Что ж, раз он его хочет, он его получит. Фанни, которая обнаруживает картину, лишь когда аргентинец тащит ее за собой в бывшую комнату вьетнамки и тыкает пальцем в холст на стене, отказывается верить в свое счастье: едва ли не самую большую сложность, возникшую у нее за все годы карьеры «мадам», оказывается, можно разрешить за счет чего-то, что даже картиной назвать трудно и что, главное, не стоило ей ни гроша. Аргентинец увозит творение Рильтсе в Буэнос-Айрес в своем единственном чемодане. Чем-то это заключение напоминает то, в котором холст пребывал во время бегства Сальго из Австрии, с той лишь разницей, что на этот раз его соседями по камере оказываются чистые и недешевые вещи от самых модных производителей мужской одежды. Аргентинец доволен: он увозит домой работу самого Рильтсе. Имя этого художника ему, человеку светскому, естественно, знакомо, но он, по правде говоря, абсолютно равнодушен к живописи. Восторг, охвативший его при виде этого шедевра больного искусства, имеет никак не эстетические, а сугубо физиологические корни. Нет, радуется аргентинец вовсе не тому, что приобрел гениальное творение, а тому, что у него появилась отличная возможность «заткнуть пасть» — именно так он про себя и выразился — Нэнси, женщине, на которой он женат вот уже больше двенадцати лет, владелице, а если говорить точнее — наследнице внушительного состояния, которое позволило мужу, во-первых, писать стихи и публиковать их, а во-вторых — открыть собственное рекламное агентство, которое за пять лет получило единственный заказ и подготовило серию рекламных постеров — целых две штуки — для рекламы производителя какого-то малоизвестного шотландского виски. Справедливости ради следует отметить, что эта рекламная кампания была остановлена производителем буквально через день после начала продаж — ввиду ее явной неэффективности. Кроме того, за счет жены аргентинец поучаствовал, например, в международной регате и, более того, бросил ее по первой прихоти, с тем чтобы сплавать в Канны на борту собственного парусника. За счет жены две недели пользуется услугами «Люкса» — ну и разумеется, затаривается духами, косметикой и дизайнерской одеждой, чтобы отвезти все это барахло супруге. Таким образом он обычно откупается от нее, когда она начинает жаловаться, что муж не взял ее с собой в поездку за границу. Стоя за штурвалом яхты — а он не без удовольствия берет время от времени управление парусником на себя, — аргентинец продумывает, как с наибольшим эффектом преподнести жене столь ценный подарок. Если повезет, если ветер будет попутным, то в Буэнос-Айресе он будет дня за два до тринадцатой годовщины их свадьбы; этого времени хватит на то, чтобы поместить картину в рамку и красиво, в несколько слоев, со всякими ленточками ее упаковать. Дальнейшее же видится аргентинцу так: во время ужина в их любимом ресторане метрдотель, дождавшись, когда они разберутся с закуской — карпаччо из лосося и коктейлем из морепродуктов, традиционно восхитительными, — выложит перед Нэнси на стол загадочный сверток, притворившись, что и сам не знает, откуда эта штуковина. Аргентинец уже видит удивление на физиономии жены и то выражение заинтересованности и подозрительности, с которым она будет снимать слой за слоем целлофановую пленку и оберточную бумагу. Видит он и то, как она будет стараться скрыть разочарование, когда ее глазам предстанет картина Рильтсе. Нэнси небольшая ценительница живописи, уж тем более — столь нетрадиционной, и явно предпочла бы получить в подарок что-то иное, желательно — из ювелирного магазина. Свой главный козырь аргентинец открывает лишь теперь: наскоро объяснив Нэнси, кто такой Рильтсе и как много его имя значит для современного искусства, он неминуемо спровоцирует ее на вопрос, во сколько обошлось ему это приобретение, — и она просияет, узнав, что на столь ценную картину муж не потратил ни гроша, — а уж придумать какую-нибудь захватывающую историю о том, как «Ложное отверстие» к нему попало, он еще успеет. Ее глаза загорятся, и в них замелькают, как в окошечке арифмометра, сменяющие друг друга от меньших к большим цифры — те суммы, которые, как уверена Нэнси, они со временем получат на «Сотбис» или «Кристис», подержав Рильтсе в своем доме несколько лет. В дальнейшей судьбе картины главным теперь будет вопрос о рыночной конъюнктуре и популярности у богатых коллекционеров того или иного направления современного искусства. Таким представляет себе будущее аргентинец, стоящий за штурвалом «Капитана Эвиты». Ему не дано знать, что с этой картиной будет связана одна сцена — трогательная, но вряд ли могущая прийтись ему по душе: его жена, перезревшая красавица Нэнси, уже пристроившая полотно в туалет для прислуги, отдыхает от бурных ласк в