Люся приходила ко мне, делилась своим несчастьем. Я ее утешала и, как могла, старалась отвлечь от мутанта. Но, странное дело, для Люси сдвинутость мозгов у Копыто была чем-то вроде бородавки на любимом лице — она ее не замечала.

Однажды у меня дома Люся взяла с полки книгу об устном народном творчестве и так увлеклась чтением, что я еле дозвалась ее пить чай. В громадных Люсиных глазах блуждала мысль-надежда.

— Ты веришь в заговоры? — спросила она.

— Во что?

— У тебя в книге целая глава.

— Это фольклористы собирали.

— Раз столько набрали, значит, действует?

— Люся, не сходи с ума.

— Нет, ты посмотри, вот тут как кровь останавливать, зубы лечить, в родах помогать…

— Ну и что?

— Целых десять заговоров, как приворожить к себе любимого человека.

Я отобрала у Люси книгу и прочитала ей вслух сопроводительную статью, где говорилось, что для заговора использовали напитки, в которые подмешивали кровь, пот, волосы с интимных частей тела.

— Как ты, интересно, добудешь волосы с интимных частей тела своего Копыто? Хотя бы из-под мышек? На лекции с ножницами ходить будешь?

Но мой цинизм Люсю не остановил. Мысль химически-астрально обратить на себя внимание Сергея запала ей в голову.

В те времена ворожеи и предсказатели еще не сидели на каждом углу. Не заполняли газетные полосы объявления потомственных колдунов, гарантировавших разрешение всех проблем — от бесплодия до карьерного роста. Найти практикующего знахаря было труднее, чем получить путевку на юг. Но Люся своего добилась: вышла на тайно промышляющую в Подмосковье знахарку. Бабка не потребовала ни волос избранника, ни его крови, только попросила принести плоскую бутылочку коньяка с завинчивающейся пробкой. И велела обязательно самой наливать в стакан привораживаемому объекту. Хватит и рюмки, но для надежности, если мужик на хмель крепкий, лучше всю споить.

Бутылочка дожидалась в холодильнике удобного случая. Люся нарочно наделала ошибок в своей курсовой работе и, подгадав момент, зазвала Сергея к себе — помочь с расчетами.

Дома ее ждало жестокое разочарование. Люсин отец, Семен Иванович, его брат Александр Иванович, по образованию агроном, по месту работы директор мебельного магазина, друг отца шофер Пал Палыч и сосед музыковед Лев Исаакович Гуревич обмывали покупку рояля. Инструмент соседу достал Люсин дядя, а доставил Пал Палыч.

Сидели они, видимо, давно. Принесенного вина не хватило, и в ход пошла Люсина заветная бутылочка.

— Подождите! — закричала Люся, увидев, что разливают последнее. — Сереже дайте!

У нее напрочь вылетело из головы, что привораживаемому обязательно надо наливать собственноручно.

— Да я не хочу вовсе, — удивился Копыто. — Здравствуйте, — сказал он вежливо.

— Извини, друг, — сокрушенно развел руками Пал Палыч. — Но не жалей. Дрянь коньячок-то. Вот раньше…

Люся была готова разрыдаться. Все ее усилия, все планы рушились под действием желудочного сока отцовских собутыльников.

Люсин отец вылил в чистую рюмку остатки «коньячка» и протянул Сергею:

— Давай, парень, прими. Остатки сладки.

Копыто поблагодарил и выпил. Возвращая рюмку, он принял из рук Семена Ивановича кружочек лимона, посыпанного сахаром.

— Как, говоришь, тебя зовут? — благодушно спросил Люсин отец. — Серега? Садись, Серега. И расскажи нам, чем нынешняя молодежь живет. Вот мы тут поспорили. Есть мнение, что измельчал народец наш. Как считаешь? А ты, Люська, отправляйся к детям, проверь их на предмет двоек.

Что далее происходило в том застолье, Люся не знает. Да, собственно, и знать нечего. По тому, как громовым басом Пал Палыч обзывал Брежнева ходячим трупом, а потом слышался голос Льва Исааковича, просившего говорить тише, как замолкал гул, а потом раздавался дружный хохот, что означало обмен анекдотами, как Люсин отец шумно упорствовал: «Я говорю в третьем периоде и с подачи Фирсова…», было ясно — идет возбужденное мужское общение, которое на женщин наводит скуку и вызывает зевоту.

Разошлись они поздно и в самом приподнятом состоянии духа. Сережа взял Люсину курсовую с собой.


После этого в общем-то случайного сабантуя в доме Кузьминых наступило странное оживление, на которое поначалу никто не обратил внимания.

