— Нэнси придет к нам завтра на обед?

— Постарается.

— Не придет. Она ревнует тебя ко мне. Ты разве не знал? За бывшими любовницами такое водится. Они ревнуют к женам.

— Она не бывшая любовница. Она — друг. Я не знаю, почему ты так холодно отнеслась к ней. Она могла бы стать твоей подругой.

— Не надо мне таких подруг.

— Почему нет? В Нью-Йорке ты никого не знаешь, надо же потихоньку обзаводиться друзьями.

— Спасибо. Я лучше начну с кого-нибудь другого. Боюсь, мне трудно будет объяснить матери, почему к нам на рождественский обед приглашена твоя бывшая любовница. По правде говоря, мне совсем не хочется ее здесь видеть. Так и скажи ей, если она позвонит.

Уже через десять минут после знакомства Синтии стало ясно, что Нэнси спала с Клэем. Излишне панибратским тоном они разговаривали друг с другом и слишком уж осведомлена была Нэнси о ее жизни. Синтия сама не понимала, ревнует она Клэя к его прошлым любовницам или нет. Но с этим можно разобраться потом, еще успеется. Сейчас она понимала только одно — ей до смерти хочется затеять ссору.

— Но я уже пригласил ее, — возразил Клэй.

— Так отмени приглашение.

— Послушай, ты ведь тоже можешь пригласить кого хочешь. Любого своего знакомого. Смешно меня ревновать. В конце концов женился-то я на тебе, а не на ней. И я люблю тебя!

— Я хочу, чтобы у нас было нормальное занудное Рождество — и никаких бывших любовниц! Не желаю ее видеть! — Голос ее звенел от гнева. Все лучше, чем плакать в одиночку.

— Но когда я пригласил ее неделю назад, ты не возражала. — Он пытался сохранять спокойствие, но она видела, что он злится: вместо того, чтобы во всем его поддерживать, вздумала портить праздничное настроение!

— Так это было неделю назад.

— Послушай, я не могу бросить всех друзей и перевернуть свою жизнь с ног на голову только потому, что женился на тебе. Нэнси мне нравится, и она будет с нами обедать.

— Позвони ей и скажи, что мы решили уехать в Вел-форд.

— Нет.

Он стоял у двери, расставив ноги. Двести тридцать фунтов упрямства, самодовольства и ощущения собственной власти. Настоящий памятник.

Она подошла к нему и занесла руку для удара — Удара по его мощному телу, удара по его власти над ней. Как бы предостерегая ее, взметнулась и его рука, вдвое больше и сильнее, чем ее собственная. И Синтия это предостережение поняла. В бессильной ярости она повернулась, посмотрела на елку и толкнула ее с такой силой, что заныло плечо. Нетвердо закрепленная на подставке елка упала, раздался звон разбившихся игрушек, елочных ламп и злобное восклицание Клэя. Комната погрузилась во мрак, запахло хвоей.

Он щелкнул настенным выключателем. Ничего. Короткое замыкание.

— Ну, видишь, что наделала?

Он достал из кармана спички, чиркнул. (Нэнси не курит. Значит, у него есть еще кто-то.)

— Да, ты здорово изменилась, — произнес он многозначительно и зловеще. Словно в голове у него зрело какое-то решение.

— Света нет. В чем дело? — крикнул Лэнс из глубины квартиры.

Клэй зажег другую спичку и приблизился к ней. Глаза его бешено, злобно сверкали. Она отступила, но взгляда не отвела и посмотрела на него, как она надеялась, с не меньшей злобой.

— Что, пробка полетела? — В дверях, щелкая зажигалкой, появилась ее мать. — Где у вас пробки? Есть запасные?

— Маленькая неприятность. Елка упала, — объяснил Клэй. Голос спокойный, уверенный, как у медицинской сестры.


— Какой ужас! Неужели все игрушки разбились? — Огорченно причитая, миссис Мур обошла упавшую елку и только тут заметила, что Синтия стоит у окна.

— Синтия! В чем дело? Ты ушиблась? — Она подошла ближе, держа перед собой зажигалку, и увидела, что рука дочери — та, которой она ударила по елке, — в крови.

Синтия поднесла руку ко рту и пососала ранку на большом пальце.

— Ничего страшного, я споткнулась и нечаянно толкнула дерево. Поцарапала руку, пустяки. — У нее в это время по руке побежала струйка крови из пореза на мизинце.

— Электрический щит в холле. Надо поискать свечку.

— Что у тебя с рукой? — хором спросили Клэй и миссис Мур.

