– Сире-ень… Откуда?

– Да прямо из весны. Для тебя.

Марина села и с нежностью провела рукой по веточкам с пышными гроздьями: «Сирень!»

– А что у меня еще есть, смотри-ка! – Алексей протянул ей стеклянную миску, полную черешни, которую он тоже нашел с огромным трудом, но уж очень хотелось удивить Марину.

Марина ахнула и жадно схватила сразу горсть ягод.

– А косточки куда?

Держа в одной руке миску с черешней, а в другую собирая растущую горстку косточек, Алексей сидел и смотрел, как она ест, закрывая глаза от удовольствия. И вдруг, обняв за шею, Марина притянула Алексея к себе и поцеловала, ловко втолкнув языком ему в рот круглую ягоду. Леший, не в силах оторваться, целовал и целовал ее смеющиеся губы, на которых долго оставался вкус черешни.

– Может, ты еще чего хочешь? Может, бульону выпьешь? Есть свежий бульон, а?

– После черешни-то? Нет, потом. Спасибо тебе, милый. Я скоро встану, ты не думай. Ты иди сейчас, ладно?

Он вышел, оставив ей черешню, и в ванной, смывая с рук ягодный сок, вдруг так зарыдал – от страха за нее, от надежды и любви – что Ванька, ездивший по коридорам на старом трехколесном велосипеде, из которого давно вырос, спросил из-за двери:

– Папа, ты что там рычишь?

– Это не я, это Серый волк. – Вытерев слезы, Алексей открыл дверь и шутливо зарычал на Ваньку, а тот, радостно визжа, понесся на велосипеде по коридору.

Когда Леший снова заглянул к Марине – принес с кухни плошку для косточек – она сидела в своей любимой позе медитации, протянув ладони к цветам. И ночью, первый раз за эти дни, легла, как прежде – пристроившись ему под руку, щекой к сердцу.

– Ты не бойся, все скоро пройдет…

– Не бойся! Хорошенькое дело – неделю спала! Просто Спящая царевна какая-то.

– Так ведь проснулась. Ничего, теперь я собой займусь. Сколько мне еще уколов осталось?

– Три, по-моему.

– Давай устроим праздник? Дня через четыре?

– Давай. Какие будут пожелания?

– Шампанского! Торт с клубникой и сливками! И жареную курицу!

– Так курица и сейчас есть – хочешь?

– Хочу!

Была уже поздняя ночь. Они сидели с Мариной на кухне, и Алексей с умилением смотрел, как Марина сосредоточенно ест холодную жареную куриную ногу. А потом и сам не выдержал – подцепил себе тоже.

Утром он принес ей кофе в постель – и сам себе удивился: почему раньше все эти мелочи, которые, как оказалось, имели для Марины большое значение, так его раздражали. И с этого дня он с удовольствием покупал ей то цветок, то какую-нибудь забавную ерунду или утром, пока Марина спала, оставлял на подушке рисунок – она каждый раз так по-детски радовалась, что Алексей чувствовал себя просто волшебником, творцом чужого счастья. Это было приятно. Однажды он купил неизвестно зачем большого плюшевого медведя: Ванька играл только машинками, а Муся мягких игрушек никогда не любила, ее в основном занимали куклы. Но медведь так печально сидел в витрине киоска, что Лёшка решил его усыновить. Принес домой – Ванька презрительно сказал:

– Это девочковая игрушка.

А Муся, потискав немножко, отдала обратно – я уже большая. Но Марина обрадовалась смешному медведю с унылой мордой: «Я всю жизнь о таком мечтала!»

– Да врешь ты все, – засомневался Алексей, но у Марины так светились глаза, что он подумал: «А может, правда?»

На следующее Рождество Анатолий решил позвать всех к себе. Для Марины это был первый «выход в свет» после болезни, и она засуетилась: все наряды стали велики, пришлось пройтись по магазинам. Ей вдруг надоела седина – она покрасилась, проведя в парикмахерской чуть ли не пять часов, и Леший, увидев ее разноцветную голову, поразился результату:

– Вот это да! Как тебе идет! Сколько же там оттенков? Как это называется – мелирование?

На праздник они опоздали, потому что Лёша увидел, как Марина вертится перед зеркалом, одетая только в черный ажурный лифчик и в черные же невероятно узкие атласные брючки, сидящие на ней как вторая кожа, и тут же захотел попробовать, каков этот атлас на ощупь. В результате сборы затянулись еще минут на сорок, причем в этих брючках Алексей просто отказался выпускать Марину из дому:

– Вот еще, будут там на тебя пялиться.

– Да кому там пялиться-то, Лёш?

– Ты знаешь кому.

– Ну, и что я надену?

Марина, стоя в одних трусиках, уныло рассматривала висящие в шкафу наряды – Лёшка видел ее отражение в двух зеркалах сразу.

