечь внимание Римини, добиться того, чтобы он перешел на ее сторону площадки и стал объяснять ей тот или иной прием игры. Нэнси все казалось, что ей удастся воссоздать тот прекрасный момент первого головокружительного соприкосновения. И Римини подходил к ней, вставал рядом и, следя за положением тела ученицы и постановкой ее рук, синхронизировал движение ее ног, но делал это все с каким-то внутренним безразличием: его совершенно не заводили ни бездонные вырезы на ее блузах, ни нежный, встающий дыбом пушок на загорелой коже, ни ее почти прозрачные шорты.

Наконец, в одно яркое солнечное утро, произошло то, что рано или поздно должно было произойти. Римини, как и предполагал план тренировки, здорово загонял Нэнси, подавая ей мячи то к задней линии площадки, то к самой сетке; взявшаяся за дело поначалу с азартом, Нэнси вскоре вконец вымоталась и нанесла очередной удар по мячу, вложив в него, в буквальном смысле слова, все силы. Ощущение было такое, что она хочет пробить насквозь сетку, ограждавшую корт, и отправить этот мяч в черную дыру. Римини перехватил мяч; отбивать его не понадобилось — он просто подставил ракетку, погасив скорость, и едва заметным движением отправил его в центр площадки; мячик на миг завис в воздухе, а затем рухнул вниз и, зацепившись за сетку, ударился о поверхность корта на стороне Нэнси. Эту партию они играли без счета, и к тому же подача была проиграна Нэнси уже несколько секунд назад, — в общем, нужды брать этот мяч не было никакой. Тем не менее Нэнси изо всех сил рванулась с задней линии к сетке, надеясь все же подставить ракетку под мячик прежде, чем он второй раз ударится о корт, и, быть может, даже перебросить его через сетку на половину Римини. Бежала она изо всех сил — не обращая внимания на предостерегающие возгласы Римини, не замечая, что сама при этом закричала в полный голос. Это продолжалось, пока она не почувствовала какое-то препятствие — то была всего лишь неровность линии подачи, а не подхватившая ее мужская рука, как ей бы того хотелось. Нэнси споткнулась и растянулась на площадке, проехавшись по ней животом и грудью. Такое падение, как Римини знал из собственного опыта, не было опасным; чтобы ободрить Нэнси, он — по примеру отца, который частенько прибегал к этому педагогическому средству, занимаясь с маленьким Римини в спортивном клубе, — взял да и рассмеялся, давая пострадавшей понять, что не видит повода переживать и беспокоиться; разумеется, он подбежал к Нэнси и протянул ей руку, чтобы помочь подняться. К этой секунде у нее внутри уже все кипело. «Ничего страшного, травм, думаю, нет», — сказал Римини, помогая ей встать. Нэнси выложила свой последний козырь: забыв, как смешно и нелепо она только что выглядела, она эффектно продемонстрировала Римини небольшую ссадину на колене. «А, так это царапина. Сущая ерунда, уверяю вас», — сказал Римини, поднимая с земли ракетку Нэнси и протягивая ее собеседнице.

