— Это было ужасно неловко. И враждебно.

— Что он сказал?

Я зажмуриваюсь, стараясь контролировать слезы.

— Он сказал, что надеялся, мы не столкнемся.

Она хватает меня за руку.

— О, мой Бог. Я не думала, что можно ненавидеть его ещё больше, но я ненавижу. Пойдём. Прямо сейчас. И напьёмся.

Я киваю, потому что прямо сейчас это кажется самой хорошей идеей.

Основные правила

(Дилан)

— Я думаю, нам нужно установить некоторые основные правила, — говорит она.

Это третий день занятий и первый день работы с доктором Форрестером. У него была огромная куча информации, книг, файлов, документов. Неорганизованный беспорядок. Нашим первым заданием было всё это упорядочить. Мы разделили между собой работу очень легко: я создавал базу данных, она сортировала материал и отдавала мне.

К сожалению, работать вместе трудно из-за того, что большую часть времени мы провели либо, глядя друг на друга, либо игнорируя.

— О чем ты говоришь? — спрашиваю я.

— Послушай, нравится нам это или нет, но мы будем работать вместе.

Я киваю. Я пытался добиться перевода на другое назначение, но не было свободных вариантов.

— Пойдём, выпьем кофе. Поговорим. Выясним, как мы сделаем это, не перегрызая друг другу глотки.

Я чувствую комок в горле. Одно дело сидеть вместе с ней в офисе Форрестера, другое — пойти куда-то в другое место и разговаривать о чем-то кроме работы. Но она права. Если мы будем делать это каждый день, мы должны установить основные правила, или мы будем несчастными.

— Хорошо, — говорю я. — Когда?

— У меня классы до конца дня, как насчёт прямо сейчас?

Я киваю. — Хорошо

Я медленно встаю. Чувствую боль. За день до этого у меня был сеанс терапии в Бруклинской больнице. Ужасно забавно. Моим терапевтом был сорокапятилетний бывший морской пехотинец, и он был приверженцем мысли, что боль хороша. Проблема в том, что трудно навязать свою точку зрения тому, у кого нет ноги. Серьёзно, сколько сочувствия он собирался выложить?

В любом случае, мне никогда не нравились морские пехотинцы.

Я следую за ней в кафе за углом от офиса Форрестера. Это хорошее местечко на открытом воздухе. Я немного смущаюсь, пока мы идем. Она взяла темп жителя Нью-Йорка, я перешёл на темп черепахи, благодаря трости.

Она замедляется, подстраиваясь под мой шаг. Половину пути спустя, она, наконец, что-то говорит мне.

— Так что случилось с твоей ногой?

Я пожимаю плечами, и даю короткий ответ:

— Хаджи думали, что мне лучше без нее. Придорожные бомбы.

Она вздыхает. — Прости.

— Всё не так уж и плохо. Мне нужно ходить в больницу и жить. Это делает меня счастливым, — чего я не договорил: …в отличие от Рейнольдса и Томпсона, ни один из них не выжил.

В кафе она произносит:

— Займи место. Я принесу нам кофе. Ты пьешь то же самое?

Я киваю и благодарю её, усаживаясь в кресло.

Пока я жду Алекс, я достаю телефон и просматриваю почту. Чёрт. Большинство — мусор. Письмо от мамы. Я отвечу позже. Она, конечно, беспокоится обо мне. Некоторые вещи никогда не меняются. Долгое время я был на неё сердит за то, что я ушёл из школы. Но сейчас я благодарен за это. Это дало мне возможность перенести тяжелые времена. Дало возможность держать голову высоко и узнать мои приоритеты, которые были непостоянными, пока я был молод.

Когда Алекс возвращается к столу с двумя огромными кружками кофе, я убираю телефон.

— Спасибо, — говорю я. Делаю глоток. Он действительно хорош.

Она улыбнулась, встретившись со мной взглядом, и быстро отвернулась. Короткий контакт, который не наполнен ненавистью, но я смотрю вниз.

— Хорошо, — говорю я. — Основные правила.

— Да, — говорит она.

Мы молчим. Она ожидает от меня первого шага?

Я качаю головой, затем говорю.

— Хорошо, начинай. Это была твоя идея.

— Справедливо, — она смотрит на меня, затем говорит. — Хорошо. Первое правило. Мы никогда не говорим об Израиле.

Я закрываю глаза и киваю. Разговор об этом сильно ранит.

— Согласен, — бормочу я.

