Как часто мы ошибаемся, думая, что другие видят мир таким же, каким его видим мы. Если попросить друзей рассказать о городе, не получишь ни одного одинакового описания: каждый видит по-своему один и тот же дом, сквер, перекресток. Каждый запоминает что-то свое, что дорого только ему…

Еще до того, как слегла Тамара Николаевна, у Лены участились приступы ярости – как казалось Диме, совершенно без повода ее глаза внезапно стекленели, губы белели, и она смотрела в одну точку, будто увидев что-то ужасное. Это длилось около минуты, а потом она начинала бить посуду. Побуянив, она возвращалась в нормальное состояние, но тут у нее отнимались ноги, не более чем на пять минут, и она не могла и пальцем пошевелить. Говорила, что в такие минуты свет тускнеет, цвета блекнут, а звуки слышатся как сквозь толщу воды. Движения и речь замедлялись, и на пару дней она впадала в жуткую депрессию. Дима настаивал на обследовании, на госпитализации, но Лена только как-то нехорошо хихикала.

Во время одного из таких приступов она порезала красный джемпер Димы. Его уже пора было выбросить, но Дима не мог. Испорченным он его тоже не выбросил, а спрятал в квартире у родителей, а потом забрал в Киев. Иногда доставал его и вспоминал худенькую девочку, которой так шел красный цвет…

Его мама предположила, что Лена психически больна, тогда у них не должно быть детей, ни в коем случае! Причины для этого были – в начале девяностых Ирина Андреевна лежала в военном госпитале в психиатрическом отделении. Лариса Алексеевна узнала об этом случайно – они столкнулись в коридоре. Ирина Андреевна сказала, что просто подлечивает нервишки. Всеми правдами и неправдами Лариса Алексеевна добралась до истории ее болезни.

Первый раз Ирина Андреевна была доставлена в госпиталь прямо с работы. Это было в 1986 году, КГБ тогда занимался харьковскими цеховиками, шли аресты и допросы. Во время допроса жены одного цеховика Ирина Андреевна вышла из себя и ударила дамочку шаром по голове. Шар был мраморный, с одной стороны плоский – таким бумаги придавливают. Чем все закончилось для потерпевшей – неизвестно, а Ирину Андреевну госпитализировали в полном ступоре. Второй раз Ирину Андреевну привезли в девяносто первом, в конце августа, после смещения Горбачева: она набросилась в туалете на уборщицу – та намочила пол и не успела вытереть. Ирина Андреевна поскользнулась, но не упала и ударила уборщицу головой о зеркало. Зеркало треснуло, осколки окрасились кровью.

Дима выслушал маму и удивился, почему бабку не увольняют. «Товарищ полковник не сделала ничего такого, за что увольняют из КГБ, – ответила Лариса Алексеевна. – Это же система их ценностей – покалечить, отнять, убить». Мама добавила, что информация строго секретная и он должен держать язык за зубами, а потом сообщила то, от чего Диме стало не по себе: Ирина Андреевна признана больной легкой формой шизофрении. Заболевание не передается по наследству, а вот предрасположенность передается. В качестве пускового механизма может быть психологическая травма, а она у Лены была.

С того дня Дима даже голос на Лену не повышал – не потому, что бабки боялся, а из-за предрасположенности. Да, получается, она была. И еще получается, что вот такая она, его жизнь. И Дима смирился.

А силы жить черпал в любви к Насте, в надежде на встречу. Оставаясь наедине, он разговаривал с ней, доверял самые сокровенные тайны своей души. Он просил у нее совета, иногда смеялся над такими своими странностями, но все равно спрашивал: «Что бы ты сделала на моем месте, любимая?» В эти минуты он видел ее глаза, видел, как она слушает его, как наклоняет голову, как думает, а потом отвечает. А сколько раз он просил прийти в его сны! Но она так и не пришла. Ему снились люди, имена которых он давно позабыл, места, о которых не вспоминал. Он закрывал глаза и представлял Настю в зелено-оранжевом сарафане, с рисунками, с розой. Он вспоминал ее запах, звал ее, обнимал, ласкал и шептал: «Я люблю тебя». Ему было страшно, что он никогда не увидит ее ни во сне, ни наяву. Настолько страшно, что он цепенел при мысли о бессилии что-либо изменить.

Единственный, кому в эти минуты он хотел позвонить, был дядя Валя.

Дима прижал телефон к уху.

– Привет. Не поздно?

– Нет, я только поужинал, – ответил дядя Валя, – а ты поел?

– Да.

– А что ты ел?

– Пиццу.

– Ой, фу-у-у!