— Да черт с ней, с рукой!

— Синтия! — захлебнулась миссис Мур.

Вошел Лэнс, неся в вытянутой изящной руке скрипача канделябр из столовой.

— Давайте разберемся со светом, ребята. Мы же смотрим новости.

— Отведи Синтию в ванную. Она порезалась, — приказал Клэй сыну.

В холле девочки смеялись и аукались с Алексом, который, непонятно почему, колотил кулаками в стену. В общем, обитатели квартиры в возрасте до двадцати пяти с удовольствием воспользовались внезапно наступившей темнотой, чтобы наконец выпустить на волю нервную веселость, вызванную противоестественным объединением под одной крышей представителей молодого поколения двух семей.

Схватив с серванта бутылку виски, Синтия вышла вслед за Лэнсом из гостиной и прошла через столовую в спальню. Она с грохотом захлопнула дверь и заперлась на замок.

В семь часов (было уже рождественское утро) она впустила Клэя в спальню забрать подарки — около тридцати свертков, которые он спрятал под кроватью. Он сказал, что спал в комнате для прислуги. Она кивнула. Он вышел.

Она заперла за ним дверь и приняла сразу три таблетки транквилизатора. Решила, что просидит тут весь день, просто не будет выходить. Она сама не знала, почему вдруг так решила. Решила и все. Каким-то образом Клэй и Рождество соединились у нее в мозгу в одно целое, и она никак не могла их разделить. Единственное, что ей оставалось — это запереться и не видеть всей этой фальши.


В предыдущее Рождество, год назад, на нее тоже что-то нашло, но тогда, в отличие от нынешней ситуации, все ее дикие выходки в конце концов помогли ей вернуться в нормальное состояние.

Эл Джадсон пришел к ней, когда девочки уже улеглись. Они решили провести вечер в каком-нибудь из дискобаров для голубых на берегу океана в Лонг-Айленде.

Почти час они кружили на машине в сырой бесснежной ночи, пока не нашли наконец подходящую дискотеку. Она была устроена в старом амбаре, местечко было мрачное, сомнительное, явно под контролем мафии. Мужчины щеголяли во французского покроя рубашках, обтягивающих их плотные мускулистые торсы. У всех была короткая стрижка и гладко выбритые, лоснящиеся щеки. Воздух был пропитан сексом, примитивным и откровенным плотским желанием — тело, только тело, ничего другого для них не существовало.

Они с Элом и еще две-три неуместные здесь нормальные пары танцевали в окружении всех этих распаленных мужчин; ноги дергались от непроизвольных конвульсивных сокращений мускулов, а в голове бились непристойные, похабные мысли.

Потом, возбужденные музыкой, спиртным и откровенно вызывающим поведением всех присутствующих, они вернулись на темное пустое шоссе и решили поехать к дюнам. Соленый холодный ветер сотрясал машину Эла, мысли путались. Когда машина остановилась, она выскочила и побежала по неровному хрустящему песку к дюнам. В этот день они казались круче, чем обычно — какие-то ненормальные горы, словно специально для ненормальных людей с извращенным сознанием.

То и дело оступаясь и падая на мокрый и холодный песок, чувствуя, как руки и нос у нее коченеют от холода, хотя голова работала необычайно четко, она вдруг ощутила себя молодой и свободной, еще не знавшей материнства. Луны не было, только звезды светили, шумел океан, завывал дикий ветер, и она впервые с такой пронзительной ясностью осознала, насколько огромен мир и как ничтожно мал человек.

Сидя на обломке бревна посреди пляжа, она повернулась лицом к океану и начала кричать.

— Нет, нет, нет! — орала она, обращаясь к Млечному пути, медведицам и прочим животным там, на небе. И к Богу.

Хотя она не часто думала о Боге, но в ту ночь на берегу, на черном краю бездны, она знала, что Он там. И она хотела воспользоваться случаем и дать Ему знать, что один ничтожный человечек думает обо всем этом: о жизни, о своем месте в ней, и об этой чудовищной, дикой лжи, которая называется Рождеством.

Эл, который носился по пляжу в поисках бумажника, выпавшего из кармана, принялся трясти ее за плечи:

— Бога ради, перестань кричать, Синди!

Он готов был мириться с чем угодно, но этого крика в пустоту выдержать не мог.

Ей хотелось кричать и кричать, но чтобы не действовать ему на нервы, она побежала к краю воды, надеясь, что шум волн заглушит ее голос, который становился все громче, надсаднее.

— Нет, черт побери, нет, нет!

