Вот Адель сходит на берег в порту Галифакса. Уже темнеет; она — единственная женщина в толпе пассажиров-мужчин. Сначала она заходит в портовую гостиницу «Галифакс», но публика, собравшаяся там, не внушает ей доверия; испуганная, она бежит куда глаза глядят. Извозчик привозит ее к маленькому семейному пансиону, хозяйке которого, госпоже Сондерс, Адель представляется мисс Льюли — это первое из придуманных ею имен, которыми она будет пользоваться на протяжении своей жизни. Усталая, она ложится спать и на следующий день с утра пораньше отправляется к нотариусу — почтенному доктору Ленуару, с которым приходится говорить на повышенных тонах, потому что он слегка туговат на ухо, — и поручает ему разыскать координаты проживающего в городе британского лейтенанта Пинсона, который служит в шестнадцатом гусарском полку. Перед нотариусом она разыгрывает совершенно не заинтересованную в лейтенанте Пинсоне особу, племянницу безумно влюбленной в него женщины, которая воспользовалась ее поездкой в Галифакс, с тем чтобы разыскать адрес возлюбленного и, без сомнения, забросать его письмами. Выйдя из нотариальной конторы, Адель прогуливается по главной улице города и буквально через несколько минут видит за витринным стеклом книжного магазина лейтенанта Пинсона. Офицера сопровождает молодая красивая девушка, которая держит в руках пару маленьких собачек. Адель бледнеет, ее начинает бить дрожь, но у нее хватает силы воли спрятаться и дождаться того момента, когда лейтенант Пинсон и его спутница выйдут из магазина. Выждав еще с минуту, она появляется на пороге книжной лавки и, на ходу придумывая повод, сообщает хозяину, что ей нужна писчая бумага, чтобы, как она выражается, «отредактировать некое завещание»; пожалуй, говорит она, бумаги нужно много, вот та стопка вполне устроит ее на первое время. Через несколько минут она как бы невзначай спрашивает, не Пинсон ли фамилия молодого офицера, который несколько минут назад вышел из магазина. Разумеется, ей отвечают утвердительно и сообщают, что молодой лейтенант в магазине на хорошем счету; в Галифаксе он появился совсем недавно, сообщает продавец, господин Уистлер, но у него уже есть определенная репутация, по крайней мере, о нем здесь говорят. Говорят? Интересно, что? — игриво улыбаясь, осведомляется Адель. Выясняется, что говорят о Пинсоне разное: вроде бы у него много карточных долгов, но в книжном магазине он всегда платит сразу и наличными. Прошу прощения, миссис… мисс, вы родственница лейтенанта Пинсона? Да, отвечает Адель, он муж моей сестры, жаль только, видимся мы с ним редко — так уж получилось, что с сестрой мы давно не ладим и я почти не бываю у них дома. Перед тем как попрощаться с посетительницей, хозяин магазина, явно заинтересовавшийся ею, предлагает Адели воспользоваться своей библиотекой, разумеется абсолютно бесплатно. Адель кивает и говорит, что непременно это сделает.

Приближается вечер. Адель возвращается в пансион; госпожа Сондерс приглашает ее поужинать вместе с нею. Муж хозяйки вернется совсем поздно — будет обслуживать банкет в офицерском клубе города. Адель, поднявшаяся было на второй этаж, спускается на несколько ступенек и интересуется у хозяйки, приглашены ли на банкет британские офицеры. Ну разумеется, отвечает ей госпожа Сондерс: банкет устроен как раз в честь гусарского полка. Адель задумывается. Через некоторое время она говорит негромко, словно сама себе: наверное, и мой двоюродный брат будет там. Неужели у вас есть кузен здесь, в Галифаксе? Да лейтенант Пинсон, — в глазах Адель появляются озорные искорки; то есть, конечно, на самом деле мы с ним не родственники, просто я привыкла называть его кузеном. Мы выросли вместе: он сын викария нашего городка По правде говоря, он был в меня влюблен — давно, еще в детстве; не уверена, что его чувство окончательно погасло, а ведь я никогда не давала ему никакой надежды. Ах, сколько же мы с ним не виделись. А что, похоже, есть отличная возможность связаться с ним и договориться о встрече — можно ли передать господину лейтенанту записочку, которую она набросает буквально за несколько минут? Адель запирается в своей комнате и, придвинув поближе масляную лампу, начинает писать: «Наше расставание оказалось для меня тяжелейшим ударом. Я думаю о тебе и вспоминаю тебя все время. Мои чувства ничуть не остыли с тех пор, как ты уехал. Уверена, что ты страдаешь от разлуки не меньше, чем я. До сих пор я не получила ни одного из тех писем, что ты мне отправил. Уверена, что и мои послания до тебя не доходят. Но сегодня, Альберт, я здесь, рядом с тобой, по ту же сторону океана, разделявшего нас. Теперь все будет так, как раньше. Терпеть осталось немного — я вот-вот вновь окажусь в твоих объятиях. Альберт, я совсем рядом. Жду и люблю тебя. Твоя Адель».