– Дядя Валя, сегодня я едва не наехал на девушку.

– О господи!

– Если бы не моя реакция, быть ей на том свете, а мне – в тюрьме. Хотя я не виноват – она сама упала на дорогу прямо перед машиной. Ее забрала скорая, я уже был в больнице. У нее что-то с нервами, да и вообще… стресс.

– Сейчас у всех стресс.

– Я хочу положить ее к Богдану.

– Зачем тебе это?

– Ну… У нее здесь никого, она беженка, из Луганской области.

– А семья? Тут или там?

– Пока ничего не знаю.

– Какая она? Симпатичная? – заинтересованно спросил дядя Валя.

– Она… – Дима задумался, – скелет, обтянутый кожей.

– Знаешь, скелеты иногда бывают очень симпатичными, – сказал дядя Валя тоном Карлсона. – Делай, что считаешь нужным. Если я понадоблюсь, звони. Я могу приготовить для нее что-нибудь вкусное. Она поправится и превратится в принцессу, как лягушка. Представляешь? А в принцессу можно влюбиться. Пора бы уже…

Дядя Валя Лену так и не принял. Нельзя сказать, что он терпеть ее не мог. Напротив, он ее жалел, считал лучшей из Прокопчуков. Остальных не то чтобы не любил – он их не замечал, и Ирину Андреевну в первую очередь. Так же как и папа Димы, он считал, что кагэбисты опасны для обычного человека, а уж Ирина Андреевна вдвойне: ее отец тоже работал на Совнаркомовской, а после войны запил и выстрелил себе в рот. Перед этим он угрожал револьвером жене и дочке, но те вовремя выскочили в коридор коммуналки. Поговаривали, что папа Лены женился исключительно из соображений карьеры. До свадьбы он был в обкоме комсомола старшим на побегушках, а не успел выйти из Дворца бракосочетаний, как перевели в обком партии и дали кабинет – не с видом на площадь Свободы (тогда она еще была площадью Дзержинского), а окнами во двор, что тоже было большим достижением.

Зазвонил домашний телефон.

– Кто это так поздно тебе звонит? – спросил дядя Валя.

– Лена.

– Тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Дима поднял трубку.

– Почему так долго не подходишь? – спросила Лена.

– Я разговаривал с дядей Валей.

– Так поздно?

– Да, так поздно.

– Как дела?

– Устал.

– Билет уже есть?

– Да, есть, на самолет. Ты с Гришей договорилась на субботу?

– Да. Ой, чуть не забыла! Привези мои спортивные туфли, синие с белыми шнурками, они в гардеробной.

– Хорошо, привезу.

– Я встречу тебя.

– Я сам доберусь.

– Нет, я хочу тебя встретить.

* * *

В начале третьего он еще не спал. Он лежал на боку и смотрел на звезды.

Первый раз он поехал в Сумы осенью восемьдесят восьмого. Лене сказал, что едет в командировку на три дня, и помчался на автовокзал – билет он купил заранее. Был очень теплый октябрь, бабье лето. Он трясся в автобусе и считал остановки: Ольшаны, Богодухов… Уже в Богодухове он спросил у водителя, скоро ли Сумы. Тот засмеялся. Прежде чем они приехали в Сумы, прошло еще почти три часа. В адресном бюро ему не смогли дать информацию о Насте, и он чуть не разгромил обшарпанную деревянную стойку, отделявшую его от служащей. Он чувствовал себя разъяренным львом, пойманным в клетку. Это длилось не более минуты, но тетка сначала оцепенела, потом, видимо, зауважала его и предложила зайти часа через три – мол, еще поищет.

Он пришел, но ничего нового так и не услышал. Тетка звонила подружке, в ЗАГС, та перелопатила все что можно – даже записи о смертях и регистрации браков с середины июня. Ничего нет.

– Может, Палий уехала? А вы точно знаете, что она в Сумах прописана, а не в области?

– Не знаю.

– Ну вот… А паспорт она где получала?

– Да я у нее не спрашивал!

– Ну вот, не спрашивали. Может, вам в областной ЗАГС надо или в архив. И о родителях ничего не знаете?

– Да какие родители?! Я же вам все рассказал!

– А фамилия правильная – Палий?

– Да, Палий.

– Нам очень жаль.

– Тогда дайте адреса детских садиков.

– Это вам в управлении дошкольных учреждений дадут. Или не дадут. Я вам помогу, позвоню, я там знаю кое-кого. Сумы город маленький, все друг друга знают. Вам садики какого района?

– Все!

– Ясно. – Она подняла телефонную трубку.

