И вот, когда Римини с «Ложным отверстием» под мышкой выбегает на улицу, фильм о судьбе нашего героя вдруг прерывается — похоже, в буквальном смысле: пленка рвется, и на некоторое время весь экран заливает яркий слепящий свет. В зале слышатся первые недовольные возгласы, свист, кто-то оборачивается назад и смотрит в сторону киноаппаратной… Но вот вновь раздается стрекотание пленки, и на экране опять появляется картинка: скользнув по небу, камера показывает нам какие-то деревья, мощеную улицу, похожую на загородную аллею, и небольшую гостиницу с яркой неоновой вывеской, на которой, само собой; не горит едва ли не половина букв — почему-то только гласных. Римини уже здесь. Как именно он сюда попал — точно не ясно, но, судя по отъезжающему куда-то за рамку кадра такси, ничего сверхъестественного тут нет. Римини садится на край тротуара и ждет; сколько ему придется так просидеть — зрителям неизвестно; похоже, не знает этого и он сам. Он ждет женщину, которую видел, наверное, в течение секунды-другой там, в гостинице, и, по правде говоря, даже не представляет себе, что можно ей сказать, кроме тех слов, которые вертятся у него на языке: уходите, Ида, уходите отсюда, возвращайтесь домой. Роди не придет. Он не отправится с вами в райские кущи ни сегодня, ни завтра — никогда. Ясно вам? Он не придет никогда. Римини не был уверен в том, что дождется ее, но ему очень хотелось ее увидеть. С этим желанием он боролся с того самого момента, когда Роди стал диктовать ему номер ее телефона. Боролся — и перестал, почувствовав, что действительно должен встретиться с нею. Позвонить по телефону — нет, невозможно, этого ему было мало; Римини нужна была именно личная встреча. Роди, уже в агонии, посвятил свои последние спазмы, свой последний оргазм женщине своей жизни — а она жила себе спокойно под защитой могучей стены незнания. Только он, Римини, мог соединить эти два параллельных мира. Нет, не поручение ему дали, а послали в поход, чтобы исполнить великую миссию — ну а все великие миссии, как известно, исполняются лично. В общем, Римини вернулся в гостиницу примерно к тому времени, когда они были там — в тот раз — с Нэнси, и стал ждать. Ожидание затянулось; день клонился к вечеру, и в наступающих сумерках Римини даже задремал. В какой-то момент рука, которой он подпирал голову, соскочила с колена, отчего он очнулся и с ужасом подумал, что вполне мог проспать. Он огляделся: у гостиницы никого не было — вот только чуть в стороне, из-за отходившего от остановки автобуса, показалась женщина; не отдавая себе отчета в том, что делает, Римини встал и пошел в ее сторону, жадно пожирая глазами приближающийся силуэт. Женщина действительно направлялась в сторону гостиницы; она была достаточно тучной и грузной, хотя, вполне возможно, фигуру ей портил бесформенный плащ, наброшенный на плечи. Двигалась она мелкими частыми шажками, а к груди плотно прижимала объемистую черную кожаную сумку; Римини отметил про себя ее старомодную прическу и блеклую одежду. Немного не доходя до гостиницы, Ида остановилась и взволнованно огляделась; судя по всему, она пыталась высмотреть Роди. Его нигде не было, и этот факт, который, казалось бы, вполне мог обернуться всего лишь несколькими секундами ожидания, словно подкосил женщину; она шагнула к стене дома и, прислонившись к ней, приготовилась ждать. Ее можно было принять за вдову, за мать семейства, измученную домашними хлопотами, в конце концов, за медсестру, которая делает уколы на дому, — в общем, эта женщина могла быть кем угодно, только не той властной амазонкой, которую заметил Римини, когда та неосторожно высунулась в коридор, выслеживая свою добычу. Римини вдруг почувствовал слабость и желание уйти куда глаза глядят; тем не менее он собрал в кулак всю силу воли и, сделав еще несколько шагов вперед, громко назвал ее по имени. Ида недоверчиво посмотрела на него, вновь обвела взглядом окружающее пространство и вдруг — как будто в голосе Римини прозвучали угрозы или оскорбления, — прижав к груди сумку, стремительно пошла в противоположную от него сторону. Римини ускорил шаг и вновь позвал ее. «Ида!» — разнеслось по улице; в ответ женщина, уже не пытаясь сделать вид, что просто опаздывает куда-то и не желает связываться с незнакомцем, перешла с шага на бег. Впрочем, далеко убежать ей не удалось — мешали каблуки и мелкая семенящая походка. Буквально