Ветер подхватил ее крик и унес куда-то вдаль, быть может, на вечное хранение. Ей отчаянно хотелось верить, что где-то каким-то образом будет отмечено, что она сказала «нет» своей судьбе и своему миру. Это были блаженные минуты, лучше всякой молитвы.

Сейчас, лежа в постели — совсем одна, какое счастье! — она пыталась воскресить в памяти этот безумный взрыв эмоций, вновь ощутить мощь океана, его рев. Ее рев. Ничто на свете — ни удар грома, ни пронзительные крики птиц — не могло передать глухой ропот и недовольство мира лучше, чем этот суровый, протяжный, ритмичный рев Атлантического океана в ночи.

Только океан, огромный, угрюмый и неутомимый, мог пробиться к Богу и донести до него все разочарование земли. И выразить Ему признательность, но не за то, что он подарил миру человека, чье рождение надобно почитать за великий праздник. Она считала, что жертва Иисуса оказалась напрасной: ничего не изменилось, и бессмысленные страдания, и неразрешимая тайна бытия как существовали, так и будут существовать вечно — до его рождения, при нем и после него. Да, бедная Вифлеемская звезда, тщетны все твои усилия.

Отыскав бумажник, Эл счел за лучшее поскорей убраться с пляжа. Он взял ее за руку и потащил по дюнам к автомобилю. Они поехали к мотелю у Риверхеда, хозяевами которого оказалась пожилая чета индийцев. У жены из-под искусственной шубки виднелось сари. Муж, кланяясь и потирая худые смуглые руки, приветствовал их в своей пустой гостинице. Оба они, как и вообще все люди иных рас и наций, волею судеб оказавшиеся в Америке, чувствовали себя неприкаянными и подавленными перед лицом охватившего страну повального рождественского безумия. Им все это было чуждо. Единственная веточка остролиста, наспех примотанная к кассовому аппарату, говорила красноречивее всяких слов.

В отведенном им бунгало стояла двуспальная кровать, тумбочка, дверцы которой не закрывались, и маленький столик с клеенчатой, прожженной сигаретами скатертью. В Синтии сразу же заговорило чувство вины. Что я делаю, твердила она про себя, надо немедленно возвращаться домой. Девочки там одни, тихо спят в своих кроватях и видят во сне прекрасных волшебниц. Они все еще требовали, чтобы она клала подарки им в чулки. Утром приедет ее мать и привезет сливовый пудинг, который она целый месяц пропитывала бренди. На входной двери рождественский веночек, а под ним на крыльце ярко-красные резиновые сапожки Бет и Сары.

Эл повесил куртки в так называемый гардероб, попросту говоря — вешалку, прикрытую дешевой пластиковой занавеской в синий цветочек.

— Давай уйдем отсюда, — предложила она Элу. — Давай вернемся на берег, — и будем кричать, перекрикивая ревущий океан, а может быть, не раздеваясь вбежим в воду, заранее набив карманы камнями, и утопимся, как Вирджиния Вульф и другие безумные женщины.

— Полно, Синди. Я уже заплатил за комнату. Давай используем ее на все сто, — ответил он, кладя руку ей на грудь, целуя ее и подталкивая тихонечко на покрытую ворсистым покрывалом кровать.

Нет, да, не могу, ладно. Противно все. О Боже… Эл, Эл, Эл!

Потом — тили-бом, тили-бом, тили-тили-бом! Он включил радио. Невыносимо жизнерадостная музыка заполнила всю комнату, словно запах аэрозоля, вытесняя ее стоны и мысли, как посторонние малоприятные запахи. По ковровой дорожке пробежал таракан, и затем она услышала, как в ванной скребутся мыши. Началась реклама масла для нагревателей. Эл перевернулся на спину и мягкими ладонями погладил ее влажные от пота обмякшие бедра.

Ей хотелось вместе с ним снова оказаться в дюнах — бегать, прыгать от радости в промокших, запачканных песком куртках, как это делают первооткрыватели, достигшие заветной цели своего путешествия, края земли, того места, где, по представлениям древних, непременно сорвешься в пропасть и упадешь прямо в объятия Сатаны, — и там обнаружишь, что даже здесь, на краю бездны, твоим глазам по-прежнему открывается одна только неизвестность.

И после всех этих мыслей очнуться в грязной комнате мотеля, кишащего мерзкими насекомыми (небось и в матрас забрались) — было от чего прийти в смятение. Она застонала, вздрогнула, заворочалась в постели рядом с Элом. Она, большая грешница, чувствовала себя как никогда беспомощной.