Чуть позже госпожа Сондерс с восхищением листает альбом с рисунками, который Адель привезла в своем багаже. Вот эти нарисовал мой брат, поясняет Адель. Какой замечательный портрет, говорит ей хозяйка, это вы? Нет, моя старшая сестра. Она живет там, в Европе? Нет, увы, она умерла. Уже давно. Господи, искренне сокрушается хозяйка пансиона, как я вам сочувствую. Адель рассказывает, как Леопольдина утонула через несколько месяцев после того, как их мама нарисовала этот портрет. Ее сестре было девятнадцать лет, она только что вышла замуж. Они отправились с мужем на морскую прогулку, и… Муж тоже утонул. Отца в то время не было рядом, он куда-то уехал; узнав об этой трагедии из газет, он чуть не сошел с ума от горя. А вы, как же вы, спрашивает ее госпожа Сондерс. Пережить такое… Адель не сводит глаз с портрета сестры. Леопольдина была всеобщей любимицей, говорит она. Какая она замечательная здесь, на портрете. Тяжело вздохнув, Адель достает из ридикюля бусы. Это ее, поясняет она, я всегда вожу их с собой. Подержав бусы в руках, госпожа Сондерс хочет надеть их на шею Адель; та категорически отказывается и убирает бусы — ни за что, говорит она, я никогда не смогу их носить. Я вас прекрасно понимаю, мне тоже всегда хотелось иметь брата или сестру. Ничего вы не понимаете, резко, к удивлению хозяйки, отвечает ей Адель, вы даже представить себе не можете, как вам повезло, какое счастье быть единственным ребенком в семье! Поздно вечером господин Сондерс возвращается с банкета. Адель обрушивает на него лавину вопросов. Виделся ли он с ее кузеном? Как тот был одет? О чем говорил? Письмо, письмо передал? — спрашивает мужа госпожа Сондерс. Да, конечно, отвечает тот. Ну так чего же ты ждешь? Где ответ? Отдай записку мисс Льюли. Господин Сондерс только качает головой: лейтенант прочитал переданное ему письмо, но отвечать на него не стал. Ах, это неважно, говорит Адель, с трудом подавив вздох разочарования. На самом деле я и не думала, что он сразу ответит. Адель поднимается к себе в комнату и, пока слышны ее шаги на лестнице, госпожа Сондерс начинает расспрашивать у мужа, что подавали на банкете. Выясняется, что ужин готовил шеф-повар генерала Дойли: черепаховый суп, курица карри… Со второго этажа доносится звук закрывающейся двери. Знаешь, говорит жене господин Сондерс, это письмо — лейтенант даже не открыл его. Он удивленно посмотрел на меня, когда я передал ему конверт, и сунул его в карман. Правда, странно?.. Экран погружается в темноту, а в следующем кадре мы видим Адель, которую мучают кошмары: она в ночной рубашке лежит на кровати, которая плывет по волнам; вся комната залита водой и похожа на каюту тонущего корабля; Адель отчаянно барахтается, пытаясь удержаться на плаву.

На следующий день она идет в банк. Служащий протягивает ей какое-то письмо, но она выглядит разочарованной; похоже, она ждала чего-то другого, скорее всего — денежного перевода. Служащий качает головой и говорит, что ближайшее поступление денег ожидается через две недели. Вернувшись домой, Адель отрывает половинку листа бумаги и пишет на этом клочке: «Дорогие родители. Я уехала от вас без предупреждения для того, чтобы избежать лишних споров и ссор, которые порой вспыхивают в нашей семье по малейшему поводу. Если лейтенант Пинсон откажется ехать туда, куда его посылают по службе, его карьере придет конец. Я же не могу бросить его в трудную минуту. Как вы прекрасно знаете, я люблю его, а он меня. Мы намерены пожениться. Разумеется, я не сделаю ничего без вашего согласия и поэтому жду от вас скорейшего ответа. С глубокой любовью, ваша Адель. P. S. Отец, вы задолжали мне мое денежное содержание за май и июнь. Сколько мне известно, часть денег переведена в североамериканское отделение Британского банка, но вынуждена сообщить, что мне понадобится вся сумма — жизнь в Галифаксе очень дорогая».

В ожидании ответа Адель убивает время, гуляя по городской набережной. Как-то раз она случайно натыкается на английского офицера, проходит мимо него, затем разворачивается и бежит за ним. Настигнув его, она прикасается к его плечу, и… Офицер останавливается и с удивлением смотрит на незнакомую ему женщину. Адель опускает взгляд и уходит в смущении. После этого случая она запирается в своей комнате и продолжает писать. Мы должны воспринимать все пустяки, которые происходят с нами в жизни, пишет она в дневнике, как нечто чрезвычайно важное. Я прекрасно понимаю, что моральные сражения выигрываются в одиночку. Сейчас, находясь в тысячах миль от моей семьи, я вижу жизнь не так, как раньше. Ничего. Я смогу преодолеть все трудности — и сделаю это сама. Сама всему научусь, сама все постигну. Вот только для того, чтобы любить, мне нужен он.