через несколько шагов она не то споткнулась, не то поскользнулась — и рухнула на тротуар, успев выставить перед собой руки. Ее сумка упала чуть поодаль и раскрылась — из кожаного зева вывалились хлыст, резиновая маска, кожаный бюстгальтер и ремни. Римини наклонился, чтобы помочь ей, но женщина не на шутку испугала его, завизжав на всю улицу. Римини заметил, что к ним решительным шагом приближаются двое крепких мужчин; дискуссии с добровольными защитниками не входили в его планы, и он предпочел ретироваться. Обернувшись, он в последний раз посмотрел на Иду: та пыталась собрать разлетевшиеся по тротуару элементы своего скромного арсенала чувственной роскоши; ей хотелось запихнуть в сумку все сразу, одним движением, но сумке это не нравилось; хлыст согнулся пополам, а затем, неожиданно соскользнув, полоснул Иду по лицу, заставив ее сменить интонацию крика — теперь ей было не страшно, но больно. А еще Римини увидел, что под задравшейся в падении юбкой Иды нет белья; он оглянулся, чтобы удостовериться в том, что все это ему не показалось, — и действительно, из-под юбки выглядывали голые ягодицы; здесь, на погружающейся в вечерние сумерки улице, они смотрелись так же неестественно и странно, как домашнее кресло или торшер в чистом поле. Вот, наверное, в чем причина этого тридцатилетнего счастья — в этой неуместности и несообразности. Как же повезло Роди с этой женщиной и как же мало нужно было ему, чтобы быть счастливым, думал Римини, убегая… Оказавшись на безопасном расстоянии от злосчастной гостиницы, он перешел на шаг и продолжил размышлять на ту же тему. Женщины часто носят красивые элегантные туфли на босу ногу — что в этом привлекательного? Наверное, именно несообразность и контраст — кожа живая и кожа мертвая. Вдруг в его памяти всплыл уже, казалось бы, давно забытый образ — такой отчетливостью обладают фрагменты произведения, напечатанные в альбомах на отдельной странице вслед за репродукцией всей картины. Еще один контраст — кольцо кружева, торчащее из-под платья, строгого и скромного платья молодой учительницы.

Память, похоже, взбунтовалась и стала жить по собственным законам. Ей не было дела до нынешних проблем и мучений Римини, и она по своему усмотрению выбрала один из самых потаенных и интимных сюжетов, в который он сейчас не решился бы углубляться. Он очень изменился и не думал, что сможет теперь отнестись к этим воспоминаниям с должной чуткостью и деликатностью. Тем не менее непокорная память упорно подсовывала ему одну и ту же картину — пожалуй, единственное эротическое видение, даже почти божественное явление, посетившее Римини в детстве. Воспоминание обрушилось на него как лавина и погребло под собой буквально в одну секунду, не дав возможности мысленно перебрать детали, постепенно всплывающие из подсознания. Нет, на этот раз все пришло сразу: имя главной героини — а звали учительницу сеньорита Санс, — ее голубые глаза, ее нежная, болезненно-бледная, словно кукольная, кожа, ее кроваво-красная губная помада, ее походка, ее манера сидеть на краю учительского стола вполоборота к классу, закинув ногу на ногу; одновременно Римини вспомнил, как ему не хотелось просыпаться по утрам, как он плелся в школу, как пахли опилки, которыми уборщицы посыпали пол перед тем, как подмести его, как неприятно было прикасаться к отсыревшим за ночь партам и как помещение класса постепенно наполнялось нездоровым, дурманящим теплом от горелки газового нагревателя. И вот в этом сонном, отсыревшем мире словно сверкнула молния: один заслуживающий полного доверия источник — никому и в голову не приходило усомниться в достоверности полученных через него сведений — поведал одноклассникам Римини более чем занятную историю о том, как сеньорита Санс, похоже, не по собственному желанию, а в силу необходимости едва ли не каждый день предается утреннему эксгибиционизму. Учительница жила далеко от школы, принимала успокоительные таблетки и снотворное, чтобы лучше спать, и ей было трудно просыпаться; а жила она на учительскую зарплату — если бы ее уволили, ей нечего было бы есть, — в общем, ей по утрам страшно не хватало времени на то, чтобы нормально собраться; стремясь сэкономить хотя бы минуту, похищенную у утра выпитым на ночь снотворным, она — совершенно точно, сомневаться не приходится — надевала платье или другую верхнюю одежду прямо поверх ночной сорочки.