Она облегченно вздыхает, и это каким-то образом снова разбивает мне сердце.

Я говорю:

— Мы никогда не будем говорить о том, что случилось. Ни когда я приехал к тебе в Сан-Франциско. Ни год назад. Ни через год.

— Особенно о том, что случилось через год, — её глаза блестят, когда она смотрит на стол.

Мы снова молчим. Это забавно.

— Не знаю, смогу ли я, — говорю я.

— Почему нет? — спрашивает она.

— Потому что, ну, иногда это тяжело, Алекс. Немного. Много. Господи.

Она отводит взгляд и, черт меня возьми, если ее глаза не были красивыми. Ее ресницы в милю длиной.

— Думаю, если мы хотим пережить этот год, нам нужно оставить всё в прошлом, — говорит она.

— Да.

— Будто мы незнакомы.

Я пожимаю плечами.

— Хорошо, — что может случиться.

— Мы начнем все сначала. Мы только что встретились. Ты какой-то парень, пришедший из армии, а я девушка из Сан-Франциско, собирающаяся в местный колледж. У нас нет ничего общего. Ни связей. Ни того, кем мы были. Мы не друзья.

Не друзья. Как, чёрт возьми, мы можем быть друзьями после того, как всё разрушили?

Я киваю, чувствуя себя несчастным. Дерьмо, у меня не так много друзей. Я потерял связь с людьми из Атланты, когда не мог справиться с тем, кем я стал. А те, кто был в Афганистане… за исключением Шермана и Робертса, я ни с кем близко не сходился. Робертс мёртв, Шерман еще в афганской глуши.

— Так или иначе, я не знаю, кем мы были. Ничего из этого никогда не имело смысла.

Она пожимает плечами и скрещивает руки на груди, и я чувствую себя дерьмово за то, что сказал.

— Прости, — говорю я.

— Почему? — спрашивает она, глядя в сторону, на улицу. Её нижняя губа дрожит, и я хочу ударить себя по голове острым предметом.

— Это правда, не так ли? В нас никогда не было смысла.

— О, Боже. Давай не будем об этом. Пожалуйста.

— Хорошо, — её лицо дёргается, очевидно, она сдерживает слёзы.

— Послушай, — говорю я. — Это отстойно. Но всё будет в порядке, да? В любом случае, это всего лишь несколько часов в неделю. То, кем мы были… Это был другой мир. Мы были в другой стране, подвергая себя всевозможным удивительным вещам. Мы не были собой, реальными нами. Это была фантазия. Красивая фантазия, но всё же фантазия, верно?

Она кивает, быстро вытирая глаза кулаком и размазывая тушь.

— Как бы то ни было, я сожалею.

— Мы уже нарушили правила, — говорит она.

— Нет. Мы больше не будем говорить о прошлом, начиная с этого момента. Мы говорим о настоящем. Ты совершенно права. Ещё правила?

— Я не знаю.

Я хмурюсь, затем говорю:

— Хорошо. Что ты думаешь о докторе Форрестере?

Она качает головой.

— Он большая подделка.

Я поднимаю брови.

— Правда?

— Да. Только посмотри на него. Твидовый пиджак. Он один роман писал пятнадцать лет, выиграл национальную книжную премию, и с тех пор ничего.

Я улыбаюсь.

— Это чертовски… гм…

Вот дерьмо, не сейчас. Я не могу думать. Иногда такое случается. Я забываю слова, фразы. Я закрываю глаза, концентрируясь. Представляю себе пишущую машинку, руководствуясь интуицией, и произношу:

— Колонка автора.

Она хихикает. Расстроена, но смена темы помогает. Приятно видеть румянец на её щеках.

— Ты ещё пишешь? — спрашивает она.

Я киваю. — Конечно.

— О чём?

Я пожимаю плечами.

— На данный момент о войне. Это всё поток сознания, думаю. Не упорядоченный поток, во всяком случае. Просто пытаюсь излить свои мысли. Мой терапевт в Атланте говорит, что это поможет.

Она поворачивается и смотрит на меня, я думаю, действительно смотрит с тех пор, как мы столкнулись друг с другом три дня назад.

— Твой терапевт?

Я пожимаю плечами. — Вместе с ногой, у меня диагноз «Посттравматическое стрессовое расстройство». Технически. И черепно-мозговая травма. Но это просто ярлыки.

— Что ты имеешь в виду?

Я хмурюсь.

