Наконец настал день, когда он решил ей раскрыть свои планы на их любовь. Сначала он хотел сделать это утром, в автобусе, по дороге на виноградник, когда она прижалась к нему, положив голову ему на плечо. Но прежде, чем он собрался с духом, они успели доехать и водитель попросил их выйти из автобуса. Потом он хотел сделать это на винограднике, когда они специально отстали от других, чтобы лечь между лозами и кормить друг друга виноградом. Но и здесь он не решился. После работы, перед возвращением «к своим овинам», она сказала ему, что сегодня они встретятся попозже, потому что к ней приедет «знакомый из Кале». Что ж, знакомый так знакомый; никакого беспокойства он не испытал. Вечером к нему зашел некий Пьер, худой, высокий парень с рюкзаком на плече. Тот самый «знакомый из Кале». Хотел поговорить с ним. Он очень хорошо знал Аишу. Был ее парнем. Уже больше года. А минуту назад она сказала ему, что больше не хочет быть с ним, потому что нашла «кого-то более важного для себя». Пьер пришел спросить, зачем он это сделал. Всего лишь спросить. Потому что так не делают. Нельзя так поступать с людьми. Это непорядочно. Винсент ответил, что понятия не имел о существовании парня у Аиши и что если бы знал, то ничего такого не позволил бы себе. Никогда в жизни. Пьер не захотел его слушать и ушел. Не поверил. Винсент побежал за ним, извинялся, объяснял, как всё было.

В тот вечер он не встретился с Аишей. Вообще больше никогда с ней не встретился. Собрал свой чемодан, заказал по телефону такси и поехал в Нюи-Сен-Жорж. В гостинице поговорил с руководителем группы. Рассказал ему на ходу придуманную историю о болезни отца. Ему уже было восемнадцать, и поэтому всё равно никто не смог бы удерживать его в том месте, где он не хотел быть. В ночном поезде в Нант не спалось, о многом передумал, но ненависти к Аише не было ни капли. Разочарование, печаль, обида – да, но не ненависть. Главное, что он чувствовал, – стыд перед Пьером. Огромный, парализующий стыд. Он влез в жизнь незнакомого человека, сделал ему больно, унизил, приблизившись к его женщине. И совершенно неважно, что сделал это неумышленно. Ведь, по идее, он должен был бы спросить ее, есть ли у нее парень, есть ли кто-то в ее жизни. Он не сделал этого. Он наивно предположил, что если бы кто-то такой был бы в ее жизни, то Аиша сама установила бы какие-то непреодолимые границы, не реагировала бы на флирт, не позволила бы дотрагиваться, не молчала бы, когда он строил планы об их будущем, которое наступит через две недели на виноградниках. Она до самого конца скрывала правду. Если бы этот Пьер из Кале не приехал, то они наверняка обменялись бы адресами и разъехались по своим домам. Он скучал бы и проверял свой почтовый ящик – нет ли от нее письмеца, а она вскоре забыла бы то, что между ними было. А что, собственно, было? Банальная каникулярная история мальчика из Нанта. Но ее Пьер приехал. И повел себя так, как должен вести себя мужчина. Если бы он, допустим, ударил Винсента, обозвал, плюнул в лицо, обругал. Но нет. Он поставил ему в укор отсутствие чести и удалился, не дав сказать, что слово «честь» не только для него много значит. Когда во время допросов в Кракове, после ареста, и во время слушаний в суде он говорил о чести, которой его лишил бард, о нерушимом кодексе, который тот попрал, то каждый раз к нему возвращалось воспоминание о том вечере на виноградниках в Бургундии. И тотчас же возвращался тот стыд и чувство вины, которую он так никогда не искупил.

У него ушло много времени, чтобы выбраться на поверхность этой черной дыры грусти и печали (несмотря ни на что, он скучал по ней), в которую его ввергла катастрофа с Аишей. Он стал недоверчивым, осторожным – возможно, излишне осторожным с женщинами. Все его связи, до момента знакомства с Пати, были мимолетными, поверхностными, краткими. В основном по его вине. Он так и не смог решиться на такую любовь, о которой мечтал, а быть с кем-то без любви ему казалось очень несправедливым по отношению к женщине. Аишу и Пьера он не забыл и помнил о них до сих пор. Когда ему приходилось ехать на машине в Англию, то путь через Кале и оттуда дальше на пароме через Ла-Манш в английский Дувр был единственно возможным. Ожидая в очереди на паром, он каждый раз вспоминал виноградник в Бургундии. Первую любовь не забывают, впрочем, по разным причинам…

* * *

– Я тоже никогда не забуду Бургундию, – сказал он тихо.