– Душенька, – произнес он задумчиво, и Марина обернулась:

– Что ты говоришь?

– «Душенька» Федора Толстого, Психея перед зеркалами! Надо тебя так написать, пожалуй.

– Ты прямо сейчас начнешь? Написать… Стара я, Душенек с меня писать.

– Ничего не стара. Иди-ка сюда.

Марина присела к нему на постель, а Лёшка положил ей руку на грудь:

– Видишь? Идеальная женская грудь как раз ложится в мужскую ладонь…

– Все-то ты врешь. А зачем тогда силикон вставляют?

– Дуры потому что.

– А давай я себе вставлю, будет у меня, как у Памелы Андерсон… ай!

– Я тебе сейчас сам вставлю. – Он, щекоча, повалил ее на кровать, а Марина стала брыкаться и отбиваться. Потом Леший вдруг так сильно ее обнял и уткнулся носом в плечо, что Марина запищала:

– Лёш, ты меня задушишь. Ты что, опять, что ли? Мы тогда вообще никуда не успеем! Ну, пусти…

Он не отпускал и как-то подозрительно вздыхал. Марина присмотрелась внимательней:

– Лёшечка! Да что ты, милый! Ты что?.. Ты так испугался, когда я заболела?

Он только молча кивнул. Марина уже заметила, как муж изменился: он опять стал нежен, ходил за ней хвостом и волновался, когда долго не видел. Но она и не предполагала, что все так плохо. И стала легонько целовать его, едва прикасаясь губами, а сама осторожно вытаскивала, как занозы из тела, колючки страха и осколки отчаянья, застрявшие у него в душе. В результате в дом Анатолия они приехали последними.

Пока дети под присмотром двух нянь веселились у елки, взрослые собрались в гостиной, где тоже стояла елка, но искусственная, серебряная, с синими шарами и мерцающими разноцветными огоньками. Грустное это было Рождество – без Валерии, хотя и свечи горели, и глинтвейн благоухал гвоздикой с мандаринами, и ледяная водка разливалась по стопочкам, и гусь с яблоками удался. Постепенно все разбрелись по гостиной, невольно притягиваясь взглядами к дальней стене, где в золоченой раме висел портрет Валерии. Марина, держа в ладонях керамическую кружечку с глинтвейном, смотрела на Анатолия – постарел. Но справляется, молодец. Они впервые виделись после ее болезни, только несколько раз говорили по телефону. Даже на годовщину Валерии Марина не поехала, помянули у себя дома – да Анатолий и не собирал никого специально, потому что Юлечка как раз родила «нового мальчика», как выразился Митя.

Поймав взгляд Марины, Анатолий подошел и, опустившись перед ней на корточки – Лёшка, сидевший рядом, напрягся, – сказал:

– Как я рад тебя видеть. Ты в порядке, я смотрю.

Леший демонстративно обнял ее, и Марина, глядя в глаза Анатолию, улыбнулась – а тот, покосившись на Лёшку, незаметно ей подмигнул.

– Я скажу это прямо сейчас, чтобы Алексей слышал. Ты столько для нас сделала – для Валерии, для семьи, для меня…

– Толя, перестань.

– Валерия дочерью тебя считала. Я-то в отцы никак не гожусь, так что будешь мне сестрой, если позволишь. Слышишь, Алексей?

И тот мрачно ответил:

– Слышу.

Анатолий поцеловал ей руку:

– Великолепно выглядишь, сестренка.

Потом легко поднялся и отошел, посмеиваясь, а Марина сказала Лёшке на ухо, слегка прикусив мочку:

– Перестань пыжиться, не то я тебя сейчас перед всеми поцелую.

Анатолий, позвенев вилкой о бокал, чтобы привлечь внимание семьи, сидевшей по разным углам гостиной, сказал:

– Давайте помянем Валерию. Светлая ей память.

Все выпили, не чокаясь.

– Теперь я хочу сказать вот что: я беру отпуск. Уезжаю в Европу, потом, может быть, в Штаты. Пока планирую на год, а там будет видно. Аркаша, мы с тобой потом обговорим все дела, ладно? – сказал Анатолий.

Аркаша молча кивнул.

– И я думаю, будет лучше, если девочки поедут со мной. Возьмете академку, а там видно будет.

– А если я не хочу? – Кира дерзко взглянула на отца, оттолкнув руку Милы. – Милка, отстань!

– Одну я тебя не оставлю.

– А что, за мной и присмотреть здесь некому?

– И кого ты предпочитаешь?

Марина зажмурилась, предчувствуя, что он сейчас скажет, и крепче взяла Лёшку за руку.

– Так кого? Аркашу? Или, может быть, Алексея?!

Кира вспыхнула и рванулась было к выходу, но жесткий голос отца остановил ее:

– Сядь! Значит, это решено.