объятиях какого-то мужчины, гораздо более молодого. Вскоре Нэнси уснет, а лежащий с ней рядом Римини так и не сомкнет глаз; все его мысли будут заняты «Ложным отверстием», о котором он будет мечтать с какой-то сентиментальной жадностью, не в силах побороть это чувство. Римини лежит, глядя в потолок, а его пальцы машинально убирают с лица Нэнси прядь волос, ласкают ей щеку, ухо, шею и постепенно сползают к узенькой, едва заметной белой полоске у линии роста волос. Это шрам, оставшийся здесь, в укромном месте, после очередного, не первого уже за недавние годы, вмешательства пластического хирурга в естественный ход вещей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Таких вершин, как в первый раз, им в своих встречах достигать больше не удавалось. К тому же сами эти встречи, целиком и полностью зависящие от расписания тренировок Нэнси, стали повторяться с регулярностью, более подходящей для курса диеты или медицинского лечения; вскоре они и выродились в лечебные процедуры. Римини и Нэнси встречались в вестибюле клуба до занятий, здоровались, чуть стесняясь — как и подобает учителю и ученице, вместе занимающимся физическими упражнениями; Римини действительно сугубо формально чмокал Нэнси в покрытую слоем штукатурки щеку, а она изо всех сил впивалась ему в запястье наманикюренными ногтями. Римини не успевал и охнуть, а Нэнси уже тащила его в женскую раздевалку — пустую в ранние утренние часы, и спустя две минуты они набрасывались друг на друга. Нэнси упиралась спиной в свой открытый шкафчик, запрокидывала голову так, что касалась затылком полочки, и закатывала глаза; Римини же держал ее за талию и делал свое дело — старательно, но при этом без лишних эмоций — под пристальным взглядом мужа Нэнси, фотография которого была приклеена изнутри к дверце шкафчика и всякий раз оказывалась на уровне глаз пыхтящего Римини. Иногда очередность менялась — сначала тренировка, затем секс. Если Бони прогуливал, Римини, выждав положенное время, отправлялся прогуляться по территории клуба, рассеянно глядел по сторонам, старался привести свои чувства в равновесие и не злиться на нерадивого ученика; тем временем Нэнси, с бокалом в руке, наблюдала за ним с террасы клуба; ее взгляд пылал неутоленным желанием. Римини шел своей дорогой, а она начинала идти своей — при этом Римини всячески делал вид, что траектория его движения от Нэнси никак не зависит, но почему-то неизменно натыкался на нее где-нибудь в районе центральной лужайки или выхода из клуба. Очередной сеанс проходил либо в машине, стоявшей в тени деревьев на огромной и пустынной в это время дня стоянке, либо в сарайчике с лопатами и граблями; клуб, по всей видимости, не слишком дорожил своим садовым инвентарем: даже Римини без особого труда открывал простенький замочек, висевший на двери.

Лишь два действительно значимых эмоциональных момента сохранились в этих встречах от первого раза: Нэнси все так же впивалась ногтями в его руки, а ее взгляд по-прежнему пронзал Римини, как булавка бабочку. Во всем остальном эти сексуальные упражнения ничем не походили на вспышку неудержимого желания, которая впервые свела этих двоих. Секс, которому они предавались в клубе, был чисто физиологическим отправлением организма, необходимым для нормализации работы гормональной системы; регулярность этих терапевтических сеансов была, несомненно, положительным фактором — дважды в неделю, хоть сейчас включай в какое-нибудь статистическое медицинское исследование. Римини себя не обманывал: не он завоевал эту женщину, а она получила его себе в пользование; он был не субъектом, а объектом. Он пытался компенсировать унизительность этого положения своей сексуальной энергией — но и здесь прекрасно отдавал себе отчет в том, что та вершина наслаждения, на которую он сумел поднять Нэнси в ходе их первой близкой встречи, была достигнута ею не благодаря его темпераменту, очарованию или опытности: то, что произошло между ними там, на кухне, было спровоцировано чем-то — или кем-то — другим, тем, что существовало в ее жизни задолго до появления рядом нового инструктора по теннису. Он был выбран просто потому, что оказался рядом. Но свою пассивную роль он покорно исполнял — как человек, который, невнимательно прочитав контракт, подписывает его, а затем обнаруживает, что круг его обязанностей шире, чем он думал, — но винить в этом ведь некого. Параллель напрашивалась сама собой: Римини казалось, что эта нагрузка, не столько эмоциональная или психологическая, сколько физическая, входит, в соответствии с неким неписаным соглашением, в его обязанности тренера. В общем, он не сопротивлялся и воспринимал секс с Нэнси как нечто неизбежное и обязательное — не то чтобы неприятное, но и не доставляющее особого удовольствия.