Вскоре занятие закончилось, и Нэнси, злая на себя и на Римини, швырнув несколько банкнот — тренерский гонорар за месяц — на чехол ракетки инструктора, пошатываясь, направилась в сторону клубного бара, явно намереваясь существенно увеличить дозу своего традиционного утреннего алкогольного утешения. Римини остался сидеть на скамейке у входа на корт, наслаждаясь минутами тишины и безделья. Ноги приятно гудели, минеральная вода казалась райским нектаром; он с удовольствием вытирал чистым полотенцем вновь и вновь выступавший на лице и шее пот. Через некоторое время Римини почувствовал, что чего-то не хватает. Посмотрев на часы, он понял, что Бони, скорее всего, опять дезертировал с поля теннисной войны и, по всей видимости, сейчас отсыпается после очередной весело проведенной ночи. (Римини все не решался донести на Бони его матери и уже чувствовал себя его сообщником.) В общем-то, можно было уходить, но Римини решил посидеть еще немного, а затем — прогуляться по территории клуба. Утро было на редкость солнечным, но не жарким, народу вокруг почти не было, слышался лишь шелест поливалок, шуршание грабель, разравнивающих соседний корт, да щебетание птиц; картина столь благостная, что Римини усомнился, не сон ли все это. Он допил воду и встал со скамейки. Посмотрев на здание клуба, он увидел, что на террасе официант как раз убирает столик, за которым только что сидела Нэнси. Римини перекинул сумку через плечо и направился по дорожке между кортами. Он миновал небольшой пустой бассейн, дно которого, стоя на четвереньках, оттирал от грязи рабочий, обошел футбольное поле, поднялся на невысокий холм, прошел мимо большой беседки, еще с выходных украшенной гирляндами по поводу какого-то детского праздника, и вернулся к зданию администрации, срезав угол через внутреннюю автостоянку клуба. На всем пути его преследовал сладкий, чуть душноватый запах цветущего жасмина. Чувствовал себя Римини просто великолепно. Уже у самого клуба до его слуха вдруг донесся звонкий удар, а затем послышалось «К Элизе» — но в непривычном исполнении, словно на плохом синтезаторе и явно в ускоренном темпе; такие мелодии устанавливают в телефонные коммутаторы, чтобы абоненту не было скучно держать у уха трубку. Лишь спустя несколько секунд Римини понял, что это сработала автомобильная сигнализация. Он подошел к металлической сетке, ограждавшей территорию клуба, чтобы посмотреть, что происходит на стоянке. Белая «мазда» Нэнси была на месте — как обычно, припаркованная наполовину в выделенном ей желтом квадрате, а наполовину в соседнем. Рядом с автомобилем стояла Нэнси — темные очки на глазах, сигарета в зубах — и изо всех сил лупила рукояткой ракетки по боковому стеклу, уже треснувшему и рассыпавшемуся на сотни осколков. Римини ворвался в здание клуба, пересек холл, увернулся от тележки с полотенцами и выскочил на стоянку через стеклянные двери парадного входа. К тому времени, как он подбежал к белой «мазде», Нэнси совсем разошлась и принялась вымещать свою ярость на элегантном боковом зеркале заднего вида. Осколки бокового стекла сверкали на асфальте и рассыпались по сиденью, как крупные брильянты. «Ключ остался внутри», — сообщила Нэнси, обрушивая очередной удар ракеткой на металлическую ножку, при помощи которой боковое зеркало кренилось к корпусу машины. Нэнси душили слезы, сигарета, торчавшая в уголке губ, уже погасла, но говорила она довольно спокойно, каким-то отчужденным, почти обезличенным голосом. «Внутри, — повторила она. — Ключ остался внутри». Римини сунул голову внутрь салона и увидел торчащий из замка зажигания ключ с брелоком сигнализации, весело болтающимся на цепочке. «Как ее отключить?» — спросил Римини. Нэнси, уже занесшая было ракетку над крышей автомобиля, оглянулась и переспросила; «Что?» — «Я говорю, как сигнализацию отключить?» — повторил Римини. Нэнси тряхнула головой, как делают, выходя на берег, пловцы, которым в уши набралась вода, а затем вновь повторила, как припев какой-то незамысловатой песенки: «Ключ внутри». С этими словами она наконец обрушила зачехленную ракетку на крышу машины, к удивлению Римини, не оставив даже небольшой вмятины. Сам он тем временем сунул руку в разбитое окно, вытащил ключ из замка и стал наугад перебирать четыре кнопки на брелоке, нажимая их то по одной, то по две, то все вместе; в конце концов «Элиза» поперхнулась, словно подавившись, пискнула последний раз для порядка и окончательно угомонилась. Нэнси, словно она могла действовать только тогда, когда работала сигнализация, выронила ракетку и рухнула в подставленные руки Римини, умоляя сквозь слезы увести ее из этого проклятого клуба как можно скорее.