На этом месте София задрожала, словно ее било электрическими разрядами, и расплакалась. Плакала она долго, почти до конца фильма, причем совершенно беззвучно. На тот момент их знакомства это был рекорд беспрерывных рыданий — минут сорок кряду, начиная с эпизода, в котором Адель шепотом читает несколько фраз из своего дневника, и вплоть до выхода из кинотеатра и возвращения с проспекта Кабильдо на Барранкас де Бельграно; справиться Софии с ее состоянием помогли не успокаивающие слова Римини, а цыгане. Они появились, как всегда, неожиданно и насели на юную парочку со всех сторон; в какой-то момент — Римини и сам не понял, как так получилось, — он оказался в стороне от Софии, на расстоянии нескольких шагов; у него на руке уже повисла цыганка, жаждавшая предсказать ему любое будущее, какое он только пожелает; несколько цыганят тем временем чуть не оседлали Софию, которая уже машинально потянулась в карман за мелочью, а возможно, и за кошельком. Словно очнувшись, Римини оттолкнул гадалку и бросился вызволять Софию из плена. Схватив ее за руку, он потащил ее за собой, прочь с площади перед кинотеатром, в сторону дома. Пробежка привела обоих в чувство, и, когда настало время прощаться у подъезда Софии, слезы на ее щеках успели высохнуть, а на губах вновь играла улыбка.

Выслушав этот рассказ Римини, София пожала плечами и заявила, что не согласна с такой трактовкой. Она-то, конечно, могла проплакать и сорок минут, и час, и даже больше; эта способность облегчать душу через слезы сохранилась у нее на всю жизнь. Помнила она и поход в кино, и то, что фильм был действительно посвящен Адели Г., и проспект Кабильдо еще до реконструкции, и требование билетера предъявить документы, и даже цыган на площади. Вот только почему-то ей казалось, что Римини неправильно расположил все эти детали по оси времени, и вообще она была уверена, что все это случилось с нею и с кем-то другим, не с Римини. Фотография не казалась ей убедительным доводом: лица на ней получились действительно размытыми. Софию еще можно было узнать, но вот относительно спутника — София полагала, что поход в кино, который Римини был склонен считать их первым совместным выходом, на самом деле был ее свиданием с одним из предыдущих кандидатов на ее сердце, Моасиром. Это был очень колоритный персонаж — сын одного бразильского дипломата, младше нее, но гораздо просвещеннее в сердечных делах. Его жизненный опыт, накопленный к каким-то тринадцати годам, мог быть предметом жгучей зависти любого парня даже более старшего возраста: Монасир успел полетать на самолете, побывать на паре-тройке рок-фестивалей и покрутить несколько вполне взрослых романов (включавших даже секс); кроме того, он на себе испытал, что такое самые разные наркотики, его мать была красавицей и алкоголичкой, а сам он числился дальним родственником ни много ни мало основателя босановы. София была уверена, что фотография запечатлела их в тот момент, когда юный ухажер настойчиво объяснял ей все прелести свободной любви, практиковавшейся, по его клятвенным заверениям, в среде подчиненных его отца, а также бесчисленных шоферов и служанок, крутившихся в их роскошном доме. Более того — и такое несовпадение уже не лезло ни в какие ворота, — София заявила, что скамейка, на которой они были засняты, стояла вовсе не на Кабильдо, а на площади за кинотеатром, той самой, на которой Римини еще в детстве, по его собственному признанию, только-только научившись кататься на велосипеде, врезался на полной скорости в шест, на котором гордо развевался аргентинский флаг.

К общему мнению они в тот вечер так и не пришли. Впрочем, это расхождение ничуть не обеспокоило ни Римини, ни Софию. Они словно перешли на тот уровень общения, где подобные пустяки уже не могут омрачить отношения между людьми. Более того, София, немного подумав, пришла к выводу, что сам факт подобного разговора, а уж тем более спора, является своего рода победой: история, которую вспомнил или пусть даже придумал Римини, навертев целый сюжет вокруг старой и размытой фотографии, неопровержимо свидетельствовала о приближении его полного выздоровления. Римини не только вернулся к ней — он вернулся для того, чтобы начать вспоминать. Никогда раньше прошлое его не интересовало; Римини был твердо убежден, что жить и выживать можно, лишь основываясь на способности человеческой психики к забвению. Избавление от эмоциональной нагрузки, связанной с былыми переживаниями, всегда помогало ему справляться с текущими неприятностями и грядущими невзгодами. Это возрождение, нет, даже воскрешение способности вспоминать стало главным успехом Софии, главным ее достижением, не сравнимым по своей значимости даже с самим фактом возвращения Римини в ее жизнь. Физическое присутствие Римини в ее доме, в постели и даже в «Адели Г.», везде, где его появление мгновенно заполнило все пустые места, словно дожидавшиеся этого прекрасного момента, — все это, по твердому убеждению Софии, было несопоставимо с главным событием. Именно в тот день, когда Римини предложил ей свое толкование какого-то мутного, почти забытого и не самого значимого для них обоих снимка, София осознала, что он действительно к ней вернулся. Память, воспоминания — вот что было единственной гарантией подлинного воссоединения их душ и возрождения их любви.