Детство жестоко. Оно жестоко по своей природе, потому что ему важно и интересно лишь одно — жить и воспроизводить жизнь. Детство признает только то, что его питает, причем признает именно в качестве продукта питания; все остальное — то, что не является питанием или же препятствует тому, чтобы питание насыщало детство, — представляется ему не только незначительным и неинтересным, но также вредным и раздражающим. Оказавшись достоянием общественности, едва обе палаты детского школьного парламента, а именно туалетная комната и коридор, стали во время перемены обсуждать эту тему, — личная драма сеньориты Санс была сведена к эротическому эффекту воздействия некоторых небрежностей ее гардероба. Никто и думать не хотел о том, что причиной этих странностей как в ее манере одеваться, так и в поведении могли быть деньги, а вернее их отсутствие, или же мужчина — а точнее, опять-таки, его отсутствие. Одноклассники Римини даже придумали и разработали в деталях образ этого отсутствующего спутника жизни сеньориты — путешественника, редкого заезжего гостя, который выходил у них похожим на снежного человека из мультсериала; он, несомненно, был большим любителем выпить и, само собой, — настоящим сексуальным гигантом; вот только почему-то предпочитал тратить свои неистощимые сексуальные силы на всяких аборигенок в экзотических странах, а не на эту светловолосую, бледную, почти прозрачную женщину, которая все свободное время посвящала ожиданию возлюбленного. То, что в этой картине было мало логики и правдоподобия, ничуть не волновало ни Римини, ни его приятелей; но легенда вовсе не объясняла и не оправдывала появление кружевной оторочки ночной рубашки из-под подола учительского платья. А впрочем, никакие объяснения и оправдания им и не были нужны: куда важнее было — хотя они сами этого не осознавали — сохранить ту эротическую загадочность ее образа, которая давала им такую богатую пищу для размышлений и фантазий. Детство принимает объяснение только тогда, когда оно однородно объясняемому, когда оно что-то добавляет к объясняемому феномену, но не встраивает его в иерархические отношения; если же объяснение стремится увязать объясняемое с какой-то причиной более высокого порядка, или преуменьшить его, или уточнить — как в случае сеньориты Санс, — детство будет стремиться поставить объяснение объясняемому на службу; если же между ними возникнет противоречие, то есть объяснение потребует посмотреть на объясняемое под новым углом, детство просто сделает вид, что объяснение никогда не существовало. Детский садизм — это удовольствие от чужих страданий, но еще большее удовольствие от использования моральных доводов (доказывающих, что причинять страдание плохо), с тем чтобы заставить страдать; детский садизм — не что иное, как мораль на службе у движения вперед. Возбуждение, которое вызывали у учеников некоторые странности в манере сеньориты Санс одеваться, имело сугубо экономическое происхождение (а именно — бедность учительницы), а вовсе не ее тайное желание подразнить своих подопечных; это лишь забавляло учеников еще больше и добавляло пикантности всей ситуации. Бедность сеньориты Санс становилась не смягчающим обстоятельством, как это принято во взрослом мире, а наоборот — была дополнительным отягчающим фактором, который позволял ученикам подсматривать, с чувством собственного превосходства и презрения, за этой несчастной училкой — за тем, как из-под подола ее платья или в вырезе блузы мелькают бельевые кружева. Радовали одноклассников Римини и другие нелепости ее облика. Так, например, она практически никогда не была нормально причесана: с одной стороны волосы были добросовестно уложены и зафиксированы шпильками, а с другой — едва причесаны в спешке и еле-еле убраны так, чтобы утренняя растрепанность не слишком бросалась в глаза. Пуговицы на ее блузах частенько попадали не в свои петли, шнурки на туфлях были не завязаны (если вообще были на месте), а кроме того — сеньорита Санс постоянно что-то забывала дома: то часы, то учебник, то набор цветных ручек или нужные бумаги; всякий раз она обнаруживала недостачу в разгар урока, когда этот предмет, собственно, и бывал нужен, и, страшно стесняясь, густо краснела. Из этого стеснения она знала лишь один выход — не беспричинные, но практически не контролируемые вспышки гнева, изливаемые на двух-трех одноклассников Римини — записных школьных хулиганов. Тем не менее тонкая полоска кружев, о существовании которой учительница, похоже, не подозревала, была для Римини и его товарищей не только могущественным сексуальным талисманом, но и неким окном или билетом в мир взрослых, в тот мир — большой, шумный и разнообразный, — двери которого, как им тогда казалось, были наглухо закрыты для них школьными воротами. Воспользовавшись этом билетом, они могли себе позволить, физически оставаясь на месте, путешествовать за границы отведенного им маленького школьного мирка. Они как завороженные смотрели на след от кончика ее шнурка, оставшийся на слое опилок, которые устилали коридор; жадно пожирали глазами мочку ее уха, в которую с утра не была вставлена серьга; как на диковинный и притягательный артефакт, они взирали на ее футляр для очков (в те дни, когда очки забывались дома) и на вечно не заправленную чернилами ручку; в настоящий же экстаз их неизменно приводило легкое, едва уловимое шуршание кружевной оторочки ночной рубашки по коже на ее коленях. В этот чудный мир они выходили, как космонавты в открытый космос, как исследователи, которые, отчаявшись познать всю вселенную сразу, концентрируют свое внимание на чем-то одном, в данном случае — на квартале, доме, где жила учительница, на ее квартире, комнате, незаправленной (непременно незаправленной) и еще теплой кровати, с которой только-только встала заспанная сеньорита Санс. Постель, в свою очередь, становилась отправной точкой для вылазок в ближайшие окрестности: этот мир обретал какие-то очертания, открывал исследователям все новые и новые свои подробности. Римини и его одноклассники словно наяву видели спящую, мучимую кошмарами учительницу; пятна соуса и растительного масла на ее покрывале; старые туфли, завалившиеся за кровать и погрязшие в пыли и паутине, тарелки, чашки и бокалы — грязные, с остатками засохшей еды, — стоящие по всей комнате и сваленные грудой в раковине на кухне; открытые ящики комода; вечно включенные телевизор и свет, хаотическое нагромождение косметики на полочке в ванной; кофейник с невесть когда пригоревшим кофе, постоянно закрытые жалюзи и разбросанные по полу старые газеты. В одурманенном воображении одноклассников Римини возникали все новые и новые картины придуманной ими жизни учительницы. Впрочем, вполне возможно, что причиной этих видений был специфический запах газовой горелки и нездоровый теплый воздух в искусственно согреваемом школьном помещении; долгие годы Римини, оказавшись где-нибудь на кухне, где горела газовая конфорка, непроизвольно предавался воспоминаниям о детстве. Из этого сомнамбулического состояния его, равно как и его одноклассников, выводил голос сеньориты Санс, обычно тихий, строгий, но в то же время достаточно мягкий — именно таким голосом она обычно просила учеников взять листок бумаги и написать в левом верхнем углу фамилию и дату. Впрочем, иногда, когда ответом на ее просьбу было лишь сонное кивание большей части голов, сеньорита Санс переходила с тихого голоса на пронзительный крик; для убедительности она могла и постучать линейкой по краю стола; иногда она выходила из себя и призывала на головы нерадивых учеников всякого рода кары, грозила им серьезными неприятностями — и раскаивалась в сказанном, когда, выдохнувшись и выговорившись, падала на свой стул и как-то незаметно и быстро приходила в себя. Тогда она доставала из кармана или из сумочки платочек и делала вид, что сморкается, чтобы никто не догадался, что она плачет. Так проходил день за днем, каждый из которых был окрашен в восхитительные цвета кружевной каймы или же чулок учительницы — зачастую явно взятых наугад из двух разных пар. Если же сеньориты Санс не было в школе, — а ее отсутствие было, к счастью, нечастым, но именно поэтому воспринималось болезненно, — утро окрашивалось в мрачные тона и весь день становился бесцветным и пасмурным, какая бы погода ни стояла на дворе. Об отсутствии сеньориты Санс можно было догадаться по появлению директора у входа в класс — он стоял в дверях с видом человека, которому предстоит сообщить кому-то близкому печальную новость. Чем бы ни пытались компенсировать ученикам отсутствие учительницы — дополнительными спортивными занятиями, свободным временем, посещением библиотеки, — для Римини такой день становился настоящей пыткой — его пытали тоской, унынием и одиночеством.