Погруженный в свои мысли, он не заметил, как пан Зигмунт оставил его одного в магазинчике и спустился в подвал. Как-то раз было дело, они закрылись в этом подвальчике, и он вернулся домой только под утро. Перепуганная Агнешка (уже полночь, а мужа всё нет!) погрузила Джуниора в машину и колесила по всему городу. Была она и у того магазинчика, но в закрытом на все запоры подвале, под завязку заполненном разными винами, не услышали ее стука. Он тогда хотел возвратиться к восьми вечера, купать Джуниора, но не получилось. Почему? Да просто: «Ну как же, как же, пане Винсентий, а на посошок? А на дорожку?» Вот так они уговорили на посошок литровую бутылку рейнского и две обычные бутылки «жемчужины всех венгерских вин» шардоне баттонаж, как расхваливал восхищенный пан Зигмунт. Как раз во время угощения этим самым баттонаж он рассказал историю размножения цистерн с венгерским «Эгри бикавер», а заодно историю цензуры в ПНР. Также «на дорожку» он получил коробку лучшей испанской риохи, которую обожала Агнешка. В отличие от супруги пана Зигмунта, задобрить Агнешку вином, даже целой коробкой, было невозможно. Два дня дулась на него, не проронив ни слова. Он знал, что каждое его необоснованное длительное отсутствие вгоняет Агнешку в состояние беспокойства, страха, а порой и паники. Еще ни разу за все время, что они вместе, ему не случалось уйти днем, а вернуться под утро. Ее коробило, что с нею не считаются, ставят ни во что. Его оправдания, что просто так получилось, только подливали масло в огонь. «Так получиться может с кем угодно, только не с тобой. Ты слышишь, Вин?! Я очень тогда испугалась за тебя, меня слишком долго душил страх. Я в конце концов хочу быть в полной уверенности! Ты слышишь?!» – вырвалось из нее, и она пошла плакать в спальню. Ей не пришлось объяснять, что означало слово «тогда». Она так и не смогла забыть демонов его прошлого. Она боялась, что «они пока дремлют, но когда-нибудь проснутся и вырвутся наружу, как джинн из бутылки». Она не до конца верила его клятвам, что он полностью разделался с прошлым и что с тех пор, как у него появились она и Джуниор, он «не хочет, не имеет права и не думает о смерти». Потому что на самом деле Агнешка боялась (хоть никогда не говорила об этом), что в нем все еще сидит какой-то притаившийся упырь, который сотрясает его, когда он просыпается под утро в конвульсиях, как эпилептик, и тянется за бумажным пакетом на ночном столике.

– Ой, пане Винсентий, вижу, вы у нас мыслитель. Я уже успел сходить в подвал за коробкой grand cru, а вы всё сидите, как сидели, размышляете. Не нужно слишком много думать, потому что от мыслей только печаль в душе и боль в голове. Я выбрал и притащил вам самый лучший год. Если уж сочельник, так сочельник, и, как говорится, жизнь слишком коротка, чтобы пить плохое вино, а сегодня как раз такой случай, что нужно самое лучшее. А то как же, а то как же… Поставьте, пожалуйста, под елочкой для любезной пани Агнешки в подарок от старика Зигмунта две бутылочки риохи. И не какой-то там проходной, а отлежавшейся старушки gran reserva. Семилетняя. Тяжелая, насыщенная, букет такой, что аж ноздри трепещут от радости, а ум останавливается перед испанской загадкой. Хорошо сочетается с французским сыром. Лучше всего с рокфором, но и камамбер тоже подходит. Однако подать такое вино на рождественский стол к карпу или селедочке в сметане было бы восьмым смертным грехом. Никак иначе, никак иначе. Но вы, пане Винсентий, как француз всё и так прекрасно понимаете…

Рассказы о винах, текущие из уст пана Зигмунта, очаровали его с первого дня, когда он зашел в неприметный магазинчик под вывеской «Винный магазин. Год основания 1988». Если бы он умел писать книги, то договорился бы с Агнес, что исчезает на три дня, купил бы диктофон, запас батареек и скрылся бы с паном Зигмунтом в его подвальчике. А потом переписал бы все, что они там наговорят за эти три дня, в книгу под названием «О винах, вине и провинностях: краткий курс случайно открытого божественного чуда ферментации». Пан Зигмунт был кем-то вроде старой библиотекарши в старой библиотеке. Как она все знает про стоящие на полке книги, так и он все знал о винах, лежащих на стеллажах. Сотрет пыль с этикетки, всмотрится на секунду и начнет рассказывать какую-нибудь историю. География, история, ботаника, политика, теология, криминалистика, поэзия, лав-стори, триллер, сексология, философия. Практически все, что может предложить литература с крупицами поэзии, потому что часто в свои повествования он вставлял короткие стишки, фрашки или даже лимерики. Начиная с Моисея, продолжая Данте, Толстым, Ремарком и кончая Уэльбеком.

Несмотря ни на какие возражения, пан Зигмунт сам вынес к машине коробку с бутылками.