Пал Палыч звонил Люсиному отцу едва ли не каждый день и предлагал дружескую помощь и услуги:

— Сень, может, тебе перевезти чего надо? Ты не стесняйся, тревожь. Мы же старые кореша, верно?

— Спасибо, да что мне перевозить? — удивлялся Семен Иванович.

— Ну а живешь как? Может, помощь нужна по дому, по даче? Веранду, ты говорил, строить хочешь? Я насчет стекла могу договориться.

После его звонков Семен Иванович удивленно говорил жене:

— Что это с Павлом? Десять лет виделись урывками. А тут такое участие.

— Скучает человек, — пожимала плечами Ирина Алексеевна и недальновидно советовала: — Ты с ним связи не теряй, может, действительно дачу поможет достроить.

Дядя Саша, который терпеть не мог футбол, стал ходить с Люсиным отцом на стадион.

— Созрел, — радовался Семен Иванович, — оценил братишка!

Лев Исаакович регулярно приносил билеты в консерваторию, в которую Люсины родители в жизни не ходили, книжные новинки, которые они не читали, и вообще находил множество предлогов, чтобы заскочить вечерком к «милым соседям».

Сережа перечитал Люсину работу. Потом она написала теоретическую часть его курсовой и напечатала оба труда на машинке под его диктовку. Люсе было приятно, что Копыто часто у них бывает, что он относится с большим уважением к ее отцу. Для Семена Ивановича в копытинском феномене не было ничего феноменального. Он так же относился к умению Льва Исааковича играть на рояле — сам Семен Иванович все песни пел на мотив «Ой, мороз, мороз…» и не мог, как Пал Палыч, гнуть медные пятаки — мало ли кому что дано. Постепенно сколотилась теплая мужская компания: вместе ездили на рыбалку, ходили на футбол, в баню, строили Кузьминым дачу, коротали вечера за картами и разговорами. Особенно доволен был Люсин отец — он неожиданно стал центром дружеского общения, внимания и даже, как оказалось потом, обожания. За проявление истинной мужской дружбы он принимал слова Пал Палыча:

— Ты, Сеня, отличный мужик. Я к тебе отношусь — во! — И Пал Палыч поднимал кверху сарделистый палец.

— Все-таки самые тесные узы — родственные, — замечал Александр Иванович. — Ближе брата у меня никого нет.

А Лев Исаакович изрекал, что впервые в жизни понял прелесть и удовольствие настоящей мужской дружбы.

Молодая жена Александра Ивановича Зоечка как-то сказала Люсиной маме:

— Знаете, Ира, у нас дома в последнее время прямо культ старшего брата. Саша на стенку повесил фотографию Семена, и через каждое слово: «Семен сказал, Семен считает, Семен хочет…»

— У нас то же самое, — деликатно слукавила Ирина Алексеевна.

Ей было приятно, что ценят ее мужа, и, кроме того, подобное отношение она считала вполне заслуженным. Кем еще восхищаться, если не Сеней?

Трагедия разразилась, когда на сцене появилась другая жена — Роза Давыдовна Гуревич.

С выпученными от страха глазами, теребя какие-то листочки, она заявилась однажды к Люсиной маме. Мужчины были в бане.

— Ирина, я должна поделиться с вами ужасным известием, — прошептала она.

— Не волнуйтесь, — спокойно отреагировала Ирина Алексеевна.

Она решила, что Роза пришла к ней рассказать о какой-нибудь страшной болезни. Дело в том, что у Люсиной мамы было довольно распространенное женское хобби — болеть и лечиться. Похоже, у нее не было ни одного здорового органа. Ирина Алексеевна доводила до отчаяния бездарных врачей, которые не соглашались с ее диагнозами, установленными по справочникам для сельских фельдшеров. В этих книгах популярным языком описывались симптомы, которые время от времени обрушивались то на тазобедренные суставы бедной Ирины Алексеевны, то на ее поджелудочную железу, а то и на сердце.

В данный момент Люсину маму беспокоил вазомоторный ринит. Попросту говоря, по ночам она громко храпела. Красивое название болезни требовало правильного подбора лекарства. И после многочисленных капель нос Ирины Алексеевны почти принял форму носика ее дочери. Если собрать все пилюли, микстуры, эмульсии и капсулы, которыми владела семья Кузьминых, то понадобился бы, наверное, ящик от большого телевизора. Естественно, что соседи пользовались аптекой врача-любителя.

Но в том заболевании, которое назвала Роза Давыдовна, Люсина мама ничего не смыслила.