Как-то раз он вернулся в свое убежище на двадцать втором этаже дома на улице Нуньес на редкость усталым. День сложился не совсем обычно: они с Нэнси уже успели хорошенько поразмяться в ее «мазде» (насколько удобно было сидеть в этой машине на шикарных передних сиденьях, настолько же неудобно было заниматься сексом на тесном заднем диванчике), и Римини собрался было немного передохнуть, как в клуб, хотя и с небольшим опозданием, явился Бони, который обратил свое гормональное бешенство в агрессию и загонял Римини по корту. По возвращении домой Римини ждал еще один сюрприз: на Нуньес зашел, а точнее — приковылял его предшественник по работе в клубе: он сидел на матрасе, вытянув ногу в гипсе, а тренер делал ему массаж здоровой ноги. Вскоре Римини смог убедиться в правоте кое-каких своих гипотез, касавшихся Нэнси. Инструктор поинтересовался у Римини, как идут дела у бывших учеников. Он порадовался успехам Дамиана (легенду о которых Римини наскоро сочинил не то для того, чтобы порадовать коллегу, не то чтобы придать себе профессиональной значимости); замахал руками при одном упоминании о Бони, давая тем самым понять, что и не ждал от этого прогульщика сколько-нибудь заметного прогресса; и с удовольствием выслушал рассказ Римини о том, как занимаются ученицы, которых сам он именовал не иначе как дамочками. Он рассказал Римини какие-то забавные истории из своей практики занятий с ними и посетовал на то, что ему не хватает, во-первых, их глубокого почитания, а во-вторых — чаевых и традиционных подарков к окончанию сезона. Когда Римини перешел к Нэнси — ее он специально оставил «на закуску», в знак того, что она ему важна, — старший коллега удивленно вскинул брови и переспросил: «Нэнси? Она что — продолжает заниматься? — (Римини кивнул.) — Так она же тебя, наверное, совсем затрахала. Сколько раз она тренируется?» — «Дважды в неделю». — «Это еще ничего, — с пониманием в голосе произнес тренер. — Тебе, можно сказать, повезло. Ко мне она приходила по четыре раза».

Этих слов и многозначительных улыбок обоих тренеров было достаточно для того, чтобы Римини понял, какое наследство досталось ему от старшего коллеги. Но намеки, которые Римини вполне понял, не считая нужным дополнять их подробностями и делать из них истории, для инструктора были всего лишь намеками, и самое интересное, то есть истории и подробности, еще предстояло. Инструктор принялся расписывать свои встречи с Нэнси, причем так, как будто воспоминания об этом были самыми свежими. Картины, достойные порножурналов; вот Нэнси в душе — вся в мыльной пене, вот ее лицо, прижатое к кафельной стенке, вот Нэнси с зажатой между ног рукояткой ракетки, Нэнси на четвереньках, с уздечкой из полотенца в зубах, Нэнси, прижатая спиной к колючей живой изгороди, Нэнси на брусьях в гимнастическом зале, Нэнси, рот которой… Словесные характеристики были не менее насыщенными. Как только ни называл Нэнси ее бывший тренер — «бездонный колодец», «похотливая подстилка», «бешеная матка»… В общем, старые приятели — хозяин квартиры и гость — веселились от души. Римини некоторое время слушал их если не с интересом, то по крайней мере без отвращения, но вдруг почувствовал, что ему стало не по себе; в глазах у него защипало, и он, зная, чем все это кончится, извинился и сбежал в ванную; его исчезновения, похоже, и не заметили. Стоя перед зеркалом и глядя на свое мутное от слез отражение, Римини вдруг осознал, что все эти похабные истории — похоже, не выдуманные, — все эти скотские анекдоты отнюдь не смешали Нэнси с грязью в его сознании, а, напротив, освободили ее от грязи. Если раньше он при случае вспомнил бы о ней с не меньшим презрением, чем пожилой инструктор, то теперь ему казалось, что они говорили о какой-то другой Нэнси. Та, первая, только и знала, что садиться верхом на члены; этой, второй, удалось то, чего никто не мог ожидать, и Римини меньше всех, — она сумела проникнуть в его сердце.