– Пане Винсентий, пане Винсентий, даже не заикайтесь. Мне главное, чтобы вы доставили всё в целости и сохранности, а то какой-то вы задумчивый. Одно дело молоко уронил и пролил, и совсем другое – вино, тем более гранд крю. Было бы жаль – предпоследняя коробка. Одну оставил себе – семья съедется сочельник отмечать. Дочка с внучкой и новым мужем с Еленей Гуры приедут. Путь неблизкий, а как у нас дело с дорогами обстоит – сами знаете. Новый муж впервые будет с нами отмечать, так что придется самое лучшее поставить. А то как же, а то как же… Дочка говорит, что в винах разбирается. Первый-то ее только водяру хлестал. Даже коньяк не любил. Да-а-а, пустой человек, никчемный. Мало того, что алиментов не платит, так еще и с ребенком знаться не желает. Жалко мне было внучку, когда она, грустная такая, меня всё про папу да про папу спрашивала. А где он, этот папа? Зато теперь, когда второй муж появился, больше не спрашивает. А ваш сыночек, пане Винсентий, как сейчас? Ведь когда вы в последний раз ко мне заезжали, как-то не очень у него со здоровьем было…

Действительно, Джуниор тогда сильно болел. Первая в его жизни ангина. Жар. Тяжело дышал. Все ночи напролет плакал. Они с Агнешкой сидели, сменяя друг друга, у его кроватки. По нескольку раз за ночь вызывали «Скорую». В конце концов «скорая» перестала отвечать на вызовы. Он хотел подать в суд. Агнешка сказала, что у него не в порядке с головой и что во Франции тоже не приехали бы, разве что после десятого такого вызова не к ребенку, а за ним со смирительной рубашкой. Она была права. Он перегнул палку. К нему потом могли относиться только как к безумному отцу и как к «гребаному лягушатнику, который звонит в «Скорую» каждые пятнадцать минут». Он никогда не испытывал такого страха за жизнь другого человека, как тогда за жизнь Джуниора. Пусть это было глупо, но все было именно так. Ангина проходила. А по мнению Агнешки, так давно уж прошла. «Вин, конец ангины не означает, что миндалины у людей отваливаются. Прекрати мучить ребенка, то и дело лазить ему в рот шпателем». В тот вечер, когда Джуниор наконец спокойно заснул, они решили отметить его выздоровление бокалом доброго вина. Он поехал «за чем-то приличным» в магазинчик пана Зигмунта. Это было два месяца назад, а он всё еще помнит… – Сынок? Здоров как бык, – ответил он, крепко пожав руку на прощание.

Он отъезжал медленно от крыльца магазина, когда в зеркало заднего вида заметил размахивающего руками и бегущего за машиной пана Зигмунта. Пришлось остановиться и выйти из машины.

– Пане Винсентий, ну как же так, как же так, разве так можно? Без преломления?! С вами? Какой же я после этого хозяин… – Достал из кармана пиджака и чинно развернул белый шелковый прямоугольник платка, и, осторожно беря облатку, продолжил: – Хороших вам минут, пане Винсентий, и здоровья, а кроме того – спокойствия духа, потому что если в душе спокойно, то, в сущности, все у человека будет хорошо. Так говорил мой, царство ему небесное, папаша-покойник. А он знал, что говорил, потому что и работы в Германии во времена Гитлера пережил, и нашу польскую тюрьму времен Берута. Потому как ясно дело – кулак, реакционный элемент, если наш виноградник в колхоз отдать не пожелал, когда коллективизация настала. Топором на землемера замахнулся в пятьдесят третьем. Вот такие вот дела. До восемьдесят девятого, когда в Польше свободу объявили – а отец тогда уже старенький был, но все равно то, что у него в колхоз забрали, в душе не отпустил. А как в октябре девяносто первого колхозы ликвидировали, то папаша с адвокатом сразу письмо на имя председателя агентства[33] написали с требованиями немедленного возврата отнятой у него коммунистами собственности. Отец послал письмом выписку из кадастровой книги, но и это не помогло. Землю назад он не хотел, а хотел компенсацию. Слишком старый был, чтобы виноградник восстанавливать. Год ждал ответа. И пришел наконец ответ. А как же, а как же. Всё чин чинарём. Написали ему, что еще до него в агентство обратился «законный владелец», то есть курия, якобы на территории которой находился отцов виноградник. Как так получилось, что у отца была своя запись в книге, а у курии своя, мы до сих пор не знаем. Однако в конце концов всё к тому сошлось, что кадастровая книга курии для агентства оказалась более важной. Сначала папаша за свою землю воевал с топором в руках против коммунистов, а под конец жизни – с пером и бумагой против попов. Ни гроша не получил. Только нервы себе истрепал. Последнее письмо пришло из курии уже после его смерти. Умер тихо, во сне. Всегда хотел умереть в относительно добром здравии, чтобы не быть обузой для родни. Еще при жизни просил, чтобы на его похоронах ни одного «попа», прости господи, не было. И таки не было. Ибо такова была воля покойного. Хорошо, что мать-покойница не дожила до этого дня. Не то умерла бы от горя и стыда. И лежать на церковном кладбище тоже не пожелал, хоть там вся наша семья похоронена. Вместе с нашей мамой. Отец был человеком не просто гордым, а каким-то беззаветно, беспредельно гордым, как пьяный горец, который умрет, а настоит на своем. И до последней минуты жизни за эту свою честь сражался. Если надо, то с топором в руках. Вот и лежит теперь на коммунальном кладбище. Рядом с известным в городе коммунякой и к тому же сотрудником госбезопасности. Думаю, что это какая-то шутка Бога или Берута с того света, пане Винсентий. Вот такие вот дела… – добавил он тихо, протягивая облатку.