— Я просто… Я не совсем тот парень, которого ты знала, Алекс. Некоторые вещи здесь… Они не кажутся реальными. Как было до этого. Может быть, я стал адреналиновым наркоманом. Просто реальность недостаточно красочная.

Она вздыхает.

— Я чувствовала себя так долгое время после возвращения из Израиля.

— Ты снова нарушаешь свои правила.

— О, точно.

Она делает паузу и снова говорит:

— Но это так. Это было настолько быстро, интересно и красочно. Затем всё стало мирским и серым — просыпаться, идти в школу, делать домашнее задание и, казалось, это уже не имело значения.

— Да, — отвечаю я. — Во всяком случае, работа с доктором Форрестером будет интересной. Я был уверен, что моя работа в исследованиях будет заключаться в том, чтобы прибирать посуду и мыть её же.

— Да, это намного лучше, — отвечает она. — И подумай только, ты увидишь настоящего писателя в действии, — когда она говорит «писатель», то поднимает руки и изображает в воздухе кавычки.

— Хорошо, ты права. Давай посмотрим, выпустит ли он в этом году что-нибудь. По крайней мере, мы можем быть уверены насчёт исследований.

Она усмехается. — Мы должны сделать на это ставку.

Я поднял брови.

— Чувствую легкую конкуренцию.

— Я говорю, что он ничего не выпустит. Двадцать долларов.

— Справедливо. Какой предел? Пятьдесят страниц? Сотня? Две?

— Он должен хотя бы закончить первый проект.

— Идёт, — я тянусь для рукопожатия. Она берёт меня за руку и это ощущается очень естественно, слишком естественно. Встряхнув её руку, я быстро отдергиваю свою, словно обжегся. Касаться её слишком для меня.

Мы оба снова молчим. Неловко. Как. Ад.

— Мне нужно идти, — говорю я, как раз в тот момент, когда она говорит: — Ну, у меня есть дела.

Мы оба смотрим друг на друга и начинаем смеяться.

— Хорошо, — говорю я. — Неловко. Неужели мы в состоянии сделать это?

Она пожимает плечами и улыбается фальшивой улыбкой.

— Конечно, Дилан, это не может быть так трудно.

Я собираю сумки и достаю три доллара из бумажника.

— За кофе, — говорю я.

— Оставь. В следующий раз покупаешь ты.

Я медлю, прежде чем положить деньги обратно в бумажник. В следующий раз? Станет ли это хорошей идеей? Не думаю.

Глава 3

Клубника

(Алекс)

Когда он, наконец, в вертикальном положении, он придвигается ближе и говорит:

— Я думаю, нам нужно еще одно правило.

— Да?

Он вдыхает через нос и говорит:

— Да. Эм… тебе нужен другой шампунь.

Что. За. Черт?

— О чем ты говоришь? — спрашиваю я, вдруг почувствовав дискомфорт.

— Ты все еще пахнешь клубникой, и это разбивает мне сердце, — говорит он, его голос похож на низкое рычание. С этими словами он поворачивается, перекидывая сумку через невероятно широкие плечи, и идет прочь.

Он был в двадцати футах, прежде чем я смогла подумать еще раз. Не обдумывая, без оглядки на последствия, я кричу так громко, как могу:

— Ты не можешь сделать этого! Это нарушение первого правила! Ты слышишь меня, Дилан?

На меня смотрели окружающие. Он махнул через плечо и продолжил идти.

Ублюдок.

Я собрала свою сумку и повернулась, чтобы идти в другом направлении, обратно в общежитие. О Боже, я была не в порядке. Из-за его невероятно синих глаз, из-за того, что пока он был в армии, его руки и грудь стали…мускулистее. От него пахло так же, как и всегда, и быть рядом с ним было невозможно. Иногда, когда он был близок ко мне, я не могла даже дышать. Как, черт возьми, я должна была придерживаться профессионализма, когда он пробуждал каждый нерв в моем теле?

Почему он сказал это?

Я до сих пор помню. Я вспомнила, как он говорил со мной в самолете миллион лет назад во время нашей игры в вопросы и ответы, он спросил меня тогда: «Почему от тебя пахнет клубникой?»

Черт.

Мы даже толком не знали друг друга. В Израиле я была совсем другим человеком. Я была свободной. Дома и здесь, в колледже, я была… ну, я была стервой. Я стремилась к успеху в учебе. Я училась как обезумевшая. У меня не было места для сумасшедших ощущений и эмоций, которые я испытывала во время нашей поездки.