— Наши мужья — гомосексуалисты! — прошептала Роза.

— Кто? — не поняла Ирина Алексеевна. — Чьи мужья?

— Ваш и мой. Их не интересуют женщины, они… они…

— Да с чего вы взяли? — рассмеялась Ирина Алексеевна.

— Вы обратили внимание на их дружбу, странную дружбу, вдруг вспыхнувшую?

— Почему вдруг? Сеня не только с Львом Исааковичем дружит.

— Это еще ужаснее! Я давно замечала неладное. Тысячи, тысячи деталей! Но когда прочитала это, все поняла. — Роза Давыдовна протянула листочки. — Чудовищно! Кто бы мог подумать!

Это были стихи. Стихи, которые написал Лев Исаакович и посвящал Люсиному отцу. В них было смятение, ревность и, безусловно, страсть.

— Почему вы решили, что мой Сеня тоже, что он взаимно… — растерялась Ирина Алексеевна.

— А вы можете утверждать, что Семен Иванович отказывает Леве? Прогоняет? Не хочет видеться?

Этого Люсина мама доказать не могла, как не могла отрицать десятки подозрительных наблюдений, на которые ссылалась Роза Давыдовна.

Наступили черные дни. Хотя многочисленные хвори Ирины Алексеевны вдруг в одночасье пропали, чувствовала она себя очень плохо. Теперь она уже и сама подтверждала диагноз Розы Давыдовны.

Из рук Люсиной мамы с грохотом падали тарелки, когда Пал Палыч попросту заявлял:

— До чего ж я тебя, Сень, люблю! Прямо как жену в медовый месяц.

Стоило Льву Исааковичу дружески-любовно приобнять ее мужа за плечи, как у Ирины Алексеевны тошнота подступала к горлу, а на лбу выступал холодный пот.

— Представляешь, — удивлялась в телефонном разговоре Зоечка, — мой совсем ополоумел — хочет сына в честь брата в Семена переименовать!

Ирина Алексеевна что-то бормотала в ответ, боясь открыть золовке глаза на правду.

Еще больше она боялась, что из-за пагубных наклонностей отца Люсю обвинят в том, что втянула в развратную компанию выдающегося студента. А Женю и Димочку с позором выставят из английской спецшколы с бассейном и бальными танцами.

Словом, Ирина Алексеевна впала в депрессию, своего рода психологический ступор. Роза Давыдовна, напротив, стала очень деятельной и активной. Хотя в прошлой, гетеросексуальной, жизни она была хрупким, беспомощным, интеллигентным созданием.

Прежде всего Роза Давыдовна решила вооружиться теоретически, а заодно подковать и Ирину Алексеевну. Книги и статьи о проблемах сексуальной патологии вогнали несчастную Ирину Алексеевну в еще больший ужас. Бессимптомная язва или вегетососудистая дистония в сравнении с теми извращениями, о которых приходилось читать, были просто подарками судьбы.

У Люсиной мамы опустились руки, она слабо воспринимала доводы соседки.

— Ни в одной монографии, — рассуждала вслух Роза Давыдовна, — не описано случая, чтобы пятеро взрослых мужчин, двое из них уже дедушки, так резко поменяли половую ориентацию. Может ли это нас обнадеживать?

— Теперь напишут, — обреченно вздыхала Ирина Алексеевна.

И начинала всхлипывать. Она часто стала плакать. Даже когда врачи, наконец, уступили ее давним требованиям и сделали ей рентген головы, замечательно здоровой головы, она рыдала, глядя на глянцевый снимок своего черепа.

— Нельзя, нельзя распускаться, — повторяла Роза Давыдовна.

Она ходила по комнате решительно, не по-женски, а по-солдатски чеканя шаг, и думала вслух:

— Возможно, в их компании есть провокатор.

— Кто?! — поражалась Ирина Алексеевна.

— Тот, кто спровоцировал их на извращение, у кого это было заложено с рождения. Вы их хорошо знаете?

— С Сеней с детства… мы из одной деревни… Не было у него никогда влечения к другому, то есть к своему полу!

— Левочка тоже, — кивала Роза. — Когда лекции читал в народном университете, в него влюблялись студентки, он… Но мужчины, мальчики — нет. А брат Семена Ивановича? Вы его близко знаете?

— Саша? Да, ну в этом смысле нет, конечно. Павел — тот обыкновенный работяга был, веселый, компанейский, но чтобы… Ах, ничего я не могу сказать! Они все бессовестные!

— Мы в тупике, — констатировала Роза Давыдовна. — Не хватает информации. Мы должны привлечь их жен и действовать сообща.