– Как там Харьков?

– Стоит.

– Хорошо…

Она позвонила и договорилась. Дима получил адреса и пошел по детским садам. В тех, что успел посетить, о поварихе Анастасии Палий ничего не знали.

Позже он разослал с полсотни запросов в детские дома и получил из Харьковской области ответы из двух детских домов: Анастасия Палий действительно находилась у нас, а где она сейчас – не известно.

В Одессу, в санаторий, он тоже звонил: был уверен, что там найдет зацепку. В санатории дали от ворот поворот: списки засекречены. Оформил командировку, пришел к директору, но списки так и остались засекреченными – даже на его собственную амбулаторную карту не дали взглянуть!

В декабре снова поехал в Сумы, уже на машине, приобретенной на деньги, подаренные на свадьбу. Именно приобретенной, потому что покупкой процесс ее получения назвать нельзя – покупают с удовольствием, а тут все нервы вымотали, и это при том, что тесть везде договорился. Если бы тесть на себя оформлял – все бы, конечно, шло как по маслу, но Лена настояла, чтобы Дима оформил на себя, и номенклатурные чинуши вдоволь поиздевались над ним. Хоть и вежливо, но вдоволь: то «Вот тут поставьте еще одну подпись Сидора Поликарпыча», то «Зайдите завтра, председатель на объекте», то «Мне о вас не докладывали». Тесть почему-то не вмешивался – затаился и все. Дима к тому моменту уже получил права – не по блату, а честно.

Так вот, в декабре он сказал Лене, что едет в Полтаву, в село, к родным, и за два дня объездил оставшиеся детские сады – снова безрезультатно.

Он разослал кучу запросов в ЗАГСы, в архивы, дал деньги почтальону, чтобы она не клала в ящик письма на его имя, а оставляла записку: гражданин Хованский Д. С., получите заказное письмо. И точка.

Ответы на запросы приходили почти год, совершенно идиотские: «Ваш запрос будет рассмотрен в случае подтверждения родства с гражданкой Палий…», «Пришлите нотариально заверенную копию документа, подтверждающую ваше родство…» В общем – пошел ты!

И вдруг он сообразил, что о Насте может знать дядя Рома! Он был готов убить себя за то, что не подумал о нем раньше. Он позвонил в детдом, из которого пришел ответ, и – о чудо! – дядя Рома там все еще работал. Дима упросил отца выписать местную командировку и клятвенно пообещал, что все это в последний раз.

Калитку, в которую он вошел, можно было смело назвать добротной – тяжелая, из толстых, отполированных, без единой занозы брусков. Она не болталась, не скрипела и открывалась с размеренностью массивной двери, вышедшей из-под руки мастера-краснодеревщика. Так же добротно выглядело все за этой калиткой: тротуарная дорожка с белым низким бордюрчиком, свежевскопанная земля с едва проклюнувшимися ростками, одноэтажные дома со сверкающими окнами, побеленные к майским праздникам. Побелены были и стволы деревьев, и Дима представлял, как красиво здесь летом. Но, несмотря на красоту, детский дом есть детский дом, и это вызывало в нем щемящую боль и желание поскорее уйти. Дядя Рома, седой, крепкий, высокий, по выправке наверняка военный в отставке, с добрыми глазами, никак не гармонирующими с мощной квадратной челюстью и резкими носогубными складками, встретил так, как встречают непрошеного гостя. На вопросы, знает ли он, где Настя, ответил, что больше, чем написано в письме, он не знает. А написано было там, что Настя покинула этот детдом в возрасте семи лет и была переведена в школьный, где пробыла до шестнадцати, а потом поступила в кулинарное училище в Харькове. Да, Настя писала ему, приезжала на дни рождения, но где она сейчас – понятия не имеет. А что, ее нет в Сумах? Странно… Если Хованский ее найдет, пусть передаст, чтобы написала старику, что он волнуется. На вид старику было не больше шестидесяти – моложе Диминого папы, а папа себя стариком не считал. Прощаясь, Дима спросил, есть ли у него фото Насти в любом возрасте. Увы, фото не было.

На том встреча закончилась. Дима еще зашел к директору, поблагодарил за ответ и спросил о фотографиях. Директор показал, но это были старые, групповые, и Настя там была совсем не Настей. Заехал он и в школьный детдом, но и там ничего о Насте не знали.

– Дети стараются побыстрее забыть нас, – прокомментировала директор школьного детдома отсутствие подобной информации, – редко кто приезжает.

И там ему показали только групповые фотографии, некачественные, на которых Настя была на себя совсем не похожа.