Она села, опустив голову, и оттолкнула Милу, попытавшуюся ее обнять. Лёшка отвернулся – на щеках горели красные пятна, а Юлечка, которая ничего не знала, вытаращила на него глаза. Марина спросила, стараясь переключить внимание:

– Толя, а что ты хочешь со Степиком делать? Может, пусть он у нас останется? Правда, Лёш?

Алексей кивнул.

– Аркаше с Юлечкой сейчас не до того, а у нас ему хорошо будет.

– Ладно. Нужно спросить у него, захочет ли он. Спасибо вам! Мама оставила галерею Миле, магазин – Кире. Там есть кому заниматься делами, а пока нас не будет, Аркаша присмотрит. Марин, тебе она оставила попечительство за домом ребенка, там счет специальный есть, потом обговоришь все с юристом. Ну вот, вроде бы и все…

Они притихли, подавленные его деловым напором, одна Марина, усмехнувшись, покачала головой:

– Толь, ну ты прямо планерку провел среди нас.

– Да, что-то я увлекся, верно…

– А ты больше ничего не хочешь сказать? – И показала ему глазами на Киру.

Анатолий поморщился, но все-таки произнес, вздохнув:

– Кира, ты прости меня, дочка. Не сдержался.

Кира только ниже опустила голову, а потом потихоньку вышла. За ней и все разбрелись кто куда: Лёшка с Милой пошли к детям, Аркаша повез Юлечку с «новым мальчиком» домой, а Марина подошла к Анатолию – он с тоской смотрел на портрет Валерии.

– Как мне ее не хватает, Марина. Такая боль, ты не представляешь. Когда-то картинку видел: огромная статуя разрушается по кускам – вот так я себя ощущаю.

– Горе…

В комнате было тихо, слышались только визги и крики детей у елки: Лёшка развлекал мелкоту. Марина видела, что в душе у Анатолия тьма и отчаянье, и поразилась: как он держится? Где силы берет?

– Снег идет, посмотри. – Марина погасила верхний свет, чтобы стал лучше виден медленно падающий большими хлопьями рождественский снег. Мерцали огоньки на серебряной елке, в цветном полумраке Валерия на портрете казалась совсем живой, и Марина вдруг на самом деле ощутила ее присутствие. Валерия чего-то от нее хотела, нежно, но требовательно просила, и, когда Марина поняла о чем, все в ней восстало:

– Ты меня используешь.

– А кого еще просить?

– Я не буду этого делать.

– Для него это последняя возможность.

– Обо мне ты подумала?

– Пожалуйста.

– Я не стану.

– Прошу тебя, прошу тебя, прошу тебя…

– Хорошо.

И, повернувшись к Анатолию, сказала:

– Она здесь.

– Что ты такое говоришь!

– Закрой глаза.

– Я не понимаю…

– Закрой глаза, дурачок! – нежно прозвучал у него в голове знакомый до боли, низкий, с чуть заметной хрипотцой голос Валерии, и Анатолий почувствовал, как мурашки побежали по коже. Это была она, он узнал! Ее запах, ее тело, ее губы, ее страсть – та страсть, которой ему за всю жизнь досталась крупица. Марина же не ощущала вообще ничего – она и тела-то своего не чуяла! – кроме растущей тревоги. Не надо было поддаваться Валерии, не надо! Конечно, для Анатолия это редкая возможность…

– Так говоришь, как брат и сестра, да? Какая страстная братская любовь, однако!

Анатолий тут же отошел от Марины. Голос у Лёшки был такой, что Марина не удивилась бы, увидев у него пистолет. Марина, не глядя, протянула в его сторону руку с открытой ладонью – остановила. Двое мужчин застыли рядом с ней как два волка, ощеривших клыки и готовых броситься друг на друга в любой момент.

– Толя, выйди, пожалуйста.

Анатолий ушел, обойдя по дуге красного от ярости Лешего.

– Это не то, что ты думаешь.

Леший засмеялся:

– Так и знал, что ты это скажешь.

От его смеха Марине стало совсем плохо:

– Дай мне объяснить, пожалуйста.

– Ты объясни-ишь.

– Тогда думай, что хочешь.

Она вышла – Лёшка шел за ней, – оделась и спустилась вниз. Они молча посидели в машине, потом он завел мотор и бросил ей сквозь зубы:

– Выйди вон.

– Что?

– Выйди. Вон. Из машины. Я сказал.

Марина вышла, и Леший отъехал, резко рванув с места. Ей показалось, что все вокруг так же резко удалялось от нее, как Лёшкина машина: дома, деревья, светофоры, люди, троллейбусы, белые хлопья снега – все со страшной скоростью неслось вдаль, а она стояла одна-одинешенька в центре этой разбегающейся вселенной